— Все знают, что ты был без сознания, что у тебя не было выбора, — говорит Керри. — Никто не думает, что ты когда-нибудь поцеловал бы девушку вроде меня, если ты беспокоишься из-за этого. Я расскажу всем, кто спросит…
Я игнорирую ее. Что-то шлепается на кровать — спортивный журнал. Она всегда приносит мне какой-нибудь подарок.
— Вернусь завтра. После полудня. Если тебя все-таки переведут, можешь попросить свою маму позвонить моей, чтобы я знала, куда идти?
Я не отвечаю, но слышу, как она застегивает пальто и как ее шаги удаляются, на этот раз куда менее решительные. Я хочу повернуться и позвать ее обратно, пошутить, что, по крайней мере, это был не Тим с его ужасными тонкими губами.
Я хочу поцеловать ее.
— Она ушла, — сообщает Вацлав. Когда я открываю глаза, он качает головой; его массивные брови буквально сходятся над переносицей, так сильно он хмурится. — Если ты захочешь извиниться, когда увидишь ее в следующий раз, тебе понадобятся все друзья, которых ты сможешь найти.
Вацлав — идиот. У меня никогда не было проблем с тем, чтобы заводить друзей. Если что, у меня их слишком много.
Это всего лишь вспышка.
На следующий день после того, как меня переводят, тренер Коули и капитан команды до восемнадцати лет Мюррей появляются у моей кровати, неся то, что выглядит, как целый фруктовый ряд в Tesco.
— Эй, ты в порядке, Человек-банан? Принесли тебе кое-какие припасы.
Мое прозвище отчасти связано с тем, что я ем много фруктов, а отчасти с шуточками в раздевалке.
Но даже несмотря на то, что мы все видели друг друга обнаженными бесчисленное количество раз, прямо сейчас я хочу спрятаться под больничным одеялом. Сидя здесь в своей отвратительной клетчатой пижаме, подключенный к аппаратам, я чувствую себя больным человеком.
Хуже того — по жалости в глазах Мюррея я могу судить, что я и кажусь именно таким.
Пошел он к черту. Я играю лучше, и ходят слухи, что он все равно вылетит в этом сезоне.
— Мы проиграли без тебя, солнышко, — говорит Коули. Он тот, на кого я должен произвести впечатление. Его собственная карьера закончилась после травмы, и мне всегда было его жаль. — Тейлора унесли на носилках после жесткого подката.
Я ухмыляюсь.
— Хотите увидеть действительно жесткий подкат? — начиная расстегивать свою пижаму, я уже сожалею об этом. Но я не могу остановиться. Я распахиваю ее, чтобы показать им свою грудь. — Проснувшись, я подумал, что провел десять раундов с Тайсоном.
Но они не смеются, они съеживаются. Слишком поздно я вспоминаю свою собственную реакцию накануне, когда Вацлав подставил зеркало, чтобы показать мне, почему мои ребра все еще так сильно болят. Мое отражение было черно-синим, фиолетовым и зеленым, как разноцветное пальто в «Иосифе и его удивительном плаще снов» [Мюзикл Эндрю Ллойда Уэббера.].
— Да ладно, ребята, все не так уж и плохо. Я вернусь на поле, не успеете оглянуться.
Мюррей выдавливает из себя печальную усмешку.
— Наверняка это было больно.
Я собираюсь сказать ему, что ничего не чувствовал, потому что в то время был мертв, но останавливаю себя.
— Ничего особенного.
Коули все еще пялится на мою грудь.
— Ты можешь не торопиться снова приводить себя в форму, хорошо, Джоэл?
Он никогда раньше не называл меня по имени. В клубе с учениками обращаются гораздо хуже, чем с членами команды. В наш первый год они гнобили нас — заставляли чистить сортиры, прислуживать взрослым игрокам. В этом году они превращают нас в футбольные автоматы, подающие мячи.
Глаза Коули встречаются с моими, и вспышка понимания проходит между нами.
Я смотрю в ответ вызывающе и решительно.
— Конечно, тренер. Но я вас не подведу. Игра для меня — это все.
— Хорошо, Гринуэй. Сколько бы времени это ни заняло, мы будем тебя ждать.
12 января 2000 года
9. Керри
— Никто не смотрит. Но ты должен поторопиться!
Кровь стучит у меня в ушах, когда Джоэл выбегает из арки позади меня, направляясь к двойным дверям.
Я не хочу, чтобы он покидал отделение, где он под присмотром, но он грозится, что, если я не помогу сейчас, позже он улизнет сам. А я не могу так рисковать. Плюс мне нужно, чтобы он доверял мне сегодня вечером.
— Скажи, когда!
Медсестры проводят кропотливую операцию на торте с лимонной глазурью, принесенном чьим-то родственником. Когда я выхожу вслед за Джоэлом, я чувствую прилив адреналина из-за того, что мы нарушаем правила.
— На лестничную клетку, — пыхтит он. Мы притворяемся, что для него совершенно нормально иметь объем легких пенсионера, потребляющего восемьдесят сигарет в день. — На случай, если кто-нибудь… увидит нас, пока мы… ждем.
Мы на пятом этаже, и за металлическими перилами мир исчезает по спирали, как на рисунке Эшера. Я стою на страже рядом с верхней ступенькой, так что если Джоэл действительно упадет, то он, по крайней мере, не скатится с лестницы.
Это новая я — готовая к действию. В очереди за обедом, в автобусе, в торговом центре на Черчилл-сквер я рассматриваю людей, находящихся поблизости, в поисках признаков неминуемой остановки сердца.
«Дыхательные пути», «Дыхание», «Кровообращение» теперь прописаны во мне, как буквы на карамельной палочке. Мышцы моих рук наконец-то перестали болеть, но они готовы качать и колошматить чью-то грудь в такт: «Слониха Нелли упаковала свой хобот…»
— Мне нужно… одолжить твое пальто.
Я уже на полпути к тому, чтобы снять его, прежде чем понимаю, что он имеет в виду.
— О нет. Ты ни за что не выйдешь на улицу. Температура ниже нуля.
Джоэл пожимает плечами, и это движение заставляет его поморщиться: врачи говорят, что на заживление хряща между ребрами может потребоваться еще месяц.
— За последние двенадцать дней я чувствовал только запах больничной еды, судна и антисептика. Мне нужен свежий воздух.
— Ты ведь не послушаешься меня, так?
— Обычно я добиваюсь своего, потому что я невероятно очаровательный!
«Очаровательный» — совсем не то слово, которым можно описать Джоэла последние несколько дней. Он давит психологически, а иногда и физически, и в основном на меня.
— Лучшее, что я могу предложить — это напиток из чайного киоска. Последнее предложение.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Керри. Я буду любить тебя вечно.
Он смотрит на меня глубокими щенячьими глазами янтарного цвета. Я моргаю, прогоняя воспоминание о тех же самых глазах, невидяще уставившихся в черное небо.
Мы оба слышим сигнал лифта, когда он прибывает на наш этаж.
— Веди себя нормально, — произносит он и выпрямляется, но я вижу боль на его лице, когда он открывает противопожарную дверь. В лифте уже несколько пациентов плюс медсестра. Она смотрит на нас с подозрением. Мы неуместны в больнице — слишком молодые, слишком живые. Даже Джоэл после двадцатиминутной смерти.
— Прекрасный день для прогулки, — говорит Джоэл, и медсестра многозначительно смотрит на его стариковские клетчатые тапочки.
Он ждет, пока кабина опустеет, и выползает, шаркая ногами.
— Пожалуйста, мы можем выйти, Керри? Ведь я еще даже не вдохнул воздух двухтысячного года, не так ли? Он может пахнуть по-другому.
Я принимаю решение, о котором могу пожалеть.
— Ты голоден?
Джоэл пожимает плечами.
— Я забыл, как выглядит настоящая еда.
В закусочной никого нет, кроме нас. Окно запотело, и пока мы ждем заказ, я провожу по стеклу ладонью, чтобы увидеть огни больницы, стоящей чуть выше на склоне: меня беспокоит, справится ли Джоэл с подъемом, возвращаясь назад. Даже после спуска с холма ему потребовалась целая вечность, чтобы отдышаться.
— Видишь, воздух точно такой же, как и в прошлом веке.
Он снова пожимает плечами.
— Да, но ощущать запах жареной картошки лучше, чем стариковский пердеж.
Шутки позволяют мне держаться, заставляют поверить: все, что ему нужно, чтобы мозг и тело восстановились — это время. Он все еще… почти красив — обычные слова, такие как красивый или привлекательный без приставки «почти», не слишком подходят. Его кожа сероватая, а карие глаза запали в глазницы. И он насторожен, словно я собираюсь указать ему на его уязвимость.
Парень выходит из-за прилавка с теплым свертком и бутылкой уксуса огромного размера.
— Он же не умрет у нас на глазах, правда? — спрашивает он меня.
Мы с Джоэлом обмениваемся многозначительными взглядами. Если бы ты только знал, приятель!
Не успеваю я опомниться, как уже хихикаю, и Джоэл тоже, и это превращается в тот смех в задних рядах собрания, который ты пытаешься сдержать, но просто не в состоянии, потому что веселье начинает разрывать тебя, и оно должно найти выход.
Он смеется и кашляет, смеется и кашляет, работник закусочной приносит полную кружку воды.
— Что вас так рассмешило?
— У меня раскалываются бока, — говорит Джоэл, и это доводит нас до истерического хохота, хотя я понимаю, что его ребра, должно быть, убивают его.
В конце концов он выдыхается. Я разворачиваю сверток с картошкой: попавший в ловушку пар сделал ее мягкой и вкусной. Это запах нашего родного города.