Элен

Когда я училась в восьмом классе, меня выбрали на роль Джульетты в школьном спектакле. Я была на седьмом небе от счастья, потому что у нас с Джульеттой один день рождения — тридцать первое июля, и я всегда чувствовала связь с ней. Кроме того, Ромео играл Чед Эйкинс, самый популярный старшеклассник в школе, и я пищала от восторга, что выйду на сцену в лучах его славы.

А после первой же репетиции я случайно подслушала его разговор с друзьями, когда они думали, что остальные уже разошлись по домам.

— Просто не верится, что Элен Янсен дали роль Джульетты, — сказал Чед. — Она такая страшила.

— Настоящая кикимора, — согласился один из его дружков. — Толстая, как мешок с картошкой. А ее дурацкий беретик! А очки толщиной в дюйм, от них глаза как у рыбы!

— Овца с кудряшками, — зло выплюнула их подружка.

— Да, ужас, — согласился Чед. — Джульетта должна быть чертовски сексуальной, если этот Ромео втрескался в нее с первого взгляда, верно?

Я как раз не понимала, поскольку тогда еще наивно верила в меритократию. Мне хотелось крикнуть им из-за кулис, что дело не во внешности! Ромео влюбляется в Джульетту, потому что видит в ней нечто особенное — ум в глазах, грациозность движений. Я мечтала, что кто-нибудь разглядит нечто особенное и во мне. А в тот момент мне просто хотелось плакать. Я дала себе волю и только чудом не врезалась в дорожный знак, возвращаясь домой на велосипеде, потому что слезы застилали глаза.

Потом я заперлась в комнате, упала на кровать и зарылась лицом в подушку. Я проплакала несколько часов, игнорируя попытки мамы и сестры успокоить меня через дверь.

Достучался до меня папа. За несколько месяцев до этого ему диагностировали неизлечимую злокачественную опухоль головного мозга, и, когда он постучал, я не могла его оттолкнуть. Я хотела уединения, но еще больше хотела побыть с папой.

— Привет, малышка, — сказал он и сел на кровать.

Хотя к тому времени папа сильно похудел и ходил с тростью, его улыбка оставалась такой же сияющей. Он всегда улыбался мне и моей сестре Кэти.

— Что огорчило мою бродвейскую звезду?

Происшествие с Чедом и его гадкими друзьями выплеснулось наружу в сопровождении соплей и слез.

— Только не надо говорить, что Чед дурак, а я на самом деле красивая. Не поможет.

Папа погладил меня по спине.

— Хорошо, не буду, хотя действительно так считаю.

Я поглубже зарылась лицом в подушку.

— Знаешь, что мне нравится в «Ромео и Джульетте»? — спросил папа. — Не безрассудство героев, потому что, давай посмотрим правде в глаза, эти двое могли бы притормозить и сделать лучший выбор. На самом деле суть пьесы в том, что Капулетти и Монтекки не смогли отбросить свои мелочные счеты, и их неспособность это сделать омрачила самое главное в жизни: любовь.

Я пробормотала что-то неопределенное в знак согласия.

— И вот я подумал… — продолжал папа. — Что, если ты подойдешь к ситуации с Чедом по-другому?

Я выглянула из-под подушки.

— Как это?

— Не позволяй его глупости выбить тебя из колеи. Сосредоточься на истории любви.

— Тьфу. С Чедом?

— Нет. Если ему хочется, чтобы Джульетта соответствовала его вкусу, тогда почему ты не мечтаешь о более умном и милом Ромео? Когда будешь в следующий раз на сцене, представь, что перед тобой стоит кто-то другой. Своего рода тайная месть — стереть Чеда и поставить на его место более достойного Ромео.

Поначалу идея казалась незрелой, сродни придумыванию воображаемого друга. И все же папа был прав — визуализация другого Ромео на сцене помогла мне пережить репетиции и положительно отразилась на моей игре. Чем ярче я рисовала в воображении своего героя, тем сильнее в него влюблялась, и каждый выход на сцену мне аплодировали стоя, потому что я исполняла роль Джульетты, влюбившейся в очаровательного Себастьена, а не в безмозглого Чеда Эйкинса.

Папа приходил на каждое представление. К тому времени он передвигался в инвалидной коляске, но каждый вечер ему удавалось заставить себя встать вместе с остальной аудиторией, а садился он всегда последним. Я знала, как ему тяжело, и это делало каждый хлопок в ладоши еще более ценным.

— Ты теперь настоящая Джульетта, — сказал он, когда закончился последний спектакль.

Я покраснела.

— Настоящая Джульетта говорила на итальянском.

— Значит, учи итальянский, — поддразнил меня папа. — Будет ближе к оригиналу.

Через две недели после спектакля он умер.

Мы на долгие месяцы погрузились в траур. Мама, Кэти и я почти не спали, не ели, не разговаривали. С уходом папы — центра нашей вселенной — мы, потеряв всякие ориентиры, плыли по течению. Дом казался пустым и слишком тихим, даже когда мы были там втроем.

В конце концов мы выкарабкались. И среди занятий, которые помогли мне пережить страшное горе, первое место занимало изучение итальянского языка. Вероятно, папа предложил это не всерьез, походя, но поскольку разговор произошел незадолго до его смерти, я отнеслась к идее как к его последней воле. Видимо, по той же причине я не отказалась от Себастьена. Сначала я придумала его по совету папы. Потом папа ушел, а Себастьен остался.

Сочинение историй о нем стало моим спасением. Раньше я никогда не писала всерьез, однако после папиной смерти у меня в голове начали появляться почти полностью сформировавшиеся рассказы: небольшие романтические сценки, и в главной роли всегда Себастьен. Вероятно, так работал механизм выживания, позволяющий в печальные времена сосредоточиться на чем-то светлом.

Всякий раз, когда у меня случались неприятности — неразделенная любовь в старших классах, или потеря всех сбережений на первой работе после окончания колледжа, которая оказалась финансовой пирамидой, или измены моего мужа Меррика, — рассказы о Себастьене уводили меня от ужасающей реальности. Примеряя эти истории к себе, я начинала понимать, что такое безусловная любовь, когда есть человек, готовый тебя выслушать и защитить.

Хотя в каждом рассказе героя звали по-разному, мое воображение всегда рисовало одно и то же лицо. В моих романтических фантазиях героиня ехала через пустыню верхом на верблюде, а он шел по песку, держа верблюда за повод и указывая дорогу. Мои персонажи совершали как великие деяния, например плавали на португальских каравеллах и помогали Иоанну Гутенбергу печатать книги, так и не столь значительные: посещали скачки в Викторианскую эпоху. Я люблю историю не меньше, чем книги, и мне хорошо удаются исторические рассказы. А костюмы того времени! Героиня истории о скачках, например, носила невообразимую шляпу, украшенную пучком голубых перьев и лавандовыми розами.

А вчера этот человек, до сих пор существовавший только в моей голове, вдруг появился в «Ледяной выдре»! Живой, настоящий. Я что, воплотила его в жизнь? Нет, чушь! Так что же произошло?

Бедный Себастьен! Я набросилась на него, как стая голодной саранчи, а он понятия не имел, кто я такая.

Потягиваюсь и смотрю на часы на прикроватной тумбочке. Восемь тридцать утра, за окном еще темно. Моя ленивая половина хочет свернуться калачиком под одеялом, а новая, энергичная Элен уговаривает вылезти из постели.

По коттеджу гуляет сквозняк, и я немедленно раскаиваюсь в своем опрометчивом решении. Ступив на промерзший деревянный пол, я взвизгиваю от боли. Вся одежда еще в чемоданах, и я нелепо переминаюсь с ноги на ногу, ища носки (надеваю сразу две пары) и толстовку оверсайз. Слава богу, что я живу одна и никто не видит только что изобретенного мной нового ритуала пробуждения. Аляска!

Хорошенько утеплившись, я иду на кухню, довольно уютную: столешница в цветочек, газовая плита семидесятых годов и смешной холодильник, который пыхтит так громко, словно хочет показать мне, как старается. Как паровозик в любимом мультфильме моего племянника: «Паровозик Томас и его друзья». Я смущенно улыбаюсь холодильнику и говорю:

— Я буду звать тебя Реджинальдом.

Так могли бы звать старого ворчливого дворецкого, и это имя вполне подходит многострадальному холодильному агрегату.

На столе стоит приветственная корзинка с капсулами для кофемашины и пачкой английских кексиков. Вот и завтрак готов, чему я очень рада, ведь никакой другой еды в коттедже нет. Сегодня мне предстоит заняться домашним хозяйством, например купить продукты, чтобы загрузить Реджинальда и кладовую.

Я завариваю чашку кофе с фундуком и делаю глубокий вдох, сидя на высоком табурете у стойки.

Какая роскошь — свежий ароматный кофе! Раньше я только и думала о том, чтобы угодить другим, а именно — моему почти бывшему, и такие излишества, как сахар и молоко, были запрещены, чтобы лишние калории не вылезли на бедрах и любимый не нашел себе более стройную, симпатичную стажерку, которая будет его ублажать.

«Хватит о нем думать». Я зажмуриваю глаза, словно это спасет от мыслей об изменах, от беспомощности и отчаяния: несмотря на все мои старания, я для него недостаточно хороша.

Открыв глаза, я тянусь к стопке желтых тетрадок на кухонной стойке. Погружение в истории со счастливым концом вселяет надежду, напоминает, что существуют лучшие возможности. Нахожу одну из своих любимых зарисовок, действие которой происходит в Версале во времена Марии-Антуанетты, платьев с кринолинами и птифуров. Героев зовут Амели Лоран и Маттео Басседжио, однако Маттео как две капли воды похож на Себастьена. Лучше уж думать о нем, чем о Меррике.