Евгений Анташкевич
Харбин
Книга первая
Я думала, Россия — это книжки.
Всё то, что мы учили наизусть.
А также борщ, блины, пирог, коврижки
И тихих песен ласковая грусть.
И купола. И тёмные иконы.
И светлой Пасхи колокольный звон.
И эти потускневшие погоны,
Что мой отец припрятал у икон.
Всё дальше в быль, в туман со стариками.
Под стук часов и траурных колёс.
Россия — вздох.
Россия — в горле камень.
Россия — горечь безутешных слёз.
Ларисса Андерсон, харбинская поэтесса
Если укреплять своё сердце решимостью каждое утро и каждый вечер, человек сможет жить так, словно тело его уже принадлежит Вечности, Путь будет для него свободен.
Ямамото Цунэтомо (Бусидо, кодекс чести самурая)
…Так души смотрят с высоты
На ими брошенное тело!..
Ф. И. Тютчев
Степан Фёдорович Соловьёв поднялся по ступенькам просторного холла управления и протянул прапорщику паспорт. Стоявший на расслабленных ногах прапорщик взял, среди бумажек на столе выбрал заказанный пропуск — и вдруг зацепился взглядом за широкую, в две ладони, орденскую колодку Соловьёва и распрямился:
— Проходите, пожалуйста! — козырнул он. — А что в такую рань, товарищ полковник? Не спится?
— Бывший полковник, знаете ли… старая привычка, я уже много лет встаю рано… И акклиматизация даёт о себе знать, с Москвой всё же семь часов разница…
— А бывших у нас не бывает, товарищ полковник! — сказал прапорщик и заулыбался. — А по поводу акклиматизации, конечно, знаю, сам летал, а потом мучился!.. Проходите.
Степан Фёдорович посмотрел на прапорщика, поблагодарил и пошёл налево к лифту: «Разговорчивый! Застоялся! Небось за всю ночь ни с кем словом не перекинулся!»
Вчера вечером полковник Соловьёв прилетел из Москвы по приглашению Совета ветеранов на празднование семидесятилетия Хабаровского краевого управления КГБ. У самого трапа его торжественно, с цветами встретили молодые сотрудники. В гостиничном номере Степан Фёдорович только-только успел разложить немногочисленные вещи и ополоснуть лицо, как зазвонил телефон. «Литерный, что ли? — Он усмехнулся. — Да нет, меня-то чего слушать, тем более одного?»
Он снял трубку:
— Слушаю!
— Степан Фёдорович, извините за беспокойство, я подумал, что минут пятнадцати — двадцати вам хватит, чтобы распаковаться и привести себя в порядок. Вы потом могли уйти в город, вы же местный, хабаровский, поэтому я решился вас побеспокоить! — Голос в трубке был молодой и очень громкий.
— Хорошо, хорошо, — Степан Фёдорович немного отстранился, — беспокойте! Только представьтесь!
— Ой, извините, это я только что встречал вас в аэропорту, я Евгений Мальцев, лысеватенький такой…
Степан Фёдорович вспомнил, что среди встречавших был один такой — разговорчивый и весёлый.
— Слушаю, Евгений… как вас по отчеству?
— Да можно просто Женя!
— Слушаю вас, «просто Женя»! — Соловьёву стал нравиться задорный голос позвонившего.
— Степан Фёдорович, вы меня извините, когда мы ехали в машине и вы узнали, что я из Москвы, как-то разговор невольно перешёл на меня, и не очень удобно было…
— Помню, мне, хабаровчанину, стало любопытно, как ты, москвич, сюда забрался, в такую даль?
— Да! Так вот, мне неудобно было вас перебивать, а вы просили кое-что по архивам… Мы нашли. Так что, если вы не особенно устали, можно было бы посмотреть…
— Ты имеешь в виду прямо сейчас?
— Нет, сейчас, — в трубке замялись, — вы, наверное, хотите отдохнуть или прогуляться по городу…
Соловьёв не дал ему договорить:
— Да, Женя, ты правильно рассуждаешь, давай завтра! Я действительно немного устал, поэтому сегодня — мэй ёу фа́нцзы! Хорошо?
— Что? Как вы сказали?
Соловьёв на секунду задумался.
— Нет, нет, ничего! Давай завтра!
— Ну конечно, Степан Фёдорович! Тогда до завтра! Отдыхайте! Я вас утром побеспокою!
Соловьёв попрощался, положил трубку и повернулся к окну.
Окно его одноместного номера в гостинице «Центральная» выходило на площадь Ленина, он её помнил с детства ещё немощёной. С четвёртого этажа было хорошо видно, как, теснясь около плескавшегося струями нарядного фонтана, в мареве сгустившейся за день жары медленно гуляли, будто плавали, хабаровчане с детьми. Там же, рядом с большими стендами, увешанными фотографиями, сидели ленивые, разморённые солнцем фотографы с массивными аппаратами, свисавшими между колен толстыми чёрными объективами.
Номер был тесный и душный, но Соловьёв не стал открывать форточку, чтобы не налетели комары, а ещё хуже мошка, которая летом — так в Хабаровске было во все времена — не даст продыху. Только что был тяжёлый перелёт, целых восемь часов… и возраст — уже далеко за семьдесят… Стало побаливать сердце; Степан Фёдорович вынул из пакетика таблетки, которые положила ему жена, и не глядя сунул одну под язык.
Утром он проснулся рано, на часах было около пяти, он понял, что больше не заснёт, оделся и вышел.
Город ещё только розовел в рассветных лучах, солнце поднималось из-за спины, из-за здания гостиницы, поэтому дома напротив, через площадь: Высшая партийная школа и недавно построенная, облицованная белым мрамором городская больница — стояли наполовину закрытые тенью. Степан Фёдорович любил эти ранние часы, эту нежную, без озноба прохладу только что ушедшей ночи и это небо, синее и бесконечное.
Он оглянулся, от гостиницы, на ступеньках которой он стоял, налево и направо расходилась похожая на коромысло, разделённая площадью надвое, улица Пушкина: налево она спускалась к Уссурийскому бульвару, когда-то там тонким ручейком протекала речка Плюсни́нка и на берегу стоял его дом; направо она тоже спускалась, уже к Амурскому бульвару, там тоже когда-то протекала тоненькая речка, называвшаяся Черды́мовка.
Степан Фёдорович посмотрел налево и увидел свой дом — кирпичный, красно-коричневый, крепкий, такой же, как и был, только не стало деревянной лестницы, когда-то он по ней бегал. К дому можно было подойти, но что-то внутри подсказывало: «Не надо! Там уже всё чужое!»
Он постоял на крыльце ещё секунду и пошёл на площадь.
Перед самым вылетом из Москвы Степан Фёдорович подумал — узнает он город или не узнает: «Может — узнаю, а может, и нет! А может — город меня не узнает! Мэй ёу фанцзы! Их-ху мать!»
«Узнаю?! — думал он сейчас. — А сколько я тут был? Родился, крестился, учился… потом в Москву, в начале тридцатых! Потом снова сюда — в сорок пятом. А потом? А потом Китай, Харбин! А потом нас оттуда попёрли, то ли в пятьдесят седьмом, то ли в пятьдесят восьмом? Когда нас из Харбина-то попёрли?.. — Он на секунду остановился около фонтана, в котором в это раннее время ещё не включили воду. — Вот, кажется, в пятьдесят восьмом и попёрли. После этого год здесь сидел — отписывался!»
Большая асфальтированная площадка перед управлением на Волочаевской была пустая, стояли три дежурные машины: светло-серая «Волга» ГУВД, уазик управления особых отделов Краснознамённого Дальневосточного военного округа с чёрными военными номерами и чёрная «Волга» УКГБ. Прапорщик, несмотря на раннее время, впустил и даже не стал звонить и спрашивать разрешения у дежурного.
Старый железный лифт с узорчатой дверью одиноко прогромыхал на пятый этаж по всей вертикали пустого и тихого управления; Соловьёв вышел из кабины, забыл придержать тяжёлую дверь, и та оглушительно бабахнула: «Чёрт бы тебя побрал, старый хрен, сейчас ещё дежурного разбудишь! Потом будет жаловаться!»
По скрипящему паркету пустого, гулкого коридора он прошёл в левое крыло, туда, где находился кабинет сотрудника разведподразделения Хабаровского управления Евгения Мальцева; посмотрел на старую эмалированную дощечку на двери «555» и вытащил из-за верхней притолоки ключ.
В узком высоком кабинете, куда он вошёл, стояли три рабочих стола и три сейфа; он огляделся и увидел слева большую, даже огромную, во всю стену, от потолка и до пола, от входной двери и до самого окна карту:
...«СССР и прилегающие территории»
«Ты смотри какая!.. — Соловьёв подошёл и задрал голову. — От Северного полюса и до… — он опустил голову, — Бомбея и Калькутты. — Потом посмотрел слева направо и справа налево: — Надо же! От Англии и до Японии!..»
Карта смотрелась очень красиво — яркими красками рельефно изображены горы, реки, озёра и леса и тонкими, почти незаметными красными линиями только-только обозначены государственные границы. Степан Фёдорович был приятно удивлён и несколько минут стоял и любовался. Ему нравилось, что границы на карте помечены едва заметно и не мешают, поэтому можно было, как бы не нарушая их, перемещаться по всей Европе и Азии куда хочешь, в любом направлении, хоть целыми племенами и народами.
«И название правильное: «Эс-Эс-Эс-Эр и прилегающие территории!» — с улыбкой подумал он, повернулся и на противоположной стене увидел другую карту, на которой в правом верхнем углу было написано: