А потом папа перестал улыбаться и смотрел на колесо.

Оно вертелось так же бодро, несмотря на то, что одна из гаек с веревочкой отвязалась и валялась на полу. Папа посмотрел на часы, а потом опять на колесо.

— Странно, тут какой-то фокус. Как ты это делаешь, Славка? — спросил папа растерянно.

— Никак. Само вертится, — сказал я.

Папа совсем растерялся и снова посмотрел на часы.

— И что же теперь делать? — спросил он.

— Ничего, пойдем ужинать, — говорю.

Папа шел, понурившись и бормотал:

«Противодействующая сила… действующая сила… равно длине, деленной на высоту, — при этом чертил пальцем в воздухе и потом вздохнул, — совсем я физику забыл».

Ужинал папа без аппетита, и мама даже спросила, не заболел ли он. После ужина мы снова пошли в сарай смотреть на вечный двигатель. Маме пока не говорили. Колесо крутилось по-прежнему, ровно и ходко. Мы смотрели 10 минут. Мне было странно, что папа совсем не радуется. «Это меняет всю картину мира», — сказал он. Я оглянулся вокруг и даже выглянул за открытую дверь сарая. Папа зря волновался, все оставалось по-прежнему, только темнее, потому что солнце садилось. Мы вернулись в дом, и я лег спать с каким-то непонятным чувством. Вроде бы все удалось, колесо вертится, а папа не рад. Среди ночи я проснулся и слышал, как папа ходит по веранде, видел, как он зажигает спички и прикуривает. А ведь он давно бросил курить. Мне стало тоскливо.

Утром папа мне сказал: «Через неделю приедем и проверим, если будет крутиться…» — тут он покачал головой, не зная, что сказать.

— Папа, хочешь, я разберу его, ты только не нервничай, — сказал я.

— Теперь уже поздно, — ответил папа.

Несколько дней папа просидел за школьным учебником физики и не отвечал на телефонные звонки с работы. Я даже дал ему ту свою книжку, и он внимательно ее читал, делая выписки. Решал какие-то уравнения и перестал бриться.

В среду вечером папа не выдержал и сказал мне:

— Поехали!

— Куда?

— Посмотрим, — сказал папа, и я сразу все понял.

Мы сели в нашу старенькую машину и поехали. Всю дорогу папа объяснял мне про вечный двигатель. Начал с Архимеда и Галилея, дальше про какого-то епископа Уилкинса, про термодинамику, о которой я уже слышал, но все равно не понимал, про всякие законы и вычисления. Потом папа посмотрел на меня и сказал: «Ты представляешь, что будет, если все это окажется неправдой, все законы физики?»

— И что будет? — спросил я осторожно.

— Ну, во-первых, прекратит существование вся современная промышленность. Большинство изобретений человечества окажется ненужными, потому что они работают на дорогом топливе. А зачем, если есть вечное движение? Все фабрики закроют постепенно. Способ получения энергии окажется так прост, что большинство людей останется без работы. Рухнет финансовый рынок, начнется хаос и анархия.

— Это плохо? — спросил я.

— В сущности это — конец света!

— Ого! — сказал я.

Теперь я начинал понимать, что я наделал, и вспомнил из книжки, что изобретателей вечных двигателей порой отдавали под суд. Теперь я понял почему.

— А школы тоже закроют? — спросил я.

— Школы!? — папа даже ударил ладонями по рулю. — Да какие школы! Чему учить, если вся наука летит к черту? Пение и рисование оставят…

Я даже засмеялся от радости. Со школой было покончено — как я и предполагал! Кроме того, с папиных слов выходило, что старые машины будут никому не нужны и я смогу набрать их сколько захочу. А остальные пускай себе ездят на этих вечных двигателях с велосипедными колесами и гаечками на шнурочках.

Мы подъехали к даче уже в сумерках.

Мы оставили машину у забора, прошли в калитку и пошли по дорожке.

— Смотри-ка, кто-то ободрал наши помидоры, — сказал папа, проходя по дорожке.

«И в такую минуту он думает о помидорах! — подумал я. — Все-таки взрослые…» — но эту мысль я не успел додумать, потому что остановился — дверь сарая была распахнута настежь! Мы бросились внутрь — колесо исчезло. Пока я стоял, разинув рот, папа уже метался по сараю. А я и не пробовал искать. Я понял, что все пропало.

— Пропали только металлические вещи, — сказал папа, — лопата, кирка, грабли, гвоздодер. Это бомжи забрались и на металлолом утащили.

Назад мы ехали уже в темноте, мимо придорожных огней, и молчали. Я не знаю, о чем думал папа, а я думал, что если бомжи не дураки, то они не сдали мой вечный двигатель на металлолом. А может быть, наоборот — сдали, потому что они не знают, какая это уникальная вещь.

— Не расстраивайся, ведь ты можешь собрать другой, — сказал папа неуверенно.

И я, конечно, собрал, примерно через месяц. Но — вот странное дело! — он не работал. Как я ни привязывал гайки, колесо все равно останавливалось рано или поздно. Я не мог понять, в чем дело. И приходили на ум только папины мудреные объяснения, что это невозможно по всяким там законам. Я понял только одно, что теперь все эти законы работали как положено, потому что я про них знал, а раньше, когда я не знал, они не работали, а колесо мое, наоборот, — работало, крутилось. Я поделился с папой своими мыслями. Он выслушал меня серьезно и сказал: «Это, брат, субъективизм махровый». Я хотел спросить папу, что такое «субъективизм», но спохватился и промолчал. А то из-за этого еще что-нибудь работать перестанет, что я, может быть, изобрету.

Аркаша и Золотая Рыбка

Считается, что всем детям очень нравятся другие дети. Что им вместе ужасно весело. Так думают взрослые. Поэтому, пока я не стал взрослым, хочу сказать, что это неправда. Это собакам всегда нравятся другие собаки, и они обязательно играют или дерутся.

Ну вот, главное сказано.

А вообще, эта история так начиналась:

— Надо на морского червя, — сказал папа, когда мы собирались на рыбалку.

Он затачивал о брусок наши рыболовные крючки.

— Я помню, как мы в семьдесят втором году на плавленый сырок «Дружба» красноперку ловили, — сказал дедушка, выражая свое презрение к нынешней красноперке, которой вот подавай теперь морского червя.

— Смотри, Славка, завтра катер в шесть утра, — сказал мне папа, поглядывая на часы, — поедем с тобой на мыс Песчаный, там, говорят, хорошо клюет.

— Ох, ты… ближний свет, — сказал дедушка, — я помню, как она на Спортивной гавани в центре клевала, по двадцати штук за полчаса, еще когда там рыбоконсервный завод стоял, а сейчас и на Песчаном без толку просидите.

— Да что ты каркаешь! — рассердился папа.

— Ну, ладно, ладно, — смирился дед, — хоть проветритесь, и то толк.

И мы поехали. Я очень люблю ездить на катере. Если бы я не решил стать спортсменом, я бы решил стать матросом. Я за свою жизнь путешествовал на поезде, на самолете и на автобусе, конечно. Но катер лучше всего. И на катере лучше всего пахнет. Нет, не морем, а самим катером. Я не знаю, откуда у него берется такой особенный запах. И капитан даже простого катера — это не то, что водитель автобуса или машинист. Капитан может взять и уплыть куда хочет. Если ему все надоест…

И вот мы встали утром, пришли на причал, взяли билеты и поехали. И все было бы хорошо, если бы папа не пригласил с собой приятеля дядя Геру. Я его давно знаю, Гера — значит Герман. Он нормальный. А в этот раз дядя Гера взял своего сына — Аркашу, которому было шесть лет, и он поэтому считал себя страшно взрослым и вел себя выступонисто, прямо как избалованный ребенок. Про все-то он рассуждал и все-то он знал. И взрослые, даже с соседних мест, слушали его и смеялись от удовольствия, и хвалили его, хотя он нес полную чепуху. Я даже в три года не был таким дураком, как этот Аркаша. Но все было еще нормально, пока он не начал приставать ко мне с разными вопросами. А в каком я классе, а умею ли я считать, а сколько будет миллион прибавить миллион. «Два миллиона» — сказал я. Он удивился, что я так быстро посчитал, и говорит: «Ты врешь, это будет сиксилиард трилиардов, правда, пап?» И посмотрел он на своего папу Геру, а тот, смеясь, ответил: «Правда». Я хотел сказать — он у вас и так дурной, а вы из него совсем дурака сделаете… Но не сказал. Потом Аркаша уронил мне на брюки свое талое мороженное и смялся аж до хрюканья.

Наконец катер стал причаливать, и мы сошли по трапу на пирс. Толпа грибников, похожих на бродяг, в спортивных костюмах, с корзинами и рюкзаками, прошла мимо нас, и мы остались одни. Стали расчехлять удочки. Аркаша носился вокруг и чуть не запутал мою леску. Я молча вздохнул, а мой папа сочувственно улыбнулся, глядя на меня. «Не кричи так, ты всю рыбу распугаешь», — сказал дядя Гера своему Аркаше. Но он все равно носился и орал: «Рыба, рыба — я иду тебя ловить!»

Дед был прав, поклевки долго не было. Потом у меня клюнула, у первого, крупная красноперка, я стал тащить и успел увидеть ее, сверкнувшую в воздухе, как лезвие, когда она сорвалась с крючка и шлепнулась в воду. «Ты не умеешь ловить!» — кричал Аркаша так, что мне хотелось столкнуть его с пирса. Потом одну красноперку поймал мой папа. И я за него очень обрадовался. Потом поймал дядя Гера. Потом опять мой папа, а только потом я. Пойманных рыб мы клали в садок и спускали на веревке в воду, привязав веревку к большому ржавому кнехту на пирсе, за который швартовался катер. Дядя Гера и мой папа в ожидании поклевки негромко разговаривали о чем-то мне не очень понятном, о делах. Аркаша не мог сидеть спокойно со своей удочкой и все время лез ко мне: «Дай подержать!» «У тебя своя есть», — отвечал я. «Моя не клюет» «Это рыба не клюет, а не удочка, удочка не может клевать», — говорил я. «Ну все равно — дай». И я уступил, так было проще. Я сел на кнехт и стал, скучая, глядеть, чтобы Аркаша не упустил мою удочку в воду. И очень правильно сделал. Удилище стало гнуться, Аркаша вздрогнул, выпустил его из рук, но я успел перехватить, и он тоже уцепился своими ручонками, мешая мне правильно тащить, но все же мы вытащили, и он все кричал: «Это моя рыба!» Боялся, что я заберу у него, когда я просто снимал ее с крючка. «Дай, моя!» И я уже знал, что произойдет, когда дал ему в руки рыбу. Она согнулась пополам, разогнулась, выскользнула, упала на пирс и через секунду — в воду. Аркаша стоял, открыв рот, и мы все смотрели на него и ждали, как в кино смотрят — взорвется или не взорвется что-нибудь взрывоопасное. А дальше произошло необыкновенное — Аркаша улыбнулся и стал смеяться. Нам всем стало легче.