— Парунку [Парýнок — небольшая птица семейства востринных, повсеместно используемая в качестве вестовой. В когтевую полость взрослой особи продевается кольцо с тканым вощеным чехлом, куда и помещается вестовая записка. Главный недостаток — малая вместимость чехла (ограничение по весу записки). Главное достоинство — возможность передавать послания даже в холодное время года.] не доверяешь?

— Доверяю. Но это птица. Может, у нее там в голове тоже все перекрутилось. Что, если она ничего не почувствует, а мы так и будем тут сидеть?

На это Горсингу ответить было нечем. Он знал, что Вельт прав, и даже по-своему был ему благодарен. Кажется, остальные отчаялись и только ворчливо ждали, когда умрут — от какой-нибудь заразы, от зордалина или от очередной судороги, которая остановит им сердце или скрутит легкие. Еще неделю назад идея пожертвовать Аюном показалась бы им ужасной, а сейчас за бегунка никто не вступился. Никто. Даже Вельт промолчал. И теперь Аюн сидел посреди Белой площади. Его привязали к колонне на короткую веревку, с такой не сделаешь и трех шагов. Чуть покачивался, не то в отчаянии, не то в судороге. Из последних сил зажимал рану на ноге. Уже не дергался, не кричал, не пытался вырвать кольцо из колонны, будто догадался, что все ждут от него именно этого.

Белая площадь располагалась на востоке Авендилла, в пяти кварталах от ратуши. Собственно, площадью ее назвать было трудно, так как все пространство между домами занимала Дикая яма — стянутое смотровыми рядами место для боев и состязаний. Дно ямы некогда было присыпано белым песком, который наместник Авендилла закупал в Южных Землях — удовольствие недешевое, учитывая, что песок приходилось везти по Кумаранскому тракту, в обход Ничейных земель, через Лощины Эридиуса, дважды выплачивая монитам пошлину: в Саарминском ущелье и в Орской ложбине.

Круговое двухсаженное ограждение, отделявшее смотровые ряды от боевого круга, створки выпускных ворот и кольца, к которым крепились клетки, как и сами клетки, были выкрашены в белый цвет. Даже круговая улочка между Дикой ямой и ближайшими домами была выложена белым речным камнем, который, впрочем, давно стал пегим из-за проросших там лужаек коричневого мха. Оружие и доспехи также выдавались исключительно белые. Все, чтобы зритель увидел даже крохотное пятнышко крови. Когда крови становилось много, белый цвет уступал, и неистовство на смотровых рядах становилось оглушительным.

Горсингу, сидевшему на подгнившей деревянной скамье второго ряда, порой казалось, что он слышит жадные, ликующие крики этих людей — тех, кто приезжал сюда для простого развлечения, и тех, кто хотел поднять игровой залог на одном из бойцов. Горсинг в Дикой яме был лишь однажды. Собственно, после того, как опустел Авендилл, на все Восточные Земли яма осталась одна — в Матриандире. И сейчас, в полуденной тишине, всматриваясь в то, как беспорядочно дергаются пальцы правой руки, он начинал угадывать отзвуки праздничного шума, оборвавшегося здесь двенадцать лет назад. Наваждение было по-своему приятным. Хотелось его усилить — сосредоточиться на нем, не шевелиться и постепенно увидеть, как вокруг, на других скамьях, проступают силуэты горожан: торговцев, скорняков, булочников, лудильщиков, портных, коноводов — самых обычных людей, заплативших не меньше половины месячного жалованья, чтобы три дня по шесть часов наблюдать за тем, как Белая площадь окрашивается в красный.

Вздрогнув, Горсинг огляделся. Не хотел, чтобы кто-то увидел его в таком состоянии. Однако остальным сейчас явно было не до него. Возможно, наваждение терзало и других. Еще одна странность заброшенного города. Блуждающие воспоминания — слабые тени давно угасшей жизни.

— Что скажешь его матери? — Вельт неторопливо растирал между ладонями ломтик ганитной смолки.

Горсинг, не глядя на привязанного к колонне Аюна, тихо ответил:

— Правду.

— Дальма спросит, почему именно ее сын.

— Не спросит. Она знала, что однажды случится что-нибудь такое, глупое.

— Да, — без улыбки усмехнулся Вельт, — она ему всегда говорила, подносчики булочек первые попадают под раздачу.

— Подносчики булочек…

— Да. Одни сидят тихо, ждут своего часа и не высовываются. А другие бегут за булочками, если видят, что кто-то проголодался.

— Я помню, Вельт, можешь не повторять.

— Потом на всю жизнь остаются услужливыми и бестолковыми. И однажды услужливо подставляют грудь под стрелу, предназначенную другим. — Вельт положил под язык растертую смолку.

Обычно от него в такие мгновения пахло сосновой хвоей. Обычно. Но не сейчас. Сейчас запахов не было.

— Это случается. — Горсинг опять заметил недовольный взгляд сидевшего на первом ряду Гийюда — магульдинец просил всех молчать и прислушиваться к городской тишине, но Горс чувствовал, что должен как-то оправдаться. Не перед Вельтом. Перед самим собой.

— Что? — Вельт, вытянув губы, посасывал смолку. Его смазанные маслом усы топорщились и поблескивали на солнце.

— Люди гибнут.

— Но не так.

— И так тоже.

— Да, если ты какой-нибудь поганый крысятник или отчаявшийся рыскарь.

— Как видишь, не только.

Мать и старший брат Аюна ждали в лагере на Старой дороге. Брат Тарха и жена Сита ждали в Целинделе. Им бы самое время заволноваться и выслать сюда подмогу. Отряд Горсинга не давал о себе знать больше месяца — большой срок. К тому же Горсинг отправил Эрзе первого бегунка еще до того, как встретился с красными. Но подмоги по-прежнему не было. «И не будет… Возможно, Гийюд прав — дорога закрылась не только отсюда, но и сюда. Никто больше не придет в Авендилл. По меньшей мере, в тот, где мы находимся. Что бы это ни значило».

— У нас не было выбора, — прошептал Горсинг.

— Я знаю.

— Ты…

— Чего?

— Ты это слышишь?

Вельт не ответил.

В тишине опять угадывалось приглушенное эхо голосов. Грохот нарнаитских барабанов. Звон наместных труб, возвещавших славу и силу роду Эрхегорда. И гул сотен людей, собравшихся на Белой площади, чтобы следить за трехдневными боями.

Под настилом нижнего ряда пряталось двенадцать загонов. Некогда в каждом из них своей минуты ждали бойцы. Не только люди. Дикие звери. Иногда черноиты и даже салауры. Никто, кроме распорядителя игр, не знал их точного состава и расположения. Все зависело от объявленного числа клинков. Самые жестокие и кровавые бои устраивались в Дикой яме трех клинков. Самые тихие, с наименьшим числом смертей и при участии наименее интересных бойцов, проводились под флагом одного клинка.

Наместник города, кто-то из почетных гостей или сам распорядитель наугад вынимали из игровой чаши два каменных кубика, на каждом из которых были выбиты номера загонов. Затем открывались соответствующие выпускные ворота, из которых на дно Дикой ямы выбегали бойцы. Так, на белом песке в противостояние могли вступить два человека среднегорной полосы и мавган, два нарнаита и три дворка, ирбис и сиргоитный кабан, черно-бурый медведь и две наргтии — все зависело от распорядителя, который, конечно, старался привлечь в яму обученных бойцов.

Люди, будь то нарнаит, дворк, маор или самый обыкновенный человек среднегорной полосы, выбегали на дно без одежды и снаряжения. Как и дикие звери, они были выкрашены алонными белилами, но людям давали преимущество — на колонне, стоящей в самом центре ямы, висели доспехи и оружие. Правда, добраться до них было непросто. Для начала требовалось преодолеть два ряда клеток, стальными кругами опоясывавших колонну.

Первый ряд был высотой в аршин и шириной в две сажени. В нем держали мавганов. Требовалось запрыгнуть на клетку, пробежать по ее выкрашенным в белое прутьям. Задача простая, если не учитывать, что снизу бойца с рычанием цепляли разъяренные мавганы. Они могли до костей исполосовать ничем не защищенную ступню или вовсе вырвать из нее кусок мяса, если боец, оступившись, падал ногой между прутьев. Случалось и так, что мавганы, ухватив жертву, больше не выпускали ее, поначалу терзая ноги, а затем добираясь и до остального тела.

Второй ряд клеток был высотой почти в три аршина и шириной в три сажени. В них поджидали затравщики — те из людей-бойцов, кто уже участвовал в бою или только готовился вступить в бой на следующий день. Они нападали не так озлобленно, как мавганы, и действовали куда более осмысленно. Если во втором ряду стояли нарголы или дворки, опасным оказывался лишь спуск с клетки — рост не позволял им дотянуться до верхних прутьев, своего шанса они ждали по краям. Остальные затравщики старались сразу повалить бойца, затянуть к себе его ногу или руку. Убивать или тяжело калечить не было смысла. Они старались нанести бойцу незначительную травму — такую, чтобы он мог и дальше участвовать в бою, а последствия травмы сполна ощутил лишь после его окончания, если он, конечно, вообще выживет. Поэтому загонщики, как правило, ограничивались тем, что выламывали один или два пальца, надрывали ухо или били по ногам до багровых синяков.

Выбежав на дно ямы, каждый боец действовал в зависимости от своего опыта, силы и противника. Когда друг против друга вставали люди, можно было сразу броситься за оружием, а можно было подождать, пока это сделает твой соперник, и затем надеяться, что он либо погибнет на первом же ряду клеток, либо вернется в доспехах и с мечом, но до того израненный, что победить его не составит труда. Все добытое оружие доставалось победителю, с ним он участвовал в итоговом, адельвитном, бою.

Если бойцы выходили в паре, то один мог отвлекать мавганов из первых клеток, давая шанс напарнику пробраться к снаряжению. А кто-то предпочитал бежать в связке, помогая друг другу отбиваться от загонщиков. Чем больше клинков объявлялось в Дикой яме, тем более разнообразной оказывалась тактика.