Мануэль две ночи провёл возле пожарища, а неделю назад переехал сюда, в Батангас. Поселился на окраине, в бело-зелёной коробке заброшенного отеля «Максор». Днём стерёг прибывавших в город туристов — пока удалось стащить лишь один забытый на автовокзале рюкзачок, — а к вечеру шёл в центр Батангаса торговать клеёнчатыми зонтиками. Февраль выдался привычно засушливым, но Мануэлю это не мешало. Ночью зонтики раскупались хорошо. Тут не требовалось дождя.

Батангас — жалкий городишко, заполненный мототрициклами с крытыми колясками: пассажирскими, грузовыми, переделанными под лоток с мороженым или разъездную кухню. Для туристов он всегда был транзитным. Здесь останавливались перед утренним паромом на Пуэрто-Галеру или перед поездкой к вулкану Тааль. После недавнего извержения, накрывшего округу пеплом, местные власти ограничили подход к вулкану, но в итоге он притягивал ещё больше иностранцев. Они задерживались в Батангасе, чтобы найти водителя, согласного проскользнуть за ограждения, хотели насладиться видом бурлящего вулканического озера. Не зная, чем заняться в городе, выходили на вечерние прогулки и вынужденно покупали зонтики, без которых ночной Батангас в феврале становился непроходимым.

Мануэль усмехнулся брезгливости иностранцев. Крепче сжал стопку монет по двадцать пять сентимо — туго обтянутая бумажной лентой и вложенная в кулак, она утяжеляла удар, делала его пробивным. Хорошая защита от конкурентов, поспорить о её законности не удавалось и самым придирчивым полицейским.

Испанцы, американцы, японцы — кого здесь только не встретишь! Прежде они топтали Филиппины армейскими ботинками, а теперь разгуливали по островам с невинными лицами докучных визитёров. Три века филиппинцы прислуживали в испанском монастыре, полвека глотали пыль американских грузовиков и несколько лет унижались в японском лагере, прежде чем обрели независимость. И что же сделали каюманги — коричневые люди, — став свободными? Продолжают жить с испанскими именами, пляшут фанданго, говорят и пишут по-английски и сочиняют куцые хокку…

Если Конни Эскобар родилась с двумя пупками, отмеченная символом двух родоначал, то Филиппинам и не сосчитать пупков на своём искорёженном теле. «Быть такой, какая я есть, — преступление.

Преступно иметь не один пупок. И я решила, что должна ненавидеть себя». Ненависть к своему убожеству ничем не лучше рабского лепета о своей исключительности. А благоухание белоснежной сампагиты и сегодня воспето по-испански. И главные патриоты, от Рисаля до Герреро, складывали стихи из испанских слов — не тагальских, не илоканских, не себуанских.

Ты всех жемчужин больше и белей,
Ты — рай земной среди морских полей,
Оазис в голубом восточном море,
Пускай вовек тебя минует горе
И паруса испанских кораблей.

Строки Эмилио Хасинто, заученные Мануэлем в школьные годы и не раз зачитанные перед классом. Строки, написанные на испанском. Какая ирония! Не менее горькая, чем сказки из школьных хрестоматий, где по страницам верхом на филиппинском буйволекарабао разъезжал испанский Бернардо дель Карпио, а Карл Великий восторженно размахивал малайским крисом.

Мануэль подбросил и поймал стопку перетянутых монет. С грустью посмотрел на рекламный плакат «Макдоналдса». Шесть часов. Темнеет. Скоро на улицах появятся туристы. Днём они, конечно, заметили, что тротуары Батангаса выкрашены в белый, словно укрыты пухом, а при ближайшем рассмотрении поняли, что это — ковёр птичьего помёта, но не придали ему значения. Не знали, что после шести центр наводнят сотни, тысячи беспокойных амбарных ласточек лаянг-лаянг. С бежевой грудкой и коричневатым зобом, подвижные, они будут повсюду. Облепят протянутую над улицами многоуровневую паутину проводов, светофоры, крыши и бочки мачтовых трансформаторов. Лаянг-лаянг, сбежавшие на Филиппины от зимы из холодных краёв, поглотят город трепыханием тонких крыльев.

Четверть седьмого. Самое время. Мануэль, схватив в охапку зонтики, поторопился встать на крыльцо ближайшей гостиницы. Появление птиц вызвало восторг. Туристы вышли из ресторанов и магазинов. Разрезая темноту вспышками, начали фотографироваться под гирляндами щебечущих ласточек. Смеясь, снимали их на видео.

Прошло пять или шесть минут разноязычного веселья, прежде чем на улице раздался первый щелчок, будто лопнула скорлупа орешка. Щелчки нарастали, пока не слились в единую дождевую трескотню, но вместо дождевых капель вниз летел птичий помёт.

Туристы разбегались. Наспех очищали испачканные рубашки и боялись выглянуть из-под козырьков. Угодив в западню, с благодарностью принимали Мануэля, вышедшего гулять под одним из приготовленных на продажу зонтиков. Цену он устанавливал в зависимости от одежды и языка иностранца. Дороже всего зонтики обходились американцам лет сорока-пятидесяти, приехавшим в Батангас в сопровождении юных филиппинских подруг.

К восьми часам «дождь» прекратился. Ласточки успокоились, не трещали и не толкались на проводах — застыли сонными рядами. Лишь изредка кто-нибудь шикал на них с балкона, и тогда в воздух поднималось серое облачко обеспокоенных лаянг-лаянг; они быстро возвращались на место и вновь затихали. Из проулков потянуло запахами костров. Моторикши расставили по углам свои трициклы, растянули над ними полиэтиленовые навесы и под звуки шепелявого радио улеглись спать.

Мануэль продал дюжину зонтиков. Довольный, примостился на ступеньках очередной гостиницы. Знал, что его ждут два часа затишья. Зевая, наблюдал, как на улицах из тени в тень проскальзывают кошки. Пришло их время заботиться об ужине. Им никто не мешал, кроме редких джипни, отправлявшихся в запоздалый рейс или возвращавшихся с маршрута домой.

Сколько дней Мануэль проведёт в Батангасе? Куда отправится дальше? Когда вообще закончится его неприкаянная жизнь? «И каждый день всё надо начинать сначала. В нашем мире всегда — понедельник и утро… Почему нельзя, чтобы всегда был субботний вечер и карнавал?» От апартаментов в Мадриде и имения в Андалузии он давно отказался. Сейчас согласился бы на небольшую квартиру в Форбс-парке. Желательно с красным паркетом из нарры и розовыми бугенвиллеями на балконе. Римская мраморная ванна тоже не помешает.

И сафьяновый диван напротив плазменного телевизора. Да, хорошо бы… Мануэль сквозь дремоту усмехнулся собственной скромности, когда в кармане завибрировал смартфон.

Незнакомый номер.

— Да?

— Бахала на анг Диос, — раздалось в ответ.

«На всё воля Божья».

Слова незнакомца прозвучали эхом далёкого прошлого. Мануэль сжал смартфон. Мимолётное онемение сменилось дрожью.

Тишина в трубке.

Мануэль знал, как именно ответить, но медлил. Свободной рукой достал из кармана стопку монет, будто готовился сейчас же избить любого, на кого укажет незнакомец. Мануэль больше не мальчишка. Он остался проворным и ловким, способным пробраться в оконную щель и долгие часы неподвижно стеречь жертву, мог без труда подслушать переговоры. Этих способностей Мануэль не утратил, но за последние годы развил и другие. Теперь не боялся ни крови, ни криков. Если потребуется, будет действовать открыто. Настойчиво и жестоко.

Всего четыре слова из пустоты телефонного молчания, и мечта о бугенвиллеях на балконе и римской ванне уже не казалась столь наивной.

— Бахала, — наконец выдавил Мануэль.

Подобие паролей, которыми он обменивался с людьми Фернандо Манахана. Они означали, что мангиан приготовил для него новое поручение, а Мануэль в свою очередь соглашался его исполнить.

— Девятнадцатого февраля прилетит Шустов, — отчётливо произнесли в трубке.

— Шустов? — не сдержал удивления Мануэль. — Он объявился? Десять лет спустя?

— Шустов-старший мёртв. Прилетит его сын. Не один, с напарником.

— Сын…

— Ему двадцать. Теперь о́н возглавляет «Изиду». Фотографии Шустова-младшего и его напарника, деньги и всё необходимое ждут тебя в Маниле.

— Там же, где и всегда?

— Там же, где и всегда.

Сколько музыки, сколько удовольствия таилось в этой незамысловатой перекличке!

— Сын Шустова ищет то же, что и его отец?

— Да.

— А… Что делать, когда он прилетит?

— Ты знаешь.

— Да. Я знаю.

Мануэль посмотрел на погасший экран смартфона. Боялся обмануть себя очередной грёзой. За последние годы ему не раз снился звонок от Манахана. Проснувшись, Мануэль с горечью чувствовал, как рассеивается ликование, как реальность заглушает ночную иллюзию. Но сегодня всё было иначе. Прежняя жизнь возвращалась. Мангианы и «Изида» давали Мануэлю новый шанс, и он собирался воспользоваться им сполна.

В десять часов ласточки опять оживились, но вторая волна птичьего гомона пришла слабая. Ласточки снимались с проводов группками, сменяли друг друга: носились серыми тучами над отдельными перекрёстками, как обезумевшие чайки над рыбным кильватером, привычно орошали тротуары перьями и помётом, хотя с меньшим напором, способным напугать лишь самых неопытных туристов.

Мануэль порывался бросить зонтики. Или раздать их бесплатно. Порадовать одиноких иностранцев, возвращавшихся из баров или игорных клубов. Нет. Десять лет назад Мануэль растратил заработанные у Манахана деньги. Прогулял, проел, спустил на петушиные бои. Теперь он будет беречь каждый песо, каждый сентимо.