Женя Галкина

Будни Cнежной бабы

Глава 1

Три девицы под окном

1

Лета словно и не было…

Любава вдыхала острый запах осени — он казался ей хирургическим острым, а алые пятна листьев, рассыпанных под ногами — пятнами крови. Небо светилось безжалостным светом. Люди, спешащие куда-то, очень внимательны, — они смотрят на Любаву, она чувствует эти взгляды, и ей кажется, что они ее раздевают. А под одеждой у нее — постыдная потеря.

Прогулка для Любавы обязательна — это часть терапии. Вот она и топает старательно, ежась от взглядов.

Раньше она ходила здесь бездумно — бежала с работы, из здания Дома культуры, наискосок, через дорогу и к высотным домам на границе с сосновым лесом.

Мимо нее пролетал, не запечатлеваясь, пруд. И каждый раз она думала: остановиться и посмотреть на уток. Но времени не хватало. А теперь времени столько, что кажется — оно вовсе не существует.

В конце аллейки стояли Степан и Лана и Любаву не замечали. Она теперь тоже немножко призрак, пугающая и безобидная, прозрачная и словно кем-то выдуманная.

Степан и Лана ломали с двух сторон пышный батон и, хохоча, швыряли кусочки уткам. Утки, откормленные и жирные любимцы романтических парочек, нехотя подхватывали хлеб и давились им от жадности, впрок.

Степан и Лана сцепляли руки и целовались. У Любавы в глазах темнело, а потом — медленно и страшно прояснялось, — после каждого их поцелуя. В груди и горле больно было так, словно залпом выпитая кружка соляной кислоты просилась обратно.

Она собралась с силами и зашагала к ним: своему бывшему мужу и бывшей подруге.

— Ну, вот и встретились! — ясным и молодым голосом сказала она, почему-то разводя руками, словно Снегурочка, привечающая зайчат. Профессиональная привычка.

Вот вы где, мои зайчики, вот вы где, трусишки, расскажете снегурке стишок? Повеселите девицу?

Степан развернулся и уронил батон. Лана сжала его руку.

Они оба несколько секунд смотрели на Любаву, соображая, что делать и как себя вести. Первым опомнился Степан.

— Отлично выглядишь! — выдавил он.

В ответ Лана наградила его подозрительным прищуренным взглядом.

— Ой, — спохватился Степан, — я хотел сказать, ты часто здесь бываешь?

— Ты почему спрашиваешь? — удивилась Любава. — Чтобы в следующий раз не пересеклись?

Лана закатила глаза и потрясла головой, словно Любава говорит глупости — глупости они и были, но зачем трясти головой-то?..

— Привет, Лана, — отчеканила Любава — слезы уже горели близко-близко к глазам. — А говорила, что твоему имени подойдет только аристократическая фамилия… Лана Шереметева! Лана Трубецкая! А ведь ты даже не Лана, а просто… настоящая… Светка Комкова!..

— Как тебе не стыдно ее так оскорблять! — вдруг подал голос Степан.

Он выпятил грудь, выступил вперед, очевидно волнуясь и совершенно смешавшись. Его римский нос порозовел.

— Подавай на развод уже, Степа, — ярко улыбнулась Любава, — мне некогда… а ты подавай!

А потом ей стало невыносимо стоять под снисходительно-жалостливым взглядом подруги, и она кинулась бежать вдоль прудика, спотыкаясь и рыдая на ходу, как в детстве.

Только в детстве она добегала до маминых коленок и утыкалась в них, прячась от боли и детских невзгод, а теперь, когда ей тридцать три, приходится реветь в лицо осени, миру и прохожим, удивленно глядящим ей вслед.

Жила в ней крохотная надежда, что вот-вот кто-то схватит ее за рукав оранжевой курточки, и окажется — это Степа, он готов извиниться и все объяснить… И он обнимет ее, прижмет к себе и скажет, что никакого развода нет, не было и не будет, что просто страшный сон настиг Любаву осенней дождливой ночью.

Эта крохотная надежда стала жечь невыносимо, и Любава обернулась. Степан и Лана все так же стояли на месте и кормили уток. Их спины: Степанова в черном пальто (покупали вместе, Любава настояла, такое красивое…) и Ланина, облитая кожей стильного кардигана, плевать хотели на Любаву. Им было хорошо вместе, этой спине в черной и спине в кожаном.

Бежать дальше не было смысла. От этого никогда не убежишь.

И вот Любава снова плетется по аллеям, усыпанным листьями, нагибается и собирает букет из остроконечных кленовых лап, изжелта-красных, оранжево-пегих, кораллово-зеленых. И прозрачные капельки сыплются часто-часто. Кап-кап-кап. Любава все еще плачет.

Она успокоилась немного только в конце пути. Миновав почти весь город, вышла в частный сектор, а здесь все: и лиловые плющи, и ленивые коты, и резьба на оконцах, все настраивало на спокойный лад.

Улица имени Федора Пряникова, Любавиного деда, героя войны.

Здесь прошло Любавино детство, и казалось — так мало изменилось с тех пор! Если не поднимать глаз выше крыш, то и вовсе почти ничего не изменилось. Ну, только приткнут к старым воротам кое-где новенький «форд» или торчит у резного окошка нелепая спутниковая тарелка.

Если же посмотреть выше — прошлое рассеется в дым, потому что эта улица — последний оплот старых домишек и их давно окружили стройные и многооконные великаны-семнадцатиэтажки.

Но Любаве не хотелось реальности, ей хотелось и дальше представлять…

Можно представить, что всех кур и коз загнали в курятники и хлевы, а не вспоминать о том, что больше никто здесь не держит домашнюю птицу и скот. Можно представить, что на лавочке-бревне у соседнего с Любавиным дома только что сидела старенькая Зоя Ивановна в белом платочке и с палочкой: через минутку она вернется обратно.

Если постараться, можно поверить в то, что Зоя Ивановна пошла в гости к Любавиной бабушке, и теперь они бродят по огороду, рассматривая на диво уродившиеся тыквы.

Любава закрыла глаза и толкнула зеленую облупившуюся калитку из добротных широких досок. Вот открыть бы: а там — бабушка и Зоя Ивановна, как и грезилось!

И чтобы пахло пирогами с капустой, а по двору бегал, отчаянно взмахивая лохматыми ушами, пес Абрикос…

Калитка закрылась со стоном. Любава открыла глаза.

Двор, заросший седогривой старой крапивой, был пуст. В окошках домика не мелькало света, не шевельнулась кружевная шторка. В огороде выл ветер, забавляясь с повисшими на голых ветках яблоками. На замусоренном крыльце высились пирамиды из коробок, неумело обклеенных скотчем и подписанных Любавиным почерком. «Компьютер», «Книги», «Вещи», «Костюмы».

Всего четыре коробки, в которые вместилась вся Любавина жизнь. Она считала, что у нее больше вещей и больше жизни — когда жила в трехкомнатной квартире Степана на правах законной жены. У нее была армия из современных помощниц: стиральная машина, посудомойка, шикарная кухонная мебель и множество удобных мелочей: миксеры, комбайны, йогуртницы, хлебопечки. У нее был свой угол с удобным столиком и креслом, ноутбуком и лампой. У нее был большой шкаф, где висели пестрые костюмы: пышные цыганские, серебряные и синие — новогодние, зеленые и розовые — сказочные…

У нее было множество увлечений и дел: клетки с попугаями и морскими свинками; череда красавиц-орхидей; чудесная коллекция игрушек ручной работы; горшочки и чашки, выделанные самостоятельно на гончарном круге; аквариум!..

Все это осталось там, дома. То есть, не «дома», поправила себя Любава. Не дома, а в квартире Степана. Дом — здесь, где жила ее бабушка и мама и где теперь будет жить сама Любава. Место, откуда ее никто никогда не выгонит!

Не в хлебопечках же счастье…

Обойдя коробки по скрипучим ступенькам, Любава достала из кармана куртки большой и длинный ключ, похожий на рыбку, и открыла старый замок.

Дверь скрипнула. Запах полыни, воска и еще чего-то, с детства знакомого, снова удушил Любаву волной боли. Она кинулась через сени в комнату, упала ничком в ледяную перину на кровати, застеленной покрывалом с оленями, и снова разрыдалась.

Слезы текли долго, на душе становилось серенько, как в сумрачный осенний день. Перина согрелась. Стало уютнее.

Ходики, которые Любава завела сразу же, как только переехала сюда, тикали монотонно и успокаивающе. Любава слушала их и думала: ну и пусть. Ну и пусть Степа и Лана будут счастливы. Пусть Лана приходит туда, где Любавиными руками наклеены обои, развешаны выбранные ею шторы и где в шкафу до сих пор стоят горшки и миски, сделанные на курсах гончарного мастерства и раскрашенные вручную…

Пусть Степан и Лана валяются и хохочут на подаренном Розкой постельном белье, пусть утопают в «Звездном небе» Ван Гога… Пусть Лана переставляет и выкидывает Любавины орхидеи, пусть морщит нос и говорит «фу» Любавиным безделушкам из коллекции игрушек.

Зато в мире стало на двоих счастливых людей больше. Вот так. Раньше было три горемыки: больная раком Любава, мученик Степа и одинокая лебедица Лана. А теперь осталась только одна — Любава.

Любава всхлипнула и укуталась в покрывало с оленями. Бархатистая оленья морда приткнулась к ее щеке, утешая.