Еще эта «дальняя заимка» будет теперь сниться в кошмарах. Она думала, что пробудет здесь пару месяцев. Но все оказалось запутаннее.

После завтрака ее поманила с собой сестра-хозяйка, Ольга.

— Пойдем, — говорит, — одежу тебе посподручней подберем.

Она увела ее к дальнему дому, «избе», велела идти за собой. В комнате велела раздеться и выдала чистое белье, теплые колготки, длинную, как у всех тут, юбку, несколько кофт и бордовый пуховик.

— Немного великоват будет, — придирчиво глядела, — но ничего, зато под него можно нарядиться потеплее. Если матушка на дальнюю заимку работать пошлет, ко мне зайдешь, я тебе штаны ватные выдам, там холодно, пока домишко протопится, околеешь, — она засмеялась.

Карина сжимала в руках одежду, неуверенно поглядывала за окно — послушницы расходились по работам.

Ольга взяла ее за руку, заглянула в глаза:

— Душа в строгости должна быть. А тело — в работе. И тогда легкая станешь, как перышко, светлая, как утренний туман, и прозрачная, словно слеза младенца. Не грусти, это по первости тяжко. А потом — с каждым днем все легче.

Карина посмотрела на нее с тоской:

— А вы сколько здесь?

— У нас не принято выкать, — засмеялась. — Мы ведь по старинному уставу живем, а в стародавние времена на «вы» только с врагами было. А я не враг тебе…

Девушка кивнула:

— Хорошо, я запомню.

Ольга поправила волосы, убрала под платок, и снова рассмеялась. Уселась на лавку:

— Запоминай, запоминай. А я здесь уже год…

— Год?! И домой не собираешься?

Ольга пожала плечами:

— Грехи не пускают… Да и знаешь, Агата, здесь спокойнее. В миру́ что — суета одна. Света белого не видишь за ней. А тут… Я рассвет встречаю, закат провожаю. На речку схожу, надышаться не могу простором этим, он будто через меня проходит, как солнечный лучик — утренний туман пронизывает насквозь, — она в самом деле будто светилась. Улыбалась открыто, душой.

Карина выдохнула с облегчением. Шмыгнула носом.

Ольга притянула ее к себе, обняла:

— Не плачь. Мир — он большой. Если тебя сюда загнал, значит, душа того просит, дай ей шанс. Если кто и поможет тебе, так это матушка Ефросинья. Она хоть и строга, но видит каждую из нас до косточек. Иной раз больно делает, — при этом голос у Ольги дрогнул, на переносице пролегла и тут же растаяла морщинка, — но как нагар со старой сковородки без труда и пота не счищается, так и душа не светлеет без боли.

— Почему с родными нельзя видеться?

— Так потому что они снова к греху склонять будут, по рукам-ногам вязать. Им-то непривычно. По их мнению мы тут дурью маемся, секта у нас тут.

— Секта? — Карина встрепенулась.

Ольга, посмотрев на нее, звонко рассмеялась. Выпустила ее из объятий, потрепала по голове:

— Секта. Так и говорят местные… Люди злые в своем невежестве. Ты потом увидишь, когда немного пелена с глаз спадет.

Карина тыльной стороной ладони вытерла глаза, шмыгнула носом:

— Я скучаю. По парню своему…

Ольга покачала головой:

— Не скучай. Если дождется, то семья только крепче будет. А нет, значит, не твой это человек. Значит, Бог отвел с ним жизнь строить и детей рожать.

Карина внимательно посмотрела на нее: Ольга говорила всерьез, без тени иронии и шутки. Она искренне верила в то, что говорит.

Словно догадавшись о мыслях Карины, молодая женщина призналась:

— Ты не жди простого и легкого, простое и легкое только от Лукавого. Истинная вера, как и истинное счастье рождается в му́ках. Вот считай, ты свое счастье и строить сюда приехала.

— Одна, без него? Разве можно счастье в одиночку построить?

— Можно. Счастье оно одно на двоих, от него все греются… Ты не за него или за кого другого волнуйся, а за себя. Себя спасешь, и тем, кто рядом с тобой, хорошо будет. Это как в самолете, в случае аварии — если летишь с ребенком, сперва надень кислородную маску себе, потому ребенку. Так и тут. Сперва себя очисти, после ему поможешь. Поняла? — она доверительно заглянула в глаза, сжала ладонь Карины. Спохватившись, подтолкнула девушку: — Ты давай, переодевайся, я твою одежу в шкаф уберу. А то мне дел еще сегодня… — она выразительно закатила глаза. — До обеда не управлюсь, без обеда останусь.

Карина зашла за печку, задернула занавеску, стала стягивать с себя джинсы, свитер. Подумав, поменяла и белье — играть по правилам, значит, играть во всем. Иначе зачем она все это затеяла.

Дом Ефросиньи стоял на отшибе, чуть в стороне от остальных домов и хозяйственных построек. Небольшой, чисто выбеленный, он почти не отличался от остальных. Невысокое крепкое крыльцо, тяжелая дверь, ведшая в сени.

Карина зашла внутрь. Лавка, на ней — ведро. Внизу, под лавкой — галоши. В углу рядом со входом — веник. В противоположном — большая кадка для воды, сейчас, очевидно, полупустая.

Отряхнув валенки от уличной пыли, Карина постучала в дверь. И приоткрыла ее.

— Заходи, Агата, жду тебя.

Ефросинья сидела за столом, разбирала бумаги. Несколько стопок тетрадей, толстая книга вроде амбарной, в которую она как раз закончила вносить записи, неторопливо закрыла.

— Входи. Садись. — Она указала взглядом на лавку под окном.

Карина опустилась на нее, сцепила пальцы в замок в ожидании серьезного разговора.

Ефросинья скользнула по ней взглядом, собрала тетради в аккуратную стопку, водрузила поверх ручку и очки-половинки.

— Скажи мне, для чего ты здесь? Зачем пришла ко мне?

Карина подняла взгляд, проговорила тихо:

— Себя найти. Отдышаться и посмотреть на свою жизнь со стороны, чтобы понять, что в ней надо изменить.

Ефросинья кивнула:

— Чтоб смотреть со стороны, надо на другую сторону перейти. Понимаешь ли ты это?

— Понимаю, — соврала девушка, повторила сказанное когда-то Ефросиньей: — Отринуться от всего прежнего.

Матушка вздохнула, чутко среагировав на ложь:

— Хорошо, пусть так. Запомни, Агата, душа должна работать, чтобы не стать пищей для грехов твоих. Поэтому не жди, что по головке гладить буду, не жди, что будет легко. Испытывать буду, так и знай. И если воля твоя тверда, помогу тебе. Выйдешь отсюда светлой и чистой, как в день своего рождения. Поддашься грехам своим — выгоню прочь. И уж обратно на порог не пущу.

Карина кивнула:

— Я готова. За тем и приехала.

Ефросинья засмеялась:

— Да не затем. Ты думала тут что-то навроде курорта. Полежать, подумать о жизни, — она лукаво смотрела на девушку, ловко передразнила: — «Посмотреть на свою жизнь со стороны». Да чтоб смотреть на нее и видеть хоть что-то надо не один пуд соли съесть! Ну да ладно… Не в том суть. Главное — пришла. А это уже многое значит. И первое послушание выполнила.

— Какое?

— Ждать… Неужто ты думаешь, не знаю, когда городской автобус приходит на остановку?!

Карина опешила:

— Так вы специально… Сказали Младе, чтобы она задержалась?

— Конечно специально. Твердость воли твоей проверяла. Уехала бы домой — не велика потеря, скатертью дорога. А коль осталась, значит, сильна в тебе воля и желание очиститься. И понравилось мне, как ты Младу защищала, значит, дружить умеешь. Только знай — здесь, в скиту, это скорее против тебя — свои грехи и так тянут вниз, так ты еще и чужие взваливаешь на плечи. Впредь осторожней будь.

— Вы сказали, что накажете меня…

— Передумала я. — Ефросинья пытливо смотрела на девушку. — Пока будешь помогать послушницам, познакомишься с ними поближе, почувствуешь наше сестринство. У нас быт простой — все сами делаем. Работы в поле пока нет, но к ней подготовка идет полным ходом, лишние руки не лишние. Поселишься с Младой. Но помни — о прошлом никого не спрашивай, в грех не вгоняй, не тревожь чужие раны, о своих заботься. Поняла ли?

— Поняла. А можно… Можно своим как-то сообщить, чтобы не волновались. Сказать, что жива я.

Ефросинья посмотрела на нее, взгляд стал тяжелым, ледяным. Взяв со стола блокнот, развернула его на чистой странице, подтолкнула девушке:

— Пиши, что написать и кому. Я сообщу.

Карина взяла протянутый карандаш, развернула к себе блокнот. Написала: «Мама, со мной все в порядке, по возможности напишу через пару недель. Передай Рафаэлю, чтобы не волновался. Карина». И номер сотового.

Взгляд скользнул по неясному отпечатку продавленных предыдущей записью цифр +90 212 294-5248 Меджнул — удивило именно имя. Возможно, в нем ошибка, но оно выглядело как восточное, арабское. «Неужели здесь кто-то, отказавшийся от ислама?». Мысль показалась невероятной.

Но благодаря ей Карина сформулировала то, что ускользало от нее — она оказалась послушницей, ученицей женщины сильной, властной, и учение ее опирается на старые, домостроевские традиции, забытые десятки лет назад. По крайней мере, это объясняло многочисленные разговоры о вере, боге и пуританскую строгость быта. Девушка выдохнула с облегчением — все-таки то, что это не какая-то секта, успокаивало.

Ефросинья ее вздох поняла по-своему:

— Так что, передавать записку-то? — смотрела строго, будто испытывала на прочность.

Карина закусила губу, улыбнулась:

— Да, но не к спеху… Как получится.

Ефросинья протянула:

— Так получиться может еще не скоро, — она не отпускала ее взглядом.