Вырвав эскиз из альбома, Рафаэль положил его на пол, рядом с такими же графитовыми набросками — идеями будущих снимков. Еще вчера в кафе «Тростиночка» ему казалось, что он нащупал решение, даже сбросил несколько набросков арт-директору «The Photograph».
Он понимал, что ему нужна эта локация. Но Семен сказал, что настоятельница этого скита даже разговаривать с ним не стала, так что разрешения на съемку у них все еще нет. И это могла быть проблема — журнал будет запрашивать все исходники и согласования.
Рафаэль поручил Семену узнать в Росреестре, за кем зарегистрированы права собственности на эти руины.
А пока — думал.
Взгляд упал на последний набросок. Хрупкий силуэт на фоне голодной черноты, тревожные штрихи, будто когтистые лапы.
Карина. Девушка, которую он пытался остановить во сне была Карина.
К вечеру Семен позвонил, сообщил радостно, что «все ОК».
— Что именно «ОК» — Рафаэль нахмурился, нажал кнопку «отправить» и отослал ссылку на Яндекс. Диск последнему клиенту, для которого завершил обработку фото.
Голова гудела, в желудке свербело от голода. Чтобы ненароком это не стало слышно в динамик, зажал сотовый плечом, откупорил бутылку с минералкой, сделал пару больших глотков.
— Так по поручению твоему! По собственнику развалин.
— А-а, понял. И что?
Семен отозвался через мгновение:
— Ну… ОК, я же сказал… Пришлось сделать ускоренный запрос, с увеличенной госпошлиной, поднять кое-какие знакомства, чтобы ответили прямо сегодня. Потому что письменно только завтра можно будет…
Рафаэль кивнул.
— Значит, завтра в шесть утра общий сбор. Напомни Татьяне, чтобы захватила маску силиконовую…
— Чудовища?
— Да, его, родимого. Не уверен, что оно нам понадобится. Но пусть. И Семен… Найди веревки, не современные, а старые, типа пеньки? Найдешь? — он посмотрел на время — конечно, это свинство с его стороны, на часах почти шесть вечера.
Семен шумно засопел, но к совести взывать не стал, пробормотал:
— В гараже посмотрю… Нам же супер-новая не обязательно? Ничего, если немного промасленная окажется?
— Даже еще лучше. И сухой лед не забудь!
— Это помню, уже в багажнике.
Рафаэль, положив трубку, уставился в разложенные на полу эскизы. «Хорошо бы получилось», — подумал, стараясь избегать взгляда на набросок с девушкой, похожей на Карину из тревожного сна — это его личные проблемы, вряд ли они кому-то еще нужны.
— Млада, успокойся уже…
Девушки сдавленно смеялись, то и дело оглядываясь по сторонам, будто опасаясь, что их увидят. В темной от холода воде поблескивало апрельское солнце, струился тонкий, будто паутина парок — это они опустили белье в реку. Цветастые ткани набухли, поднялись пузырями над поверхностью, подхваченные несильным течением и порывом ветра.
— Ох и влетит нам из-за тебя, — темноволосая девушка поправила платок на голове, надвинула на брови, собрала багром отплывшую одежду, прибила к деревянному мостку.
Ее напарница, смешливая девушка-подросток все больше улыбалась, чем работала сегодня. Она подставляла солнцу веснушчатое лицо и без устали болтала.
— Да ничего не влетит, вот сколько настирали! Послушание выполнили, отчего не расслабиться? — помолчав, изучая свою подругу, она спросила: — Агата, а в миру́ тебе как звали?
Карина осторожно, чтобы не поскользнуться на влажных, потемневших от времени досках, отозвалась:
— Тебе-то что?
— Да интересно просто. Все послушницы от мирских имен отказываются, зовутся, как матушка Ефросинья прикажет. У тебя совсем чудно́е имя. Значит, и в миру тебя звали чудно́. Поэтому и спрашиваю. Интересно ведь…
— Ничего интересного. У тебя имя интереснее: Млада. — Темноволосая, наклонившись, достала несколько рубашек, принялась отжимать. Покосившись на подругу, бросила: — Ты так и будешь трепаться или поможешь?
— Пожалуешься? — девушка не шевелилась. Только теперь яркие, будто весеннее небо, глаза, искрились от настороженного удивления.
Ее подруга вздохнула, снова вернулась к своему занятию:
— Дура ты… Сама знаешь, отречение от мирского — часть послушания. А ты меня во грех вгоняешь своими расспросами. Не хорошо. Я тебе о твоем имени не спрашиваю ведь, вот и ты не спрашивай.
Девушка пожала плечами:
— А чего тут говорить, в этом тайны нет. Имя настоящее, мамой-папой данное…
Темноволосая покосилась на нее подозрительно, но новых вопросов не задала.
Любопытная напарница соскользнула с пригорка, приблизилась к кромке воды. Подобрав длинную юбку и закрепив подол на поясе, подтянула к себе небольшое полотенце-рушник с вышивкой по краю. Скрутила ткань, наблюдая, как прозрачная вода возвращается в реку. Добавила примирительно:
— Почему сразу дура? У всего есть прошлое. У тебя. У этого ручья… Прошлое идет за нами, как его не назови, не отпускает.
— Потому что болтаешь много. — Карина пожала плечами, вздохнула, но сказанное Младой засело под сердцем. Девушка какое-то время полоскала белье. Покосившись на напарницу, все-таки спросила:
— А отчего у тебя имя осталось? Матушка Ефросинья вроде бы строга с обетами.
Млада небрежно пожала плечами:
— А у меня обет в другом.
Карина закусила губу. Отжав несколько рубашек, расправила их и резко встряхнула, расправляя складки. Влажное белье выбросило веер мелких брызг, засверкавших золотом в весеннем солнце.
— А в чем же тогда? — не выдержала, спросила.
Млада фыркнула:
— Кто-то говорил, что следует послушанию и любопытный нос не в свои дела не сует… — Посмотрев на девушку, примирительно отозвалась: — Ладно уж, скажу.
Оглядевшись по сторонам, наклонилась к Карине, одновременно вытягивая из-за пазухи тонкий шнур. Разжав ладонь, сунула Карине под нос болтающееся на нем обручальное кольцо.
— Видишь?
Темноволосая кивнула, затаила дыхание. Млада распрямилась, спрятала украшение обратно.
— Имя мое — мой крест. Я ж уголовница, Агата, воровка. Сюда мужем на исправление прислана.
— Мужем? Это ж сколько тебе лет? — Карина недоверчиво нахмурилась.
Млада посмотрела свысока:
— Двадцать два. Не веришь?.. А на сколько тяну?
Девушка растерялась.
— Ну, не знаю. Я думала, тебе лет 16…
Млада присвистнула. Отжав еще несколько вещей, с размаху бросила их в корзину.
— А это у меня кровь такая. И мать такая, и тетка, и бабушка, говорят, в свои шестьдесят на сорок тянула… Кровь цыганская. Мое проклятье, — девушка закусила губу. — Все, что плохо лежит, к себе прибираю. Особенно золотишко. И колечко это, — она кивнула себе за спину, — из ворованного золота сплавлено.
Она остро глянула на Карину, прищурилась. Та задумчиво перекладывала вещи в корзине, молчала.
— И чего тебя сюда, насильно привезли?
— Ну, отчего насильно?.. Муж сказал: или сюда, или в тюрьму. Я, видишь ли, у его золовки кое-чего взяла, — девушка вздохнула, — Выпрямившись, уперла кулаки в тощие бока: — Не выдержала. Бес попутал, однозначно. Сколько раз я эту чертову заколку на ней видела, сколько раз в руках держала, ни одна крамольная мысль не пошевелилась. А тут в гости к ним приехали… А у них дом богатый… Муж ее в администрации работает, сама понимаешь… Ну вот, приезжаем, я в дом первой вхожу, мой Гриша у машины замешкался, сигареты искал. И вот захожу и вижу, как золовка буфет запирает… И, заметив меня, аж побелела вся, съежилась… и так бочком-бочком — в кухню. Спряталась. И до того меня злость и обида взяла, что…
Девушка махнула рукой.
— Ну так если ты воровала, наверно, естественно, что люди ценности перед твоим появлением припрятывали, нет?
— Вот! В самый корень смотришь! Я ж до того раза никогда ничего чужого и не брала. Но разве кого убедишь, раз цыганка — значит, воровка. А тут, как увидела, что эта стерва свое шмотье прячет от меня, так и взыграло во мне. Увидела на столике заколку для волос, обычная побрякушка, думала. А она антикварная оказалась.
Она опустилась на корточки, подняла с берега камушек и со злостью запустила в воду — камень, скользнув по темной поверхности, как капля по раскаленной сковороде, долетел до середины реки и, булькнув, утонул.
— Золовка сразу на меня показала. Муж мой, Гришка, красный весь, как рак, взял мою сумочку, вытряхнул косметику мою, платочки бумажные, мусор всякий вроде транспортной карты… и заколку эту.
Они помолчали.
— Да-а, — протянула Карина. — Неприятная ситуация…
Млада кивнула.
— Гриша сказал, что или я сюда, к Ефросинье, на исправление и замаливание грехов, или разводится со мной… Ох, наревелась я тогда. От обиды. От глупости своей… — Девушка вздохнула.
— Поэтому тебя имя Ефросинья оставила?
— Да. «Имя твое — твой крест», сказала. И вот, послушание дала, — девушка кивнула на корзины с бельем. — Бессмысленное и беспощадное.
Она решительно встала, подняла одну из корзин, уперла дном в бедро и, перехватив за ручку и чуть изогнувшись под весом мокрого белья, стала подниматься вверх по тропинке.
— Отчего бессмысленное и беспощадное? — не поняла Карина, поднимая с камней свою корзину.
Млада тихо засмеялась:
— Да потому что в хозблоке есть прачечная… От колонки насосом вода.