Евгения Марлитт

Тайна старой девы

Глава I

— Скажи мне, ради Бога, куда ты идешь, Гельвиг?

— С твоего разрешения прямо в N! — прозвучал полуупрямый, полунасмешливый ответ.

— Но ведь по дороге туда не было никакого пригорка! Ты не в своем уме, Гельвиг... Остановись, я хочу вылезти! Я вовсе не желаю выпасть из экипажа и сломать себе ноги... Да остановишься ли ты наконец?

— Я опрокину экипаж?.. Ну, это было бы в первый раз за всю мою жизнь, — хотел, по-видимому, сказать правивший, но раздался страшный треск, и экипаж внезапно остановился. Послышалось фырканье лошади, которая изо всех сил старалась подняться на ноги, и когда ей это удалось, она умчалась как ураган.

— Вот-те на! — проворчал первый из говоривших, поднимаясь с мокрой, свежевспаханной земли. — Гельвиг, Бем, вы живы?

— Живы! — отвечал Гельвиг, но в его слабом голосе уже не слышалось ни самонадеянности, ни насмешки.

Маленький экипаж, в котором три приятеля выехали утром из своего родного городка N на охоту, лежал колесами вверх возле злосчастного пригорка. Топот умчавшейся лошади давно затих вдали, и темная ночь великодушно скрыла печальные последствия самоуверенности Гельвига.

— Не оставаться же нам тут ночевать, однако! Тронемся в путь! — воскликнул Гельвиг уже более бодрым голосом.

— Разумеется, — проворчал один из потерпевших, толстяк, — я не намерен ночевать в этом логове, придумай лишь способ выбраться на дорогу... Я не двинусь с места, пока не будет света! Хоть я и наверняка заполучу от этой сырости ревматизм, но все-таки у меня нет желания сломать себе шею в ямах и канавах этой милой местности.

— Не говори глупостей, доктор, — сказал третий собеседник. — Не можешь же ты сидеть тут, пока мы с Гельвигом доберемся до города и пошлем тебе помощь. Я уверен, что мы можем выйти по полю на проезжую дорогу. Идем...

Толстяк проворчал что-то, недовольно переглядываясь с приятелями. Идти было нелегко: тяжелые комья грязи приставали к их охотничьим сапогам, затрудняя и без того утомительный путь. Проезжающие кареты, колеса которых часто попадали в глубокие лужи, обдавали несчастных пешеходов с ног до головы холодной водой. Наконец путники завидели впереди огни проезжей дороги и, собрав последние силы, мужественно двинулись вперед.

Около города они заметили быстро приближавшийся к ним свет, и скоро Гельвиг увидел ярко освещенное лицо своего привратника Генриха.

— Это вы, господин Гельвиг? — воскликнул он. — А хозяйка уже думает, что вы разбились насмерть!

— Откуда же она знает, что с нами случилось несчастье?

— Недавно к гостинице «Лев» подъехала повозка комедиантов, а с ней шла наша лошадь. Хозяин гостиницы сам привел ее к нам. Барыня очень испугалась и послала меня искать вас, а Фридерике велела заварить ромашку.

— Ромашку?.. Ну, мне кажется, стакан глинтвейна или, по крайней мере, горячая похлебка помогли бы скорее.

— Я тоже так думаю, господин Гельвиг.

— Ну, иди вперед с фонарем. Пора нам, наконец, расходиться по домам!

На городской площади товарищи по несчастью молча расстались.

На другое утро на улицах были расклеены красные афиши, объявлявшие о прибытии знаменитого фокусника Орловского, а неизвестная молодая женщина ходила из дома в дом, предлагая билеты на представление. Она была очень красива, но ее лицо было «бледно как смерть», и когда женщина изредка поднимала веки, опушенные золотистыми ресницами, темно-серые глаза принимали трогательное и кроткое выражение.

Она пришла и в дом Гельвига, самый красивый на площади.

— Госпожа, — сказал Генрих, отворяя дверь комнаты нижнего этажа, — пришла жена фокусника.

— Что ей нужно? — строго спросил женский голос.

— Ее муж дает завтра представление, и она хотела бы продать билет.

— Мы истинные христиане, и у нас нет денег на такие глупости. Скажи ей, чтобы она уходила, Генрих.

Парень закрыл дверь и смущенно почесал себе затылок, — жена фокусника наверняка все слышала. Ее бледное лицо вспыхнуло, и тяжелый вздох вырвался из груди...

В это время, выходившее в переднюю маленькое окошечко отворилось, и мужской голос попросил один билет. В руке молодой женщины очутился талер, и прежде чем она успела поднять глаза, окно задернулось зеленой занавеской.

Добродушно улыбающийся Генрих отворил выходную дверь, и бедная женщина побрела дальше.

Привратник вошел в комнату своего хозяина, маленького старого человека с худым, но удивительно добрым лицом.

— Ах, господин Гельвиг, — сказал верный слуга, — как хорошо, что вы купили билет! На бедную женщину было жалко смотреть, хоть ее муж и нечестным трудом зарабатывает себе хлеб... Ну, да ему здесь не повезет, помяните мое слово!

— Почему же, Генрих?

— Потому что наша лошадь пристала к их повозке, когда они въезжали в город. Это не к добру, ведь лошадь прибежала с места несчастного случая.

И, не дождавшись ответа, Генрих вышел, укоризненно качая головой.

Глава II

Зала ратуши уже была полна зрителей, а по лестнице все еще поднимались люди. Генрих пробирался в толпе, усердно работая локтями.

— Боже, если бы госпожа узнала, вот была бы гроза! Барину завтра же пришлось бы идти исповедоваться, — прошептал он своему соседу, показывая на Гельвига, сидевшего со своим другом, доктором Бемом, у боковой стены зала.

Программа обещала разные чудеса, а в ее конце было написано следующее:

«Шесть солдат выстрелят в госпожу Орловскую из заряженных ружей, но она одним взмахом меча рассечет в воздухе все шесть пуль».

Жители городка N. собрались, главным образом, посмотреть на это чудо. Все было забыто, когда на помосте появились шестеро солдат под командой унтер-офицера. Публика заволновалась, затем настала жуткая тишина.

Фокусник подошел к столу и сделал на виду у публики патроны. Он постучал молотком по каждой пуле, чтобы убедить зрителей в их подлинности, затем раздал солдатам патроны и велел заряжать ружья.

Из-за ширмы вышла его жена и встала напротив солдат. В левой руке она держала щит, а в правой — меч. Белая одежда ниспадала на пол широкими складками. Грудь прикрывала сияющая кираса.

Ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда раздалась команда офицера в мертвой тишине зала. Послышался залп, меч со свистом рассек воздух — и половинки пуль упали на пол.

Еще одно мгновение была видна высокая неподвижная фигура фокусницы: пороховой дым скрыл ее, затем она вдруг покачнулась, щит и меч со звоном упали на пол, и со стоном: «Боже, я ранена!» — женщина упала на руки подоспевшего мужа. Он унес ее за ширму и как безумный бросился к солдатам. Им было заранее приказано вынуть пули из патронов, раскусить их пополам и держать во рту, чтобы выплюнуть эти половинки тотчас после залпа. В этом, собственно, и состоял весь фокус. Но один из них, неловкий крестьянский парень, совершенно смутился при виде такого количества людей и забыл исполнить приказ: его пуля и поразила несчастную женщину.

В зале произошло смятение. Некоторые дамы попадали в обморок, послышались голоса, зовущие доктора. Но доктор Бем давно уже находился за ширмой у раненой. Он вышел оттуда бледный как полотно и тихо сказал Гельвигу:

— Спасения нет... Смерть близка.

Через час жена фокусника лежала на постели в гостинице «Лев». Ее вынесли из зала на диване, и Генрих помогал нести ее.

— Ну что, господин Гельвиг, разве я не был прав? — спросил он, проходя мимо своего барина, и крупные слезы покатились по его щекам.

Бедная женщина тихо лежала с закрытыми глазами. Ее распущенные золотистые волосы спускались на темный ковер. У постели на коленях стоял фокусник, и рука раненой покоилась на его руке.

— Фея спит? — еле слышно прошептала молодая женщина, с трудом открывая глаза.

— Да, — ответил муж, — дочь хозяина взяла ее к себе в комнату. Нашей дочурке там хорошо... Мета, жизнь моя!

Несчастная со страданием взглянула на мужа.

— Яско, я умираю!

— Мета, Мета, не оставляй меня! — воскликнул он. — Ты — единственный свет на моем темном пути! Как я буду жить, когда не будет этих лучистых глаз и сердца, полного невыразимой любви? Как я буду жить без твоего волшебного голоса, без твоей небесной улыбки? Как мне жить с сознанием, что я увлек тебя за собой и сделал такой несчастной? Боже, Боже!

Он тихо заплакал.

— Я хочу искупить свою вину перед тобой, Мета. Я начну честно работать для тебя в поте лица, киркой и заступом. Мы тихо и мирно поселимся в каком-нибудь глухом уголке... Мета, останься со мной, мы начнем новую жизнь!

Страдальческая улыбка промелькнула на лице умирающей.

— Яско, успокойся, будь мужчиной! — простонала она. — Ты несправедлив к самому себе... Я не была несчастна... Я была так любима, а эти годы любви и счастья стоят целой жизни... Я знала, что отдаю свою руку фокуснику — и спокойно ушла за тобой из родного дома, который отрекся от меня из-за этой любви. Если мое счастье иногда и омрачалось, то в этом виновата я сама — я не рассчитала своих сил и малодушно страдала от твоего жалкого положения... Яско! — продолжала она, понизив голос, — мысль о Фее мучит меня... — Она схватила его за руку и привлекла к себе. — Яско! — продолжала она умоляющим голосом. — Расстанься с Феей, отдай ее простым, хорошим людям, дай ее вырасти среди спокойной, тихой семейной жизни. Обещай мне это, мой любимый!

Приглушенным слезами голосом муж поклялся в этом умирающей. Наступила ужасная ночь — борьба жизни со смертью длилась бесконечно. Но когда заря заглянула в окно, ее розовые лучи упали на прекрасную покойницу, с лица которой уже сошли последние следы тяжелых страданий.

На третий день к вечеру жену фокусника похоронили. Сострадательные граждане усыпали ее гроб цветами, и в числе многих провожавших покойницу был и Гельвиг… Когда первые комья земли упали на гроб, фокусник покачнулся, но Гельвиг, стоявший рядом с ним, поддержал его, затем отвез в гостиницу и несколько часов оставался с несчастным, пытавшимся даже наложить на себя руки.

Глава III

Наступил вечер. Резкий ноябрьский ветер гулял по улицам, первые снежные хлопья падали на крыши, на мостовые и на свежий могильный холм.

Госпожа Гельвиг сидела в столовой за маленьким столиком и вязала длинный шерстяной чулок. Это была высокая широкоплечая женщина лет сорока. Может быть, ее лицо и было красиво когда-то, но прелестной ее едва ли можно было назвать даже в молодости. В ее лице было что-то окаменевшее, а серые ледяные глаза смотрели холодно. Головной убор и черное платье простого фасона с белыми манжетами придавали госпоже Гельвиг вид пуританки.

По временам боковая дверь отворялась, и в просвете появлялось морщинистое лицо кухарки.

— Еще нет, Фридерика! — монотонно говорила каждый раз госпожа Гельвиг, не поднимая головы.

Наконец в прихожей послышался звон колокольчика и раздался детский голосок: «Ах, какой милый звоночек!»

Госпожа Гельвиг положила вязанье в корзиночку и встала. Недоумение сменило на ее лице выражение нетерпения. Муж подошел к ней слегка неуверенным шагом, неся на руках маленькую девочку лет четырех.

— Я принес тебе, Бригитта, — начал было он просящим голосом, но замолк, встретив взгляд жены.

— Ну? — спросила она, не шевелясь.

— Я принес тебе бедную девочку...

— Чью? — сухо прервала она.

— Несчастного фокусника, потерявшего жену таким ужасным образом... Милая Бригитта, прими девочку ласково!

— Разумеется, только на одну ночь?

— Нет... я поклялся отцу, что ребенок вырастет в моем доме.

Белое лицо госпожи Гельвиг покраснело.

— Боюсь, что ты не здоров, Гельвиг, — сказала она холодно. — Я стараюсь, чтобы мой дом был храмом Господним, а ты приносишь мне дочь комедианта... Это более чем глупо!

Гельвиг вздрогнул, и его всегда добродушные глаза блеснули.

— Я не пущу в мой дом это дитя греха, дитя пропащей женщины, которую постигла кара Божья!

— Ты так думаешь, Бригитта? Так скажи, пожалуйста, за какие грехи был наказан твой брат, застреленный на охоте неосторожным стрелком?

Вся кровь отлила от лица госпожи Гельвиг. Она замолчала и удивленно посмотрела на своего мужа, проявившего вдруг такую решительность.

Между тем девчурка, которую Гельвиг поставил на пол, сняла свой розовый капор, прикрывавший прелестную головку, покрытую каштановыми локонами, и принялась бродить по комнате, разглядывая новую для нее обстановку. На ней было надето светло-голубое шерстяное платьице, украшенное вышивкой, может быть, последней работой успокоившихся материнских рук.

Но именно это нарядное платьице, свободно ниспадающие на лобик и шейку локоны и грациозные движения ребенка возмутили суровую госпожу Гельвиг.

— Я бы и часу не потерпела ее около себя, — сказала она вдруг. — Это маленькое существо с растрепанными волосами совсем не подходит к нашему строгому домашнему укладу. Взять ее — значило бы впустить легкомыслие и распущенность... Ты, конечно, позаботишься, Гельвиг, чтобы девочку доставили куда следует...

Она позвала кухарку и приказала ей:

— Одень ребенка, Фридерика!

— Отправляйся сейчас же в кухню! — сердито приказал Гельвиг.

Фридерика ушла в смущении.

— Ты доводишь меня до крайности своей черствостью и жестокостью, Бригитта! — воскликнул раздраженный муж. — Будь благодарна своим предрассудкам, если я наговорю тебе теперь таких вещей, каких в ином случае никогда бы не сказал... Кому принадлежит дом, который ты хочешь превратить в храм Господень?.. Мне... Ты вошла в этот дом бедной сиротой, но потом забыла об этом, и чем больше ты говорила о Боге, о христианской любви и смирении, тем более гордой и жестокосердой ты становилась... Этот дом — мой дом, и за хлеб, который мы едим, плачу я. И я решительно объявляю, что ребенок останется тут... Но если твое сердце слишком сухо и черство для того, чтобы почувствовать материнскую любовь к бедной сиротке, то я требую от моей жены, чтобы она, по крайней мере, позаботилась о ребенке как женщина... Если ты не желаешь потерять авторитет у прислуги, то сейчас же отдай нужные распоряжения насчет приема ребенка, иначе это сделаю я сам.

Ни одного слова не произнесла в ответ побелевшая госпожа Гельвиг. Любая другая женщина в такую минуту употребила бы последнее средство — слезы, но эти глаза не знали слез. Она молча взяла связку ключей и вышла.

С глубоким вздохом Гельвиг поднял малютку на руки и стал ходить с ней по комнате. Он выдержал страшную борьбу, чтобы обеспечить приют этому покинутому созданию. Он смертельно обидел свою жену, он знал, что она никогда не простит ему горьких слов, которые он сказал. Его жена была крайне злопамятна.

Глава IV

С улицы позвонили, и Генрих ввел в комнату мальчика лет семи.

— Добрый вечер, папа! — сказал тот. Гельвиг нежно поцеловал сына в лоб.

— Добрый вечер. Натанаэль, посмотри-ка на эту маленькую девочку, ее зовут Феей.

— Глупости! Как ее могут звать Феей, когда нет такого имени?

— Так звала ее мама, — мягко сказал Гельвиг. — Ее настоящее имя — Фелисита... Это бедное маленькое создание... Ее маму сегодня похоронили. Она будет жить у нас, и ты станешь любить ее как сестренку, не правда ли?

— Нет, папа, я не хочу сестренку!

Мальчик был живым портретом матери. Время от времени он злобно поглядывал па девочку. Когда та приблизилась, было к нему и радостно схватилась за игрушечную саблю, висевшую у него на поясе, мальчик сердито оттолкнул девочку и побежал к вошедшей матери.

— Не надо мне никакой сестры, — повторил он плаксиво. Мама, прогони эту гадкую девочку. Я хочу быть один у тебя и у папы!

Госпожа Гельвиг молча пожала плечами и встала около накрытого стола.

— Молись, Натанаэль! — приказала она. Мальчик, как и мать, сложил руки и прочел длинную предобеденную молитву. При настоящих обстоятельствах эта молитва была отвратительной профанацией прекрасного христианского обычая.

Малютка кушала с аппетитом. Конфеты, которые Гельвиг положил около ее тарелки, она деловито спрятала себе в кармашек.

— Это для мамы, — доверчиво сказала она, — она так любит конфеты. Папа всегда приносит ей большие кульки.

— У тебя вовсе нет мамы! — враждебно крикнул Натанаэль.

— Ну, этого-то ты не знаешь! — взволнованно возразила малютка. — У меня мама гораздо лучше, чем у тебя!

Гельвиг испуганно и робко посмотрел на жену.

— Ты позаботилась о постельке, Бригитта? — торопливо спросил он кротким, просящим голосом.

— Да.

— Где же девочка будет спать?

— У Фридерики.

— Разве в нашей спальне ей не нашлось бы места, хотя бы па первое время?

— Если ты вынесешь постель Натанаэля, то найдется.

Возмущенный Гельвиг отвернулся и позвал прислугу.

— Фридерика, — сказал он, — эта малютка будет ночью спать под твоим присмотром, будь добра и ласкова с ней. Эта бедная сиротка привыкла к ласкам доброй матери.

— Я не сделаю ничего дурного ребенку, господин Гельвиг, но я дочь честных родителей, и мне за всю жизнь не приходилось иметь дела с комедиантами. Неизвестно ведь, были ли эти люди обвенчаны...

— Это уж слишком! — гневно воскликнул Гельвиг. — Сегодня я убедился, что во всем моем доме нет места ни состраданию, ни милосердию. И ты думаешь, Фридерика, что можешь быть безжалостна потому, что дочь честных родителей? Успокойся, эти люди жили в законном браке. Предупреждаю тебя, что буду очень строг, если только замечу, что ты обижаешь ребенка.

Он встал и отнес девочку в комнату кухарки. Она послушно дала себя уложить и скоро заснула, помолившись за папу, маму и доброго дядю, который отведет ее завтра к маме, и за «большую женщину со злым лицом».

Фридерика пришла спать поздно ночью. Она была раздражена тем, что ей пришлось так долго работать, и сильно шумела в комнатке. Маленькая Фелисита проснулась, села в постельке, отбросив локоны со лба, и стала испуганно озираться па закопченные стены и жалкую мебель узкой, слабо освещенной каморки.

— Мама, мама! — громко позвала она.

— Молчи, нет тут твоей матери. Спи! — ворчливо сказала раздевавшаяся кухарка.

Девчурка испуганно посмотрела на нее и тихонько заплакала.

— Ну, заревела... Только этого еще не хватало! Спи, комедиантское отродье! — И Фридерика угрожающе замахнулась. Малютка испуганно спряталась под одеяло.

— Ах, мама, милая мама, — прошептала она, — где же ты? Возьми меня к себе, я так боюсь... Я буду послушной и сейчас же засну... Я для тебя кое-что спрятала, я не все скушала... Или дай мне хоть твою руку, тогда я останусь в своей постельке и...

— Замолчишь ли ты, наконец! — закричала Фридерика и яростно бросилась к постели ребенка...

Девочка больше не шевелилась, только время от времени из-под одеяла слышалось еле сдерживаемое всхлипывание.

Старая кухарка давно спала мирным сном, а бедный ребенок все еще плакал по умершей матери.