— Я не знаю ничего — ничего! — пробормотала Шарлотта и положила ладонь на лоб — её сильная душа рухнула под тяжестью свалившегося на неё счастья.

— Шарлотта, возьми себя в руки! — воскликнул Дагоберт; он казался намного спокойнее своей сестры и стал как будто выше — так гордо он выпрямился, а на его покрасневшем лице появилось испугавшее меня выражение. — У неё действительно могло не остаться воспоминаний, поскольку она была совсем ребёнком, когда наше положение изменилось, — да и я помню немногим больше, — сказал он бухгалтеру. — Наше раннее детство мы провели не в самом Париже, а в маленьком имении недалеко от города, у мадам Годен — это вы уже знаете… Я хорошо помню, как папа качал меня на коленях, но хоть убей, не могу сказать, как он выглядел. Я знаю только, что на нём всё блестело и искрилось — нам сказали, он был офицер… Маму я видел очень редко — яснее всего я припоминаю один день. Мама приехала с дядей Эрихом и ещё одним господином; в садовой беседке подавали кофе, а дядя Эрих бегал со мной по траве, подбрасывал меня в воздух и часами носил Шарлотту на руках… Он был совсем не такой, как сейчас; у него было свежее лицо с лёгким румянцем и очень быстрые движения — вряд ли он тогда был старше двадцати лет?

— Ему был двадцать один, — подтвердил бухгалтер с помрачневшим лицом, — когда он навсегда покинул Париж.

— Мама села за рояль, — продолжал Дагоберт, — и все стали просить: «Тарантелла, тарантелла!» И она пела так, что стены дрожали, и все были в восторге, и я тоже. Мадам Годен потом часто напевала мне эту песню своим слабым, старым голосом, если она хотела, чтобы я её слушался, и я никогда не забуду «Già la luna è in mezzo al mare, mamma mia si salterà!» [Дж. Россини, La Danza («Неаполитанская тарантелла») — сл. Карло Пеполи, 1835 г., сборник «Музыкальные вечера».]… Лица мамы я не могу вспомнить при всём моём желании — для меня в тот день, не считая пения, главным человеком был дядя Эрих. Вы можете показать мне любые женские портреты — я не узнаю моей матери… Я только помню, что она была очень высокой и стройной и что её чёрные кудри спадали ей на грудь — возможно, это я бы тоже забыл, не отругай она меня именно из-за кудрей — своими порывистыми ласками я привёл их в полнейший беспорядок… После этой встречи дядя Эрих приезжал очень часто, один; он нежил и баловал нас — в противоположность тому, как он обращается с нами сегодня… Затем он надолго пропал, а потом однажды приехал и разлучил меня с Шарлоттой и мадам Годен… Это всё, что я вам могу рассказать.

— Этого совершенно достаточно, — произнёс Экхоф. — Наверное, господин Клаудиус был к тому времени уже посвящён в тайну и сопровождал свою невестку к племяннику и племяннице… Принцесса почти всегда отправлялась в Париж, когда герцог уезжал со своими адъютантами.

Он просунул свою ладонь под руку молодого офицера.

— Сейчас надлежит осторожно расследовать и действовать, если мы хотим достичь нашей общей цели, — сказал он, увлекая Дагоберта в лес. — От Флиднер, которая единственная в курсе всего, вы, естественно, ничего не узнаете — она скорее даст изрубить себя на куски!.. Не правда ли, она ведёт себя ну просто как невинная овечка, эта старая кошка!.. Придворная дама, квартирмейстер и лейб-медик, который часто бывал тогда в «Усладе Каролины», — все давно умерли…

— И мадам Годен тоже — много лет назад, — добавил Дагоберт бесцветным голосом.

— Смелей, они нам не нужны! Мы отыщем пути и средства, — решительно сказал Экхоф — за время обсуждения он полностью утратил свой напыщенный тон. — Но как я уже сказал, нам надо избегать торопливости, пускай даже пройдут годы!

Они удалялись — но Шарлотта за ними не пошла. Оставшись одна, она вскинула руки к небу и исторгла из дрожащей груди странный, своеобразный смех. Я не знаю, был ли это звук неописуемого счастья или — помешательства. Точно так же вела себя моя бабушка у колодца… Я в испуге наклонилась, и — шлёп! — один из моих башмаков упал в заросли — несчастный уродец так просвистел сквозь кустарник, словно он был выпущен из пращи. Шарлотта полузадушенно вскрикнула.

— Тише, бога ради! — прошептала я, соскользнула вниз по дереву и подбежала к ней.

— Несчастная, вы подслушали? — выдохнули её губы под моей ладонью — она гневным движением стряхнула мою руку и смерила меня уничижительным взглядом.

— «Подслушала!» — повторила я оскорблённо. — Что я могла сделать, если я сидела на дереве, а вы пришли к нему прогуляться?.. Что, мне надо было закричать «не ходите сюда, если вы собираетесь говорить о тайнах, потому что я здесь сижу и ни за что не хочу, чтобы меня заметил старик, который всегда так зло на меня смотрит»?.. И почему это я несчастная? Я так счастлива, счастлива и рада, что не могу выразить, фройляйн Шарлотта!.. Теперь всё будет хорошо! Теперь вам можно быть гордой! Подумайте, ведь принцесса Маргарет — ваша тётя!

— Боже мой, зачем вы мучаете меня? — вскричала она и затрясла меня за плечи словно тряпичную куклу. Затем она оттолкнула меня и снова стала ходить туда-сюда.

— Ничему не верьте — я не верю ни единому слову! — после долгой паузы сказала она спокойно, хотя её грудь по-прежнему бурно вздымалась. — Старик со своим лицемерным мозгом впал в детство — он воображает, будто давно умершая женщина рассказала ему эту сказку… Лёгкий оттенок правдивости это дело приобретает лишь из-за нашего усыновления дядей — никто до сих пор не понял, почему он это сделал, а я всегда в моём сердце добавляю: «Ну уж конечно не из милосердия!»… Меня может убедить лишь экскурсия на бельэтаж в «Усладе Каролины», которая показала бы, насколько рассказ старика базируется на фактах. Я не могу себе представить, чтобы гордая принцесса — а княжеская гордость свойственна всему герцогскому дому — жила в тайном браке в «Усладе Каролины»… Я готова поклясться, что если убрать печати, то там не окажется ничего, ничего, кроме холостяцкого хозяйства, приюта одинокого молодого человека!

— Не клянитесь, фройляйн Шарлотта! — шёпотом перебила я её; мне казалось, что я оглушена, что у меня ум за разум заходит. — В комнатах висит шёлковый женский плащ, а на столе лежит блокнот, на котором написано «Сидония, принцесса фон К.» — она, видимо, написала это собственной рукой — так изящно не пишет ни мой отец, ни господин Клаудиус — я думаю, это писала женщина.

Она уставилась на меня.

— Вы там были?.. За печатями?

— Да, я там была, — ответила я быстро, опустив при этом глаза. — Я знаю путь, и я могу отвести вас туда, но только тогда… когда уедет Илзе.

В тот момент, когда я выговорила имя Илзе, меня вдруг одолел невыразимый страх. Как будто она стояла рядом со мной с предупреждающе поднятым пальцем, а я сделала что-то дурное, чего больше никогда, никогда не поправить… И меня совершенно не успокоило и не утешило то, что Шарлотта, ликуя, заключила меня в стремительные объятья и крепко прижала к сердцу — неужели я променяла на неё мою старую, добрую Илзе?..

23

В последующие дни у Илзе было очень много дел. Среди имущества моего отца она обнаружила два запертых сундука с постельным бельём, которое со дня смерти моей матери ни разу не проветривалось. Прозвучали неодобрительные слова о странном человеке, который там, наверху распаковывает побитые черепки, будто это ценный хрусталь, а изумительные скатерти и простыни оставляет гнить в сундуках. Правда, выражение Илзиного лица смягчилось, когда под её энергичными руками и под лучами отбеливающего солнца глубокая желтизна долгого заточения превратилась в незапятнанную белизну; но именно из-за этого она уделяла мне меньше внимания; она не замечала, что я в приступе нежности часто бросаюсь ей на шею, чтобы ласками загладить предательское «Когда Илзе уедет». Но меня мучили и другие сомнения. Само собой разумеется, я не подумала о том, что участие в этой таинственной истории может стать для меня опасным — для этого я была слишком неопытна; но у меня возникло смутное чувство вины перед человеком в главном доме, который, ничего не подозревая, сидел за своим письменным столом, в то время как другие объединялись против него. Он был виноват, вне всякого сомнения, — он отнял у двух прекрасных людей их благородное имя, и мне страстно хотелось поскорее помочь им в обретении их прав; но то, что на его собственной почве против него составился тайный заговор, что предательский бухгалтер и брат с сестрой по-прежнему общаются с ним как ни в чём не бывало и по-прежнему едят за его столом, что мой отец в «Усладе Каролины» пользуется полной свободой действий, а его дочь тем временем интригует против владельца дома — всё это было для меня крайне мучительно.

— Вы нас вчера подслушали, — грозно нахмурив брови, сказал мне на следующее утро Дагоберт, когда я, напуганная его неожиданным появлением в холле, хотела прошмыгнуть мимо него. Кажется, он меня здесь дожидался! За ночь послушный ассистент превратился в повелительного господина, он снова выглядел таким же высокомерным, как тогда на пустоши — и это меня раздосадовало; но его карие, гордые глаза имели надо мной такую власть, что я не осмелилась произнести ни одно из тех раздражённых слов, что вертелись у меня на языке.

— Шарлоттино сообщение напугало меня до крайности, — продолжил он. — Я был уверен, что ещё сегодня об этой тайне будут щебетать воробьи на крышах, потому что вы слишком молоды, слишком неопытны, чтобы суметь понять, о чём идёт речь. Одно-единственное необдуманное слово из ваших уст заставит нашего недруга насторожиться, и все наши усилия окажутся напрасными.

— Но я не скажу этого слова, — гневно выдохнула я. — Мы ещё посмотрим, кто умеет лучше молчать.

Я побежала вверх по лестнице и укрылась в библиотеке. Теперь на моих устах лежала печать молчания — я думала, что лучше умереть, чем дать вырвать у меня признание.

Надменная манера Дагоберта злила меня, Шарлотта же, напротив, вызывала робость и страх. Она часами неподвижно стояла в кустарнике и не отрываясь смотрела на занавешенные окна бельэтажа. Она казалась бледнее, чем обычно; при всякой нашей встрече она крепко прижимала меня к себе и жарко шептала мне на ухо:

— Когда наконец уедет фрау Илзе? Я не ем и не сплю — эта мука меня доконает!

Я спасалась от неё у отца. Он как раз заканчивал сортировку, опись и расстановку античных раритетов; визит принцессы ожидался в ближайшие дни. Я должна была помогать отцу. Даже самые неказистые фрагменты из глины и мрамора я брала в руки так же осторожно и нежно, как и он — причиной тому были пояснения, которые он иногда давал во время нашей совместной работы. Я видела, пускай даже и наивными глазами, что над «побитыми черепками» витает дух бессмертия, зародившийся в человеческом разуме тысячи лет назад.

И вот наступил этот тяжёлый, со страхом ожидаемый день — он разлил сияющее золото солнца над вершинами деревьев и смотрел из пруда чудесным голубым оком. Я вдруг возненавидела этот пруд с его сверкающими статуями, насмешливо таращившимися на меня, я возненавидела деревья, которым приближающаяся осень подарила нежно-жёлтые цвета… С сильно бьющимся сердцем я глядела на них — роскошь красок отразилась в моих сверкающих он слёз глазах.

— Нечего плакать, абсолютно нечего, дитя, — сказала Илзе и провела своей натруженной рукой по моим щекам. Она уже была в дорожном костюме. На столе лежала шляпа, а возле меня стоял ящичек с её скромным скарбом, куда она только что вбила последний гвоздь. Илзе уже побывала наверху у моего отца, чтобы попрощаться с ним; мне нельзя было пойти с нею… Ожидая у основания лестницы, я слышала, как она умоляющим тоном высказывала ему всё, что лежало у неё на сердце. Она вышла с пылающими щёками, но волнение не помешало ей на обратном пути взять в руки тряпку — с каждым шагом она полировала мраморные ступени; принцессу ожидали в течение часа, и поэтому всё должно было «блестеть». Теперь Илзе принесла шкатулку с жемчугом, подаренным мне бабушкой.

— Вот, дитя, — сказала она, надевая мне на шею ожерелье, — пусть принцесса знает, что ты приехала к своему отцу не нищей — я знаю, как немыслимо дороги подобные вещи, мне часто приходилось видеть, как моя бедная госпожа распродаёт вещь за вещью якобсоновское наследство.

Она торопливо надела шляпу, закутала ящичек шерстяным платком со своих плеч, взяла ящичек под мышку и, более не оглядываясь, пошла вместе со мной к главному дому. Я держала её за руку, прижимала её руку к груди и безвольно шла дальше. И только в прихожей я отпрянула; Илзе не пошла к фройляйн Флиднер — на её расспросы старый Эрдман показал ей «новую рабочую комнату господина».

— Ты будешь ребячиться до самого последнего момента? — резко отчитала она меня, поставила на пол ящик и открыла указанную дверь. Я сердито ступила на порог зеленовато-сумеречной комнаты. Я не видела господина Клаудиуса с того самого вечера, когда оскорбила его — и с радостью больше никогда бы с ним не встречалась; но сейчас мне пришлось предстать перед ним, и я вошла так вызывающе, как могла — он был кругом виноват, он, а не я — нет, конечно, не я!

Он сидел у одного из южных окон и писал. Увидев, что мы входим, он потянул за шнур; зелёные шторы у его окна разъехались, и сквозь душистую решётку растущего за окном кустарника в комнату ворвалось пёстрое сияние цветочного сада. Он встал и протянул Илзе руку. Я думала, что после того взгляда, которым он меня тогда одарил, его глаза будут выглядеть совершенно иначе, но он посмотрел мне в лицо так же серьёзно, как и при первой нашей встрече в его доме, — и этот взгляд напугал меня.

— Господин Клаудиус, я уезжаю, — сказала Илзе, и боль разлуки, которую она до сих пор стойко подавляла, прозвучала в каждом её слове. — Я наконец должна вернуться домой, если не хочу застать в Диркхофе полнейший развал… Бог свидетель, как тяжело у меня на сердце; но вы — моё утешение, вы знаете, что вы мне обещали, и — вот Леонора!

Я не успела оглянуться, как она схватила мою руку и хотела было вложить её в ладонь господина Клаудиуса. Он отвернул лицо и схватил книгу, которую держал другой рукой; я сразу его поняла — ведь я недавно содрогнулась от его прикосновения.

— Бдить я буду неустанно, фрау Илзе, — сказал он со своим обычным хладнокровием, — но приобрету ли я в конце концов достаточно влияния, чтобы руководить и направлять — это пока остаётся неясным…

— Господин Клаудиус, вы же не имеете ввиду, что у ребёнка не хватает должного уважения? — перебила его Илзе. — Леонора уже поняла, что господин доктор с его работой не сможет уделять ей много внимания, поэтому кто-то другой должен будет заботиться о ней как родной отец, — я увидела, как его лицо до самого лба залил нежный румянец, — пока она снова не вернётся в Диркхоф… Я уже говорила, вы — моё утешение в тяжёлую минуту, даже если вы не подали Леоноре руки — ну да, вы серьёзный, строгий человек, а она всего лишь ребёнок…

— Тут не то, что вы думаете, — перебил он её. Какая мука! Илзе, сама того не зная, коснулась раны, которую я ему нанесла… Меня снова охватило глубочайшее раскаяние — и я могла в этот самый момент всё исправить, как я себе обещала, — но нет, мне больше нельзя это сделать, иначе я стану такой же фальшивой, как отвратительный старый бухгалтер, который предал своего господина и при этом был с ним по виду в добрых отношениях!

— Утешение нужно, по видимости, прежде всего вашей подопечной, фрау Илзе, — продолжил он — его глаза не отрывались от моего лица, и я чувствовала себя ужасно. — Она такая бледная; я боюсь, что отвращение и страх перед ограждающим влиянием теперь усилятся вдвойне. — Он снял со стены новый ключ и положил его на стол передо мной. — Я знаю, где вы быстрее преодолеете боль разлуки, фройляйн фон Зассен, — сказал он. — Я велел поменять замок на дверце в лесной ограде — этот ключ ваш; вы можете теперь без помех навещать семью Хелльдорф и общаться с вашей маленькой любимицей столько, сколько захотите.

Илзе удивлённо глядела на него; но для подробных объяснений уже не было времени. За окном по булыжникам двора прогрохотали колёса экипажа.

— Фрау Илзе, вам пора, — сказал господин Клаудиус, подойдя к окну и раздвинув шторы. Во дворе стоял экипаж, и старый Эрдман заносил в него Илзин ящик.

— Как, я поеду в экипаже? — вскричала она испуганно.

— Почему нет?.. Я думаю, так прощание пройдёт быстрее, чем если вы покинете дом пешком.

— Ну, тогда с Богом… Да, дитя, не забудь ключ, — она сунула его мне в карман. — Я не знаю, что всё это значит, но ключ тебе дал господин Клаудиус, и я вручаю его тебе безо всяких вопросов.

Она сердечно пожала ему руку и вышла. В прихожей нас уже ожидали фройляйн Флиднер и Шарлотта. Я не могла вынести сверкающий взгляд и сияющую улыбку молодой девушки и спрятала своё плачущее лицо на груди у Илзе. Она мужественно боролась со слезами, я слышала её прерывистое дыхание; на минуту её руки крепко обняли меня. Как сквозь дымку я видела господина Клаудиуса, стоящего меж двух зелёных занавесей; он украдкой дал Илзе знак сократить муку прощания; но это было не нужно — я сделала это сама. Прижав руки к вискам, я бросилась через двор в сад, и лишь тогда, когда я пробежала через мостик, до меня донёсся грохот экипажа, выезжавшего со двора.

Я закрыла ставни на моём окне, заперла двери на задвижку и бросилась на диван, на котором недавно сидела Илзе. В глухой боли я пролежала так несколько часов…

Прибыла принцесса Маргарет; мой отец приветствовал её в холле — я слышала, как господин фон Висмар и придворная дама отгоняют журавля, который со своими реверансами подошёл к высокородной госпоже слишком близко… В бельэтаже шаги вошедших стихли: видимо, принцесса застыла перед таинственными печатями на дверях — и отчаяние сдавило мне грудь; Илзе уехала, и приближался момент, когда я должна буду предъявить правдивые доказательства рассказу бухгалтера… Я полезла в карман, достала ключ и швырнула его далеко в комнату, как будто он жёг мне пальцы… Мне доверяли, а я злоупотребила этим доверием. Странно, человек в главном доме был на моей стороне, куда бы меня ни заносило, он был заботлив, строг и незаметен… Но я не хотела иметь с ним ничего общего, я держалась других, и держалась упорно; когда-нибудь он это узнает… Я ещё глубже спрятала лицо в обивку дивана, в этот момент даже пробивающийся сквозь ставни солнечный луч причинял мне боль. Принцесса снова сошла вниз, и отец постучал ко мне — он хотел, чтобы я вышла. Я не трогалась с места и была счастлива, когда все покинули дом; но вскоре по коридору пробежала Шарлотта; она забарабанила в мою дверь, повелительно выкрикивая моё имя. Когда я ей открыла, она стояла на пороге в роскошнейшем наряде и была красивее чем когда-либо.

— Быстрее, дитя, быстрее, принцесса хочет вас видеть! — нетерпеливо воскликнула она. — Ну что это такое — запереться ото всех во тьме египетской, проливая слёзы по доморощенной моралистке, от которой вы избавились!.. Оставьте эту вашу сентиментальность!

Она пригладила мне волосы и поправила моё сбившееся платье, а её рука, которую она положила мне на талию, подталкивала меня так сильно, что я быстро оказалась на пути к главному дому.

— Мы с Дагобертом случайно оказались в саду, когда принцесса шла в оранжерею, — сказала она небрежным тоном — при всей моей наивности и безоглядной вере в любое её слово я всё же с некоторым сомнением поглядела на изысканную элегантность наряда, в который она «случайно» облачилась, — и что вы думаете, ваш рассеянный папа, который обычно с трудом отличает меня от старого Эрдмана, представил нас, и всё прошло превосходно, он даже не спутал меня с Дагобертом!