Евгения Перова
Индейское лето (сборник)
Царь Леонид
Положи меня, как печать, на сердце твое,
как перстень, на руку твою…
Песнь Песней царя Соломона
Мне всегда трудно дается первая фраза. Она появляется не сразу — прячется за частоколом образов, теряется в паутине слов, и часто только подойдя к концу повествования, я нахожу ту первую, единственную и неповторимую. А ведь это очень важно — первое слово! Первый вздох, первый шаг, первый взгляд…
Точно так же, только дописав текст до конца, я понимаю, о чем он.
Хотя, наверно, лукавлю: ведь все, что я пишу, об одном — о Любви.
Так как же мне начать эту историю?
Может быть, так: «Алла Львовна умерла в понедельник…»
Нет, мрачно.
А может быть, просто с начала: с первого взгляда и первого слова?
С полуслова…
* * *
…а потом появился Царь Леонид — так прозвала его острая на язык Маруся, соседка и подруга Аллы Львовны. Лёля и раньше его встречала: пару раз он приходил к Алле Львовне с женой — шумной и громогласной Сонечкой, Софьей Сергеевной. Она преподавала литературу в школе, обо всем говорила резко и безапелляционно, а Леонид только морщился и лишь иногда тихонько ей бормотал:
— Ну что ты такое говоришь, Сонечка…
— Я знаю, что говорю!
Лёля видела — ему неудобно. Леонид ей нравился — высокий, крупный, слегка похожий на Шаляпина, он носил очки и курил трубку, что очень ему шло. Преподавал на филфаке МГУ, знал несколько языков, много читал, и Лёля как-то раз поспорила с ним о романе Лилиан Войнич «Овод», который он называл «садистской книгой», а Лёля возмущалась. Однажды Леонид пришел один, без Сонечки, и случайно оказался за столом рядом с Лёлей. Они вдруг заговорили о Вирджинии Вульф — Лёля никак не могла достать прошлогодний номер «Иностранки», где была опубликована ее «Миссис Дэллоуэй», а Леонид читал этот роман по-английски. Оба увлеклись и проговорили весь вечер. «Какой он милый! — думала Лёля, потихоньку разглядывая Леонида. — Царь, конечно, но Царь сказочный, игрушечный — плюшевый такой, уютный! И кажется, что не очень уверен в себе…» А Леонид вдруг замолчал, снял очки и, протирая привычным движением стекла, сказал:
— Зря вы мне это позволяете…
— Что позволяю?!
— Говорить. Я же заговорю вас насмерть!
Они ушли вместе и всю дорогу разговаривали, и никак не могли расстаться, все провожали друг друга: то Леонид Лёлю до подъезда, то Лёля его до метро. Наконец, в очередной раз дойдя до крыльца, Лёля сказала:
— А пойдемте ко мне! Что мы все ходим туда-сюда? Я вас кофе угощу! Готовлю я плохо, но кофе делаю хороший!
Леонид снял очки — Лёля уже заметила: он так делал всегда, смущаясь — и тихо произнес:
— Боюсь, что уже поздно… Жена, наверно, волнуется.
Лёля страшно покраснела — она только сейчас сообразила, как двусмысленно прозвучало ее приглашение: какой ужас, теперь он бог весть что обо мне подумает…
— Да-да, конечно, я не сообразила… Ну, прощайте!
Она протянула ему ладонь — Леонид взял ее как-то странно, двумя руками и легонько потряс, потом поцеловал. Они посмотрели друг другу в глаза — обоим вдруг стало ясно, что все не так просто: не зря они разговоры разговаривают, не зря ходят туда-сюда и никак не могут расстаться, не зря смущаются. В эту ночь Лёля долго маялась без сна — все перебирала в памяти сказанные слова, взгляды, улыбки. И улыбалась сама: Лёня и Лёля — это же нарочно не придумаешь! Лёня и Лёля, Леонид и Елена, Леонид Павлович и Елена Михайловна, Леонид Павлович Полторацкий и Елена Михайловна Лебедева… Эта невольная аллитерация — мягкое, ласковое «л», навязчиво повторяющееся в именах, сплетающее их между собой лиловой синелькой, — казалась Лёле знаком судьбы. И встретились у Аллы Львовны!
Он позвонил через три дня, позвал на выставку, потом Лёля его пригласила в театр, так это и тянулось до самой зимы — встречались, бродили по Москве, пили кофе в Филипповской булочной на улице Горького, кормили воробьев на бульварах. А на зимних каникулах все и случилось: они праздновали Рождество у Аллы Львовны, потом долго гуляли под медленно падающим снегом, а когда прощались у дверей, Леонид ее поцеловал, она ответила, привстав на цыпочки, и поцелуй получился таким серьезным, что после него надо было либо сразу расставаться, либо… Они попытались сделать вид, что ничего такого не произошло, и Леонид пошел было к метро, а Лёля вошла в подъезд, ощущая неимоверную печаль — физически ощущая, как тяжкий груз на плечах, но не успела закрыть дверь лифта, как Лёня вернулся. Они целовались в лифте, целовались перед дверью квартиры, которую она с трудом открыла, целовались в коридорчике… А потом ничего не вышло. Совсем.
— Да, не гожусь я, видно, в герои-любовники…
— Лёнечка, ну что ты! Просто мы оба переволновались! И я плохо старалась, наверно. У меня очень давно ничего такого не было…
Он хмыкнул:
— Знаешь, у меня тоже. Наверно, мне лучше уйти…
— А ты не можешь остаться?
— Вообще-то могу.
— А как же?
— Она с классом в Ленинград уехала и детей взяла. Так что остаться могу, да что толку…
— Не уходи, пожалуйста! Давай просто полежим рядышком. Обними меня…
Он вздохнул — и остался на ночь. Горела елочная гирлянда, лениво мигали разноцветные лампочки, поблескивали стеклянные шары и серебряная мишура, а старый Дед Мороз улыбался им из-под еловой лапы — елка была живая.
— Мне нравится, как ты пахнешь! — сказала Лёля и потерлась носом о его плечо.
— Табаком…
— А мне нравится! Давно ты трубку куришь?
— Давно, лет… лет пятнадцать уже. У меня борода была под папу Хэма и вот — трубка.
— И свитер был? Грубой вязки? Вылитый Хемингуэй! А почему ты бороду сбрил?
— Старый стал. Борода седая.
— Ты не старый совсем, что ты!
Он опять вздохнул:
— Зря мы, Еленочка, все это затеяли, я думаю. Видишь, и не получилось ничего…
— Лёня, да я же не претендую ни на что! Из семьи тебя уводить я же не собираюсь… Просто… так одиноко…
— Да.
— А дети твои на кого похожи?
— Сын — на меня, дочка — на Сонечку. А у тебя… Ты была замужем?
— Я? — Лёля вдруг рассмеялась. — Была! Представляешь, я забыла! Полтора года продержалась, потом надоело. Да и не надо было выходить. А через год встретились с ним случайно на улице, поздоровались на ходу, и я долго вспоминала — кто это, где я его видела? Представляешь? А ведь полтора года прожили! Как не бывало…
— А детей не было?
— Не было. И не будет. Никчемное я существо.
— Ну что ты!
— Да что ж, это правда. Скоро сорок, детей нет, толку нет…
— Больше не стала замуж выходить?
— Нет. Ты знаешь, я как-то всегда про себя знала, что не гожусь для этого…
— Почему?!
— Не знаю. Я и за… Господи, как же его? Толя! За Толю вышла вслед за сестрой — они с Глебом, папиным аспирантом, поженились, вроде и мне надо! Она мне Толю и сосватала: такой, говорит, перспективный! Перспективный…
— А потом?
— А потом… Потом любовь у меня была. Была, да уехала. В Израиль. Он считал, что я его предала, а мне казалось — он меня…
— Грустно как…
— Да уж. Ты знаешь, мы с ним даже внешне похожи были — он роста небольшого, лохматый. Ты говоришь, у меня волосы, как дым, а у него пламя было, черное пламя, такие волосы. Глеб говорил: этот, твой — дыбом волоса! Не знаю, поженились бы мы с ним, нет. Но ехать я не могла, никак. Что мне там делать?! И тут — Леру бы подвела, зятя. Антошка, племянник, совсем еще маленький был, цеплялся за меня: «Нёня, Нёня!» Из Леры плохая мать получилась. Не знаю, может, и правда, я Сашку мало любила…
— А он?
— Он-то? Он взял и женился.
— Как женился?!
— Так. Вывез кого-то с собой.
— Что, фиктивный брак?
— Кто его знает. Я так оскорбилась…
Лёля даже не хотела его провожать, но в последний момент все-таки решила поехать в аэропорт. Ничего хорошего из этого не вышло: все были пьяны, Сашка валял дурака, эта женщина, его жена — откуда он ее взял?! — плакала. Прощаясь, тревожно заглянул ей в глаза, поцеловал, хотел что-то сказать… Махнул рукой и ушел. Навсегда. А Лёля, добравшись до Москвы, целый день каталась на троллейбусе по Садовому — шел дождь, стекла запотели, она рисовала пальцем на стекле сердце, пронзенное стрелой, а в голове крутились какие-то стихотворные строчки: «И разомкнется… Упрямых рук твоих кольцо… Усталых рук твоих кольцо… И разомкнется усталых рук твоих кольцо… В кольце Садовом отразится мое печальное лицо…»
Приехала домой, вошла, разделась — Антошка болел ангиной, и Лера просила побыть с ним: ей нужно на какую-то важную встречу, а Лёля забыла. Прошла в комнату — Лера говорила по телефону, стоя спиной к двери, и не заметила, а Лёля с недоумением услышала, как сестра медовым голосом поет в трубку:
— Ну прости, прости, Генчик, я скоро буду! Сестра опаздывает, поганка! Что я могу поделать!
Генчик?! Лера повернулась, увидела сестру, вспыхнула, быстро завершила разговор, оделась и выскользнула за дверь. К любовнику! Это было так ясно, словно Лера сама об этом сказала, и Лёле стало жалко зятя. Они давно уже жили как кошка с собакой, особенно отношения обострились после того, как Леру выбрали комсоргом и она ловко выжила из отдела Инессу Матвеевну, старейшую сотрудницу — а Глеб, ее ученик, узнал и устроил страшный скандал, после которого они не разговаривали почти полгода. И вот теперь! Лёля пошла к Антошке — несчастный, с замотанным горлом, с торчащими вихрами, он сидел в кровати и смотрел на нее красными глазами: опять плакал! Лёля обняла его, поцеловала:
