Мой отец был талантливым и искренним человеком, любое дело, за которое он брался, выполнял легко и качественно, все трудности преодолевались без лишних эмоций и откладывания на потом. Так было в любой области: в профессии, в общении с людьми, в увлечениях — мой отец часто возился дома с железяками, проигрывателями, телевизорами, усилителями и другой техникой. У него было много друзей, люди к нему тянулись, с ним было интересно, в компаниях он придумывал разные игры, руководил досугом, поднимал настроение, заряжал окружающих. Иногда, правда, мог ненадолго замолчать и уйти в себя, хотя с кем не бывает, казалось бы. Однако это были предпосылки к болезни, он никогда не открывал душу никому и о визитах к врачу не рассказывал. Хотя моя бабушка пыталась поднимать эту тему за семейным столом, но он резко обрывал ее, иногда даже вставал и уходил. Мне был год, когда у отца случился критический момент, после которого он уже попал в больницу.

Предприятие, на котором он работал, изготавливало насосы, двигатели и полный комплект оборудования для атомной энергетики. Отец работал в отделе автоматики. Они делали датчики температуры, скорости, мощности для управления двигателями и вспомогательными системами: охлаждения, энергоснабжения и другие. В том числе они поставляли оборудование для ЧАЭС.

После аварии на электростанции начали трясти все атомное производство, имеющее какое-то отношение к злосчастной АЭС. Несмотря на то, что вина была доказана, и никакого отношения к их предприятию и оборудованию не имело, ряды сотрудников и особенно руководителей хорошенько почистили. Отец занимал на тот момент должность руководителя отдела. Кто-то под него копал, и тут нашелся повод, чтобы его сместить: неправильное оформление документов на аппаратуру, которая была поставлена на злополучную станцию.

Пока была шумиха вокруг атомной энергетики, новую работу найти не получалось, боялись брать специалистов, которые трудились в этой области. Отец был сломлен, его расстроило неприятное увольнение, он знал, благодаря кому это произошло, и кто потом встал на его должность. Друзья помогли ему устроиться в небольшое КБ, где разрабатывали электрику для вентиляции. Но все равно в глазах отца что-то погасло. Он продолжал бредить аварией на ЧАЭС, изучать этот инцидент, даже хотел отправиться волонтером на ликвидацию, мать едва его отговорила. Потом он начал замыкаться в себе, у него появились голоса в голове. Работать он уже не мог, лекарства и болезнь делали его не способным заниматься инженерной деятельностью, руки тряслись, голова кружилась, появлялся бред. После увольнения со второй работы его пришлось переводить в больницу. Оттуда он уже не вернулся. Мне было три года, когда его не стало. С тех пор мама не улыбалась, как говорили ее подруги.

Мама продолжала работать в книжном магазине до тех пор, пока страна не развалилась. Потом их магазин закрылся, и вся команда продавцов перешла на книжную ярмарку «Крупская». Я всегда был предоставлен сам себе. Мама не успевала мною заниматься, да и не хотела. Я напоминал ей об отце, она расстраивалась и часто плакала вечерами, гладя меня по голове.

Ее родители перестали с нами общаться, после того как узнали, что мой папа болен. Они обвинили маму в том, что вышла замуж за неполноценного, что и ребенок будет таким, что их чистокровная прибалтийская семья такого не потерпит, и забыли про наше существование. Мама пыталась общаться, звонить по праздникам, даже заезжать, они на порог не пускали, трубки вешали, услышав голос.

Очень поддерживала бабушка по папиной линии, всячески помогала и деньгами, и вниманием, но потом ее не стало, она скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Наследство ушло в никуда, кто-то постарался украсть все документы на квартиру и другое имущество, нам только показали договор купли-продажи какой-то подставной фирме еще при жизни бабушки. Законность бумаг была сомнительной, лица владельцев тоже, но мама не стала связываться, боялась потерять еще и наше последнее пристанище — папину однокомнатную, в которой мы по сей день обитаем.

Отца я почти не помню, остались лишь очень смутные обрывочные воспоминания о человеке с взъерошенными волосами и беспокойным взглядом, смотревшим на меня, как на незнакомый предмет. Все мои сознательные воспоминания о нем пришлись на тот период, когда он был уже совсем болен и почти не воспринимал реальность, поэтому у меня не осталось никаких теплых чувств и тоски по нему, я вполне привык к жизни с мамой.

Не могу сказать, что остро чувствовал нехватку родительского внимания, хотя мама почти все время была на работе. Мне вполне хватало общения со своими сверстниками в садике, потом в гимназии и спортивной школе. По вечерам я постоянно гулял с друзьями, сидел у кого-то дома или собирал приятелей у себя. Когда ты ребенок, все легко, просто и интересно, каждый день — целое маленькое приключение, даже когда остаешься один с игрушками.

На выходных мама чаще всего работала, денег платили мало, иногда задерживали сильно, дополнительные смены помогали сводить концы с концами. Очень редко мы куда-нибудь ходили, в цирк или на детский спектакль. Это для меня было большим праздником, мне было приятно проводить время с мамой. Но я чувствовал, что она несколько чурается меня, то ли ей больно быть со мной, то ли боится за мое будущее. Раз в три месяца она водила меня к детскому психиатру, как-то тайком, неофициально, обходя запись, регистрацию медкнижки и прочие поликлинические формальности. Платила ему деньги напрямую, потом они говорили полушепотом, все записи делались в простую тетрадку, которую мама носила с собой. Перед такими приемами мама было особенно нервной и настороженной, на лице застывало выражение сосредоточенности и строгости, в глазах грустный блеск. Выходя из кабинета врача, она немного оживала, напряжение уходило, и даже появлялось легкое подобие улыбки.

Я уже тогда понимал, что речь ведется обо мне и это как-то связано со здоровьем моего отца, хотя больше времени я проводил в коридоре, пока мама с врачом беседовали, я не должен был слушать о чем. Не могу сказать, что я был угрюмым ребенком, что у меня были какие-то проблемы со здоровье или со сверстниками. Я чувствовал себя хорошо, мне было весело и интересно жить, ходить в школу, ездить на футбол. Тренировки у меня были три раза в неделю, в понедельник, среду и субботу. Из года в год график не менялся, только в летние каникулы на месяц занятия прекращались.

Тренер был человеком очень ответственным, даже когда задерживали зарплату, он и виду не показывал. Ровно три часа занятий, с четырех до семи, очень ругал за опоздания, иногда не пускал, когда видел, что нет уважительной причины для задержки. Мы всегда с удовольствием приходили на тренировки, он умел их проводить так, чтобы всем было интересно, и мы лучше концентрировались на игре, погружаясь в его стратегию, прислушиваясь к советам и рекомендациям. Если кто-то не успевал, показывал слабый результат, не укладывался в нормативы по разминке, он не отчитывал, не обижал и не давил на ребенка, иногда подшучивал и острил, но абсолютно безобидно, даже, наоборот, это подбадривало и вызывало стремление к лучшему.

Мы часто выигрывали на районных и городских соревнованиях. Хотя их проводили в те времена крайне редко, финансирования порой не было вовсе, многие учителя уходили, спортивные школы работали вполсилы, иногда вовсе закрывались. Приходилось ездить на трамвае несколько остановок, чтобы успевать на тренировки. Для меня это были самые счастливые дни. Когда болел, я постоянно вспоминал о том, как там было хорошо.

У меня было три друга, с которыми мы вместе ездили на занятия, один учился в моем классе, двое были из параллельного. Мы часто после школы гуляли вместе, слонялись по району, лазали по крышам, ходили к друг другу в гости.

Паша, Витя, Сережа и я. Тогда было трудно найти хорошую школу, наша именовалась гимназией и была одной из лучших в районе. Со спортивной школой тоже самое. На колонне возле входа в школу было объявление о приглашении в набор в футбольную секцию спортивной школы № 3, видимо, все наши родители обратили внимание на него.

Паша жил рядом со спортивной школой, а ездил учиться в нашу гимназию. Он не любил, когда мы дразнили его, потому что его курировала учительница труда для девочек, которая приходилась ему тетей. Она часто разыскивала его и допекала, все ли он скушал, тепло ли оделся, ни с кем не подрался и так далее. Его это жутко смущало, а сверстники начинали над ним подтрунивать. Он не был маменькином мальчиком, был крайне самостоятелен и всячески это демонстрировал. Мы его все время брали на слабо. Он был худощавым и высоким, хотя у меня была такая же комплекция, но он казался более неуклюжим и нескладным. Его бледная кожа и темные-темные волосы делали его похожим на маленького вампира, из-за его худобы тетушка все время стремилась его накормить. Он учился со мной в классе, был одним из первых по успеваемости, но не любил привлекать внимание учителей, руку особо не тянул, но все контрольные и проверочные писал идеально. Видимо, родители заставляли сына учиться как следует, у него был строгий отец, я несколько раз видел, как угрюмо и забито смотрит на него Пашка, не раз схватывал от него ремня. Так мне казалось, хотя, конечно, Пашка никогда не распространялся на эту тему.