Эжен Сю

Удалой гасконец

В конце мая 1690 года трехмачтовое судно «Единорог» вышло из Ла-Рошеля и пустилось в открытое море по направлению к Мартинике. Оно было вооружено дюжиной небольших пушек — предосторожность необходимая, потому что французы вели тогда войну с англичанами, а притом, несмотря на подвиги французских флибустьеров, испанские пираты нередко крейсировали вокруг Антильских островов. «Единорог» находился под командой шкипера Даниеля. Пассажиров было у него не много; в том числе находился миссионер, отец Гриффон, священник Макубского прихода на острове Мартинике. В то время французские колонии находились в беспрерывной войне с англичанами, испанцами и караибами и потому положение тамошних священников было самое необыкновенное. Они должны были не только проповедовать, крестить, венчать, хоронить; но, нередко, вместе с прихожанами отражать нападения неприятелей. Священнический дом в Макубе, подобно всем другим домам колонистов, стоял одиноко, и отец Гриффон с двумя своими неграми не раз отстреливался от нападающих, сидя за толстыми красного дерева воротами с зубцами и бойницами. Зная хорошо математику и имея понятие о фортификации, он был очень полезен мартиникским губернаторам своими советами. Сверх того он был прекрасный каменщик, плотник, садовник, человек неустрашимый, решительный, одним словом, драгоценный для колонии и особенно для своего околотка. Надобно сказать правду, что голос у него был грубый, красноречие не очень увлекательное, и обедню отправлял он очень проворно; но можно ли было ему поступать иначе, когда служба не раз была прерываема высадкою англичан или караибов, и отец Гриффон, соскочив с кафедры, принимал команду над своими прихожанами. Зато после битвы почтенный священник с истинно христианским милосердием ухаживал за больными, своими и чужими, и собственными руками перевязывал раны, теми же руками нанесенные.

Конечно, он был большой мастер солить, коптить, заготовлять впрок и также любил хорошо покушать; но во всех других отношениях сохранял чистоту нравов, помогал бедным, утешал их и все, что принадлежало ему, считал достоянием неимущих.

В начале нашего рассказа отец Гриффон стоял на шканцах и разговаривал со шкипером. Даниель был старый моряк. Выбравшись в открытое море, он препоручал судьбу своего судна штурману и матросам, а сам аккуратно каждый вечер напивался. Зная беспечность шкипера, отец Гриффон, приехавший с ним также из Америки, наблюдал за ходом судна. Наступала ночь. Служитель шкипера явился и объявил, что готов ужин.

В каюту собрались шкипер, отец Гриффон и двое или трое пассажиров, которых еще не укачало; священник прочел молитву и все уселись.

Вдруг дверь отворилась и кто-то произнес на гасконском наречии:

— Не будет ли здесь местечка для кавалера Крустиньяка, капитан?

Шкипер от удивления разинул рот. Все пассажиры невольно взглянули на начальника судна.

— Кто там? — спросил он наконец. — Ваше лицо мне не знакомо. Как вы попали сюда?

Приняв на себя величественный вид, гасконец сказал:

— Принадлежа к фамилии Крустиньяков, одной из самых старинных в Пелне, я бы недостоин был назвать себя потомком ее, если бы хоть на минуту усомнился удовлетворить справедливому любопытству капитана.

— Насилу-то дошел до развязки!

— Вы правы, знаменитый капитан, ваше любопытство очень справедливо. Неизвестным образом я как-то вдруг очутился на вашем корабле… Вы удивляетесь этому; впрочем, дело очень естественное. Вы имеете полное право спрашивать меня, как я попал сюда. Я почитаю моею обязанностью объяснить вам, как это случилось. Вы говорите мне: «Очень хорошо, кавалер, нам очень приятно с вами хлеба-соли откушать». А так как я умираю с голоду, то охотно принимаю ваше предложение, сажусь между этими двумя господами и сжимаюсь, как только можно, чтоб не потеснить их…

Слова свои исполнял он на самом деле: втерся, ни мало не медля, между двумя пассажирами, у одного взял стакан, у другого тарелку, у третьего ножик и вилку и поместился так проворно и хладнокровно, что знаменитый капитан и прочие собеседники, удивленные его поступками, не препятствовали чудаку делать, что он хотел.

На нем был кафтан, некогда зеленый, а теперь пожелтелый; исподнее платье такое же, чулки полинялые и заштопанные белыми нитками; из красных сделались они теперь розовыми; шляпа серого цвета, пуховая и совершенно вытертая; перевязь с мишурными украшениями, поблекшими от времени, и длинная шпага, на которую он упирался с важным видом. Он был высокого роста и чрезвычайно худощав, тридцати шести или сорока лет, лицо у него было смуглое, костлявое и загорелое, глаза маленькие и чрезвычайно живые, рот огромный, волосы на голове, бровях и усах черные; выражение физиономии дерзкое, самоуверенное и показывавшее довольство своей особой. Самолюбие было первым отличительным признаком его характера: ему казалось, что ни одна женщина не устояла бы против него.

Крустиньяк был младший сын одного гасконского дворянина, которому трудно бы было доказать права свои на дворянство. В надежде сыскать счастье Крустиньяк отправился в Париж. Он был унтер-офицером в роте волонтеров, учителем фехтования и плавания, продавал пасквили и голландские газеты, в то время запрещенные в Париже; выдавал себя за протестанта и переходил в католическую веру, чтобы получить назначенные за то пятьдесят экю. Плутовство его, наконец, было узнано: он был приговорен к наказанию розгами и содержание в тюрьме. Телесное наказание он перенес терпеливо; из тюрьмы скрылся бегством, налепил себе на глаз пластырь, привесил к боку огромную шпагу и занялся похвальным мастерством: стал зазывать прохожих в игорные дома. Впрочем, он их не обыгрывал и, по словам его, только приманивал рыбу на удочку, а сам ее не ел.

Дуэли были запрещены тогда законом. Крустиньяк встретился однажды со знаменитым дуэлистом, прославившим себя под именем Фонтене — Шпагу В Бок. Дуэлист толкнул его и сказал:

— Посторонись! Я Фонтене — Шпагу В Бок!

— А я Крустене — Пулю В Лоб! — отвечал гасконец, вынимая из ножен шпагу.

Фонтене был убит, а Крустиньяк, страшась преследования законом, вынужден был спасаться бегством.

Наслышавшись, что в колониях можно в скором времени обогатиться, Крустиньяк пробрался в Ла-Рошель с намерением отправиться в Америку; но для этого надобно было получить паспорт и, сверх того, заплатить за проезд. Исполнение того и другого было очень для него затруднительно. Множество протестантов отправлялось тогда в колонии; выезд, наконец, был им запрещен, и потому в портовых городах начальство очень строго наблюдало за выдачей паспортов. Притом же, для переезда в Мартинику надобно было иметь около девятисот экю, а у Крустиньяка такой суммы от роду не бывало, и он добрался до Ла-Рошеля только с десятью экю в кармане. Он остановился в бедной харчевне, которую посещали одни матросы, и стал выспрашивать о судах, готовых к выходу в море. Бочар трехмачтового судна «Единорог» был также в числе посетителей харчевни. Крустиньяк, умея отлично врать, своими баснословными рассказами и блистательными обещаниями задобрил этого человека, который согласился посадить его в бочку и перевезти на корабль.

Весь корабль, по обыкновению, был осмотрен портовыми чиновниками. Крустиньяк благополучно просидел в бочке, и сердце его забилось от радости, когда он почувствовал, что корабль двинулся с места. Зная, что, выйдя в открытое море, шкипер «Единорога» не воротится назад собственно для того, чтоб высадить на берег контрабандного пассажира, Крустиньяк нарочно несколько часов не выходил из бочки. Он заверил бочара честным словом, что никогда никому не откроет, каким образом попал на корабль. Всякий человек, менее наглый, вероятно, прятался бы с боязнью между матросами; но Крустиньяк, зная, что за шкиперским столом можно поесть лучше, нежели за матросским, явился прямо в каюту, и дерзость помогла ему.

— Да скажите мне, наконец, каким образом вы попали сюда? — спросил шкипер.

Крустиньяк налил себе стакан вина и, привстав со своего места, сказал громким голосом:

— Господа! Предлагаю вам выпить за драгоценное здоровье всеми нами обожаемого монарха Людовика Великого!

От подобного тоста невозможно было отказаться. Шкипер и все пассажиры встали и закричали:

— За здоровье Людовика Великого!

Один только сосед Крустиньяка хранил молчание. Кавалер наш посмотрел на него, нахмурил брови и сказал:

— А вы разве не из наших? Разве вы не любите нашего великого монарха?

— Напротив, я люблю и уважаю государя, — отвечал пассажир с робостью. — Но могу ли я пить за его здоровье, когда вы завладели моим стаканом?

— Как, черт возьми! И вы под таким ничтожным предлогом не исполняете обязанности верноподданного? Да разве у нас мало стаканов? Эй, человек, скорее сюда стакан! Ну, приятель, теперь встанем и вскрикнем снова из глубины души: за здоровье нашего великого монарха!

Выпив, все уселись, а между тем Крустиньяк велел подать соседу прибор. Потом, открыв стоявшее на столе блюдо, он сказал, обратясь к отцу Гриффону:

— Не прикажете ли, батюшка, наложить вам голубей под соусом?