И поэтому, кроме многодетных семей, на пароме оказались рядом добрые олигофрены, целующиеся гомики и загорелые зэки с художественными красотами, вытатуированными на их накачанных плечах.

Так, при помощи нескольких переправ, предприимчивая Куба избавилась от десятков тысяч преступников, ВИЧ-инфицированных, геев, а также пациентов психиатрических клиник.

Я вижу, как русские врачи заколачивают окна госпиталя. Мама — с большим уже животиком — и еще две женщины-врачи, без животиков, выходят из здания с чемоданами.

А мои родители избавились от необходимости рожать меня во влажном тропическом климате Кубы. Ведь городок, где они работали, совсем опустел, и им пришлось вернуться на Родину. Они и понятия не имели, куда возвращаются: зачали они меня в одной стране, а возвращались теперь в совершенно другую. Вот! Пожалуй, тут-то и начинается история моей двузначной неоднозначности…

Союз уже полгода как развалился, и в заметенном снегом Городе М. их ждала разруха, всплеск преступности и прочие прелести «лихих девяностых»… Сидели бы себе на своем безоблачном острове, раз уж поехали за Большим Солнцем.

С солнцем придется попрощаться. Папа берет у мамы чемоданы. Они едут в аэропорт.

#

Огромное океаническое пространство, над которым все еще восходит солнце. Земля остается где-то внизу. Затем совсем исчезает из виду — внизу простирается лишь водная гладь, на которой видны крохотные точки рыбацких лодок и тире кораблей и паромов.

Мама и папа и еще пять русских врачей летят в самолете. В иллюминаторе видна лишь водная гладь.

Папа рассказывал, что я родилась в полдень по… его часам. Хотелось сказать, «по местному времени», но, увы, никакой местности под нами не было — только Атлантический океан. Хотя, если быть точной, когда-то она всё же была, — ха! — ну, до того, как затонула…

Бортпроводницы суетятся, русские врачи открывают свои сумки, достают белые халаты, быстро надевают их. Кто-то несет воду в чайнике, кто-то подносы и чистые полотенца. Ёнгидрид-твою-перекись! Неужели мне сейчас это покажут — собственное рождение?! Вот это кинотеатр — супердупергиперсверх!

И вот маму усаживают на кресло, на котором постелен пледик и полотенца, ноги кладут на сиденье рядом. Спиной она опирается о борт с иллюминатором. Папа заботливо подкладывает маме свернутую куртку под спину, чтобы было помягче. Мама охает и стонет. Я сижу в темноте и жду своего выхода в свет. Жду папиного сигнала.

Папа любит шутить, что, поскольку часов у атлантов в силу затонувшести не наблюдалось, то, значит, я родилась не только вне пространства, но и вне времени…

Папа принимает роды. Две женщины-врачи помогают ему.

— Иди-ка сюда, — зовёт меня папа. — Вот так, так… — приговаривает он, принимая меня на руки. — Яви-и-лась!

Руки у папы сухие, теплые и чуть пахнут спиртом. Мне не просто холодно, я в шоке — словно вынули вас из индийского прогретого воздуха и окунули в прорубь в крещенские морозы. Вокруг всё почему-то гудит: люди, улюлюкающие и поздравляющие друг друга, мотор самолета… Или он ревет, а не гудит? Да, точно, это не я реву, это он плачет.

— Ничего страшного, — гудит басом какой-то мужчина в белом халате. — Восьмимесячные тоже выживают. Иногда.

Предполагалось, что я появлюсь в России, но — вы ж знаете — я совсем не умею ждать… Мамино лицо — по-детски удивленное — всё покрыто бисеринками пота. Она смотрит на меня, потом на папу, словно не верит, что смогла сделать это. Что я явилась.

Уже прямо в самолете папа придумал мне странное имя, которое по-гречески значит «явление Божье». Еще со школы он увлекался греческим и латынью. И хоть мой папа жуткий атеист, а мама из исконно православной семьи (да еще и со священнической фамилией Беневоленские), — они прекрасно нашли общий язык. Имя было длинным, но звучало вполне как православное, на том и сошлись.

Папа с мамой молча «переговариваются». Папа улыбается маме, потом лишь глазами говорит: «Ты смогла». Мама отвечает ему одним взглядом: «МЫ смогли…»

* * *

Да, они всегда хорошо понимали друг друга. Знали, что хотят работать только вместе.

Я прокручиваю кинопленку вперед и вижу комнату с занавесками в гладиолусах. У двери стоят чемоданы. Мама и папа присаживаются «на дорожку», затем папа хлопает себя по колену: пора! Встает. За ним встает мама. Они одновременно вздыхают и берут чемоданы.

Аааааааааа! Я плачу… Я — и младенец, и одновременно вижу себя со стороны. Почему вы меня оставили? Почему…

Посреди комнаты, перед входной дверью, в растерянности после неожиданных проводов папы и мамы, стоят дедушка со мною на руках и Лолита Аркадьевна. Они смотрят на маленький полосатый чемоданчик, стоящий в углу.

Да, они всегда знали, что хотят работать вместе, поэтому спустя полгода после моего появления они опять укатили на край света. На этот раз, кажется, куда-то на бывшую БАМ, подальше от разваливающегося Союза, — наверное, хотели сделать вид, что ничего страшного не происходит, а там это было сделать легче…

И сделали-таки вид, что меня забыли… вместе с полосатым чемоданчиком.

Мои детские рисунки вновь задвигались: ёлочки, лес, опять ёлочки, провоз с вагончиками, стремительно удаляющимися от города в сторону леса… Ту-ту, точка ру!

Уж дайте мне тут излить свой яд хоть немного, чтобы выпустить пар. Возможно, были какие-то веские причины, почему они уехали. Конечно, были. Чтобы «спасать мир». Но я была слишком мала, чтобы дедушка мог мне хоть что-то объяснить.

#

И вот мне уже год. Лолита Аркадьевна пытается кормить меня из ложечки. Изначально ее наняли для того, чтобы она кормила меня грудью. Ее сын Гришка умер, когда ему было семь месяцев. И тогда дедушка привел Лолиту Аркадьевну к нам. Полгода я брала грудь хорошо, а потом молока не стало, и меня пришлось перевести на искусственное питание.

В моем ёхарном детстве все вокруг только и делали, что делали вид…

А теперь я имею вид, то есть вижу на экране своей жизни, а моя кормилица Лолита Аркадьевна делает вид, что приняла меня за какое-то странное домашнее животное, которое питается исключительно детской молочной смесью «Малютка»…

Я плююсь, наотрез отказываясь это есть. Лолита Аркадьевна подозрительно смотрит на коробку с толстощеким карапузом, потом на меня, пробует смесь на вкус, пожимает плечами и высыпает остатки из коробочки прямо себе в рот. Я смотрю на нее широко открытыми глазами: ладно, пусть ест на здоровье эту «каку», а на мне лучше бы опробовала колу…

Конец ознакомительного фрагмента