— Им было очень стыдно. Но было уже слишком поздно.

— Что значит «стыдно»? — поинтересовался Амар.

Мама глянула в потолок, словно гадая, как лучше ответить.

— Когда ты делаешь что‐то нехорошее и понимаешь, что этого делать нельзя. А потом боишься показать свое лицо людям.

Амар опустил глаза, словно раздумывая над мамиными словами.

— Почему слишком поздно? — спросила Худа.

— Ничего нельзя было поделать. Иосифа не стало.

В дверь ванной постучали. Худа окликает сестру. Хадия отвечает, что идет. Растирает грудь пальцем в том месте, где, по ее представлению, должно быть сердце, и гадает, будут ли у нее внутри черные точечки, если после среды она не наденет на голову шарф. Прошлым вечером она впервые услышала о точечках, которые собираются на сердце, как пыль. А если нежелание носить хиджаб приведет к появлению точечки, будет ли появляться новая каждый день, когда она не станет его надевать?

Хадия пробирается через толпу гостей, поднимает ко лбу сложенные руки, чтобы приветствовать дядюшек, сидящих на диване. Принимает подарки или конверты от тетушек и вежливо благодарит. Она видит Худу у раздвижной двери. Сестра стоит в компании своих ровесниц и рассказывает о мешочках со сладостями. Волосы Худы коротко острижены.

— В каждом есть пакет «Эм-энд-Эмс», — хвастается она.

У Худы есть целый год на то, чтобы принять решение. И это кажется Хадие несправедливым. Она чувствует, что все это ей чуждо: девочки, болтающие об «Эм-энд-Эмс», женщины в дупаттах или с шарфами на головах, толкующие о том, что ей безразлично. Она смотрит мимо них на сливовое дерево. Его красивые фиолетовые листья шуршат, ветви слегка покачиваются. И никто не окружает его, не стоит в его тени. Как она любит там сидеть и слушать шум ветра в кроне!

Некоторые дети играют в салки, другие — в классики, расчертив голубым и фиолетовым мелом квадраты на цементе. Их пальцы припудрены голубым и фиолетовым. В классики играют маленькие девочки с распущенными волосами, при каждом прыжке падающими на лицо. Жаль, что мать заранее не сказала о вечеринке. Можно было бы пригласить подруг, Даниель и Шарлотту.

Но Хадия отмахивается от этой мысли, как только она приходит в голову. Поняла, что слишком стыдится показаться им в этом платье, слишком застенчива, чтобы объяснить, почему на обед подают бирьяни и что никаких игр не запланировано. Детей просто выпускают во двор. А взрослые присутствуют, потому что вечеринка скорее устраивается для них как возможность пообщаться, чем повод отпраздновать ее девятилетие. Что она скажет Даниель и Шарлотте о хиджабе? По каким причинам кто‐то носит хиджаб, если не считать того, что все правоверные женщины его носят? И тут же появляется пугающая мысль: что, если с этой среды подруги будут обращаться с ней немного иначе и усомнятся, что она та же самая Хадия независимо от того, прячет она волосы или нет?

Хадия останавливается у сливы на дальнем конце заднего двора. Дальше — только корни и деревянная ограда. Она ковыряет кору, пока не отламывает маленький кусочек. Смотрит на иззубренный обломок на ладони. Поворачивает другой стороной. Есть много деревьев, которые ей нравятся, но в этом мире любит она только два, и слива — одно из них. Повезло, что другое — во внешнем дворике, это магнолия, которую видно из окна ее спальни. Ветви сливы слишком высоко расположены, и она вспоминает, что в детстве отец сажал ее на спину, чтобы она могла сорвать плод. Станет ли отец разговаривать с ней после среды, если она предпочтет не носить хиджаб?

— С днем рождения, Хадия.

Это Аббас Али, старший Али. Хадия сжимает кусочек коры. Края врезаются в кожу.

— И тебя, — отвечает она.

Аббас тихо смеется, и она, поняв свою ошибку, чувствует себя глупо.

Хадия смотрит на платье. Будь это желтый карандаш из набора, им никогда бы никто не пользовался. Он оставался бы заточенным и не тупился. Этот и серый. Даже коричневым пользовались бы, но только не таким оттенком желтого.

Аббас подходит к сливе и тоже касается ствола. Он здесь единственный ее ровесник. Может, стоит сказать ему об этом и они сумеют стать друзьями до конца вечеринки? Волосы Аббаса немного длинноваты для мальчика. Они падают на лицо и закрывают верхнюю часть ушей. Иногда он откидывает их со лба. Если она наденет хиджаб, он больше никогда не увидит ее волос. Даниель и Шарлотта иногда смогут, если они вместе окажутся в школьной душевой или если они придут к ней домой. Но Аббас — мальчик и не родственник, так что он никогда не увидит ее волосы.

— Это мое любимое дерево, — говорит она.

Аббас поднимает глаза к кроне, и Хадия тоже. Она смотрит мимо веток, листьев и маленьких слив прямо в яркое небо. Щурится.

— Потому что листья вроде как фиолетовые?

— Нет. Просто.

Аббас кивает. Они стоят бок о бок. Смотрят, как дети играют в салочки. Некоторые стоят неподвижно, с потрясенными лицами, с раскинутыми в стороны руками и ждут, когда кто‐то их осалит. Может, после того, как начнет носить хиджаб, она сразу станет взрослой? Может, не сумеет так беззаботно бегать на праздниках? Ни один мальчик не посмеет коснуться ее, сказать «отомри» или осалить.

Она вспоминает, как иногда они отправляются в дом тетушки Сиимы и дети играют в футбол на заднем дворе, потому что у семьи Али есть футбольные ворота, причем двое, и Аббас всегда приглашает ее в игру, и она играет, хотя не слишком умело. Но у нее есть прогресс, если верить Аббасу. В последний раз они играли в день рождения его брата Саифа. Там были разные забавы и автомат для попкорна. Теперь, глядя на Аббаса в зеленой футболке, она думает: «Больше я не смогу играть в футбол. По крайней мере с ним. Не сумею забить больше ни одного гола за последние пять минут нашей последней игры».

— Почему ты не выглядишь счастливой на собственном празднике?

Конечно, он ее друг. Дует ветер, ветви шевелятся, слышится шуршание листьев, грязно-желтое платье наполняется воздухом, и Хадия, внезапно смутившись, придерживает юбку руками. Даже кружевной воротничок развевается. Кто‐то открывает раздвижную стеклянную дверь. Появляется один из дядюшек. Он выходит со сложенной белой тканью в руках. Это означает, что он собирается расстелить ткань на газоне и помолиться.

— Я не знала, что мама устроит мне день рождения, — признается она. — И не знаю, нравится ли мне быть девятилетней. И я терпеть не могу это платье.

Аббас молчит. Он протягивает руку, чтобы сорвать сливу, но не дотягивается. Пальцы всего в нескольких дюймах от плода. Хадия благодарна за то, что он не пытается подпрыгнуть, чем привлечет к ним внимание и поднимет пыль. Ей хочется, чтобы он подставил ей спину, тогда она достанет до сливы. Но это запрещено. Она знает. Какого размера будет тогда черная точечка на ее сердце, если это хуже зависти, хуже лжи.

— Почему? Ты похожа на солнце.

Он говорит о цвете ее платья. Она улыбается, впервые за день. Отец резко окликает ее. Гневно. И больше ничего не говорит. Он идет к ним по газону. Она смотрит на Аббаса, вспоминает, что они не друзья. Не настоящие друзья. Может, они знакомые — слово, которое употребляет отец, напоминая, что мальчики не могут быть ее друзьями. Они знакомые, и общаться с ними можно только в классе, да и то лучше держаться подальше.

Аббас молча уходит и становится одним из мальчишек, бегающих во дворе. Поднимает на руки сестру. Он в модной зеленой футболке.

— Что, папа?

Сейчас у нее совсем детский голос. Кусочек коры снова впивается в ладонь. Хадия роняет его в грязь. Отец выглядит так, словно немного злится на нее. Она растирает большим пальцем покрасневшую ладонь.

— Почему ты не играешь с другими девочками? — спрашивает он.

— Они не мои подруги.

Дядя шикает на детей, показывает на дом, и все направляются к двери. Мальчики постарше задерживаются, зная, что скоро наступит время молитвы. Отец кладет руку ей на голову, и рука оказывается очень тяжелой. Хадия слегка приподнимается на носочках, чувствуя давление. Ей хочется спросить, помнит ли отец, как она взбиралась ему на спину и рвала сливы. Но прежде чем Хадия открывает рот, он протягивает руку, берет плод и тянет его к себе. Ветка немного наклоняется, и она видит маленькую темно-фиолетовую сливу, которую отец протягивает ей.

— Спасибо, — мямлит она, — и за праздник тоже.

Он кивает. Оба поворачиваются к мужчинам, помогавшим расстилать белую ткань на газоне. Мужчины собираются в ряд на траве. Она знает, что отец скоро уйдет, чтобы занять свое место в ряду молящихся. И тут он, словно услышав ее мысли, говорит:

— Теперь ты тоже должна начинать молиться.

Хадия смотрит на него. Чувствует, что он гордится ею. Когда она стоит рядом с отцом, ей кажется, что она все может. Он снова кладет ладонь на ее голову. Она перекидывает сливу из одной руки в другую, ощущая ее вес.

— Папа!

— А?

— Как ты считаешь, мне следует носить хиджаб?

Кто‐то начинает читать adhaan, призыв к молитве. Хадия видит, что Аббас Али нашел место в ряду молящихся, хотя для него это вовсе не обязательно. Ему тоже девять, но он может не молиться, пока ему не исполнится пятнадцать. Ему никогда не придется носить хиджаб. Мальчишкам так везет! Интересно, счастливы ли родители иметь такого сына? Знают ли, что он старается делать добро? И делает ли Бог в сердце отметку, противоположную черной точечке, когда кто‐то совершает добрый поступок? Что‐то вроде золотой точечки?