— Не бойся, это не книга и даже не пистолет! Давай, открывай его!

Тогда я начинаю его разворачивать и, сняв тонкую оберточную бумагу, которая его скрывала, обнаруживаю футболку моего, пятьдесят второго размера, с белым воротничком. Разглядываю ее внимательней. Глазам своим не верю! Она в белую, голубую и синюю полоску — точь-в-точь такая же, как на ее сыне. Тогда я поднимаю взгляд на нее, но она серьезна.

— Да. Да, это так. Может быть, именно поэтому я по тебе никогда не скучала.

Я чувствую, что у меня перехватывает дыхание. У меня кружится голова. Я стою с открытым ртом — потрясенный, взволнованный, удивленный, рассерженный, смущенный. Ошеломленный. Я не могу в это поверить, этого не может быть! Так, значит, тот вечер, тот последний раз… стал тем, что «навсегда»?

— Мама, смотри, смотри, я отлично еду!

Малыш проезжает мимо нас, крутя педали своего маленького велосипеда; он улыбается, его волосы развеваются на ветру. Я смотрю на него, он смеется, на секунду отрывает руку от руля и машет мне:

— Пока, Стэп!

Потом снова быстро берется за руль и сильно его сжимает, чтобы не выпустить его и не упасть на землю, возвращается к своей няне, исчезая так же, как и появился в моей жизни. В его глазах, в его губах, в его улыбке я вижу что-то такое, что напоминает мне мою мать, но еще больше — мои детские фотографии из семейного альбома. И тогда Баби снова трогает меня за руку.

— Почему ты ничего не скажешь? Видел, какой красивый у тебя сын?

11

В мою жизнь ударила молния. У меня есть сын. Подумать только: это всегда было одним из моих самых затаенных желаний. Быть связанным с женщиной, не обещанием любви или браком, а ребенком. Соединением двух людей в этом почти божественном мгновении, которое проявляется во встрече двух существ, в сочетании, которое стремительно вращается, выбирает детали, оттенки, цвета, набрасывая, словно мазками, маленький эскиз будущей картины. Этот невероятный пазл, который, элемент за элементом, складывается, чтобы потом, однажды, появиться на свет из чрева женщины. И оттуда начать свой полет, подобно бабочке, или голубю, или соколу, или орлу, для неизвестной, другой, невероятной жизни — может быть, совсем не такой, как у тех, кто ее породил. Я и она. Я и ты, Баби. И этот ребенок. Я пытаюсь пролепетать что-нибудь разумное:

— Как ты его назвала?

— Массимо. Как полководца, хотя пока он научился водить только велосипед. Но и это уже победа.

Баби смеется, выглядит легкомысленной, вдыхает окружающий нас благоуханный воздух и распускает свои волосы, подставляя их ветру, которого на самом деле нет. Она не ищет ни прощения, ни сочувствия, ни оправдания. Однако это наш сын. И я мысленно возвращаюсь в то время, на шесть лет назад, на тот праздник, вечеринку на роскошной вилле, куда меня привел мой друг Гвидо. Я хожу между людьми, на ходу беру стакан рома — «Памперо», самого лучшего. Потом выпиваю еще один стакан, потом еще один. И, под звучащую у меня в голове музыку Баттисти, брожу по комнате. «Как может скала сдерживать море?» Даже сейчас не могу ответить на этот вопрос. Я подхожу к картине — натюрморту Элиано Фантуцци. Помню, как мое внимание привлек изображенный на нем большой кусок арбуза на столе. Он довольно нечеткий, как и вся живопись этого автора. На его полотнах все выглядит, словно увиденное глазами близорукого человека без очков, — почти выцветшим. И мне внезапно вспоминается Баби, наклонившаяся вперед с куском арбуза в руках. Она смеется и, не мешкая, сразу же погружает лицо в эту красную мякоть, в самую середину. Стоит лето, мы на проспекте Франции со стороны Флеминга, в конце моста, под последним орлом. Ночь жаркая; местный киоск всегда открыт. А чуть дальше делают колбаски сальсиччи; об этом можно догадаться по запаху и тому белому, плотному, густому дыму, который поднимается от углей, словно знаменуя, что избран новый папа. Мы слышим шипение масла, на котором жарятся сальсиччи; его запах липнет к телу, но ветер, к счастью, его уносит (или, по крайней мере, мы тешим себя такой иллюзией).

— Привет, Стэп! Берите, берите, потом рассчитаемся.

Я приветствую Марио улыбкой, и Баби набрасывается на кусок арбуза, ей не нужно напоминать об этом дважды.

— Вот молодец! Выбрала себе самый темный, самый спелый.

— Да, но если хочешь, я дам тебе кусочек.

И это ее обещание заставляет меня рассмеяться.

— Нет уж, я возьму его себе весь, целиком, жадина!

И я в него впиваюсь. Мой кусок арбуза чуть светлее, но такой же чудный и концентрированный, как этот изумительный вечер, который мы проживаем. Баби ест справа налево, как пулемет, и веселится, выплевывая оставшиеся во рту косточки.

— Да я прямо как Джулия Робертс в «Красотке».

— Это как? — весело смеюсь я. — В каком смысле?

— Дурак! Когда она выплевывает жвачку.

Да, вот такими мы были, в ту прекрасную ночь в середине лета. И, вспоминая о ней, я снова оказываюсь на той вечеринке, и словно эхо из соседней комнаты, до меня доносится знакомый смех; я к нему прислушиваюсь и меняюсь в лице. У меня нет сомнений. Это она. Баби. Она в центре внимания, смеется сама и заставляет смеяться остальных, что-то рассказывая. И тогда я ставлю стакан, протискиваюсь в толпе, пробираюсь между незнакомыми людьми, между проходящими мимо меня почти как в замедленном темпе официантами и, наконец, вижу ее: она сидит на подлокотнике дивана, в центре гостиной. Не успеваю вернуться назад, смешаться с толпой других, находящихся тут же, в нескольких метрах от меня, как она оборачивается, словно что-то почувствовала — будто то ли сердце, то ли разум, то ли какая-то загадочная причина побудила ее это сделать. Лицо Баби сначала выражает изумление, а затем расцветает от счастья.

— Стэп… Как здорово! Но что ты тут делаешь?

Она встает и нежно целует меня в щеки. Я почти растроган. Она берет меня под руку, и я чувствую, как она подводит меня к людям, сидящим вокруг дивана. Я пьян, я ничего не понимаю и только иду туда, куда перемещается ее бокал вина «Карон».

Что я здесь делаю? Как я тут оказался? Баби… Баби. Мы прогуливаемся, знакомимся с другими людьми. Время от времени она берет себе что-то со шведского стола или с подносов официантов. Помню, у меня был с собой телефон. Я вытаскиваю его из кармана, перевожу на беззвучный режим и делаю так, что он для меня исчезает, забываю о нем. Но не о ней. Теперь я ей улыбаюсь и на ходу беру бокал шампанского.

— Нет, извините, дайте два.

Она почти недовольна, что я не подумал о ней сразу же, и передаю ей бокал.

— Извини меня…

— Ничего страшного. — И она его выпивает, посматривая из-за стекла. Я хорошо знаю этот взгляд. — Я так счастлива тебя видеть.

— И я тоже, — почти непроизвольно отвечаю я.

Она выпивает шампанское залпом, а потом ставит бокал на подоконник.

— Как же мне нравится эта песня! Пойду танцевать. Ты смотришь на меня, Стэп? Я только немного попрыгаю, и потом мы уйдем отсюда вместе. Подожди меня, пожалуйста…

И она целует меня в щеку — но так пылко, что касается и губ. И убегает. Было ли это случайностью? Она танцует среди людей, кружится с закрытыми глазами… Оставшись на середине площадки одна, она поднимает руки к небу и громко, во весь голос, поет песню «Просто» группы «Абсолютный ноль». Я тоже допиваю шампанское и ставлю мой бокал рядом с ее. Мне бы хотелось уйти. Да, я сейчас уйду, исчезну… Может, она и обидится, но так будет лучше. Но я не успеваю даже пошевелиться, как она стискивает мне руку.

— Какая красивая эта песня… «…Страсть, которая остается… просто не забывай… на-на-на-на! Просто, как встретиться, потерять друг друга, снова найти, любить, расстаться… Может, могло быть и лучше… Просто».

Она меня обнимает, крепко ко мне прижимается и почти шепчет: «Как будто ее написали для нас». — И замолкает в моих объятиях, но я не знаю, что делать и что сказать. В чем дело, Баби? Что происходит?

Баби берет меня за руку и уводит с почти закончившейся вечеринки, из этого особняка, мимо лужайки, аллеи, ворот. Уводит в свою машину, в ночь. Мы любили друг друга так, словно мы встретились снова, словно с этого времени уже больше ничего не могло измениться. Как будто это было знаком судьбы и вечеринка должна была стать памятной датой, причиной, воссоединением. Начинается дождь, и она вытаскивает меня из машины. Ее блузка уже расстегнута, она хочет заняться любовью под дождем. Она не противится ни ласкам струящейся воды, ни тому, как я целую ее мокрые соски. Под юбкой у нее ничего нет. Она чувственная, дерзкая, страстная… Я позволяю ей быть главной. Баби садится на меня верхом, сильно меня сжимает, стискивает меня, и я теряю всякий контроль. Она шепчет: «Еще, еще, еще», и кончает только после меня. Она падает на меня и нежно целует — тут-то я и чувствую вину. Джин… Когда мы вернулись в машину, она произнесла слова, которые были для меня острее ножа:

— Через несколько месяцев я выхожу замуж.

И вот это мне сказала Баби, еще горячая от нас обоих, от моих поцелуев, от моей любви, от наших вздохов.

— Через несколько месяцев я выхожу замуж.

Словно ее заклинило.