Феликс Х. Пальма

Карта времени

...

Настоящее — это иллюзия, хотя и очень стойкая.

Альберт Эйнштейн

...

Самое причудливое и пугающее порождение человеческой мысли — представление о времени.

Элиас Канетти

...

Что ждет меня на дороге, по которой я не пойду?

Джек Керуак

Часть первая

Вперед, уважаемый читатель!

Скорее приступай к чтению нашей увлекательной истории, ведь на этих страницах ты найдешь приключения, которые трудно себе даже вообразить!

Если ты, как любой здравомыслящий человек, полагаешь, что время — это поток, быстро увлекающий все живое к более мрачному берегу, здесь ты обнаружишь, что прошлое можно пережить не один раз и что человек может снова пройти по своим же собственным следам — благодаря машине, способной путешествовать во времени.

Итак, потрясения и удивительные впечатления тебе обеспечены.

I

Эндрю Харрингтон готов был умереть несколько раз, лишь бы не пришлось выбирать один-единственный пистолет из обширной отцовской коллекции, размещенной под стеклом в гостиной. Важные решения никогда не давались ему легко. Со стороны вся жизнь Харрингтона выглядела чередой непростительных ошибок, последняя из которых отбросила зловещую тень и на все его будущее. Но теперь этот бесславный путь подходил к концу. На сей раз у Эндрю были веские основания считать, что его выбор окажется правильным, ведь он решил больше никогда не выбирать. В будущем не будет никаких ошибок, поскольку не будет самого будущего. Харрингтон собирался покончить со всем одним махом, без лишних сантиментов пустив себе пулю в висок. Другого выхода не было: только отказавшись от будущего, можно было зачеркнуть прошлое.

Эндрю придирчиво изучал содержимое витрины: элегантные орудия смерти, которые его отец берег как зеницу ока, с тех пор как вернулся с войны. Старший Харрингтон обожал свою коллекцию, однако Эндрю всегда подозревал, что его родитель собирал оружие вовсе не из ностальгии, а потому что его завораживало бесконечное количество инструментов, при помощи которых человек может без особого труда свести счеты с жизнью. Эндрю разглядывал орудия для сокращения человеческого рода с безразличием, столь непохожим на страсть, горевшую в глазах его отца. Заключенные под стекло, они казались ручными и совсем не страшными. Эндрю гадал, какой образ смерти таит в себе каждое из них. Что посоветовал бы отец? Старинные пистоли, в которые полагалось засыпать порох и разжигать его при помощи огнива, обещали благородную, но чересчур трудоемкую кончину. Куда предпочтительней была быстрая смерть от одного из современных револьверов, что покоились на бархатных подкладках изящных деревянных футляров. Харрингтон остановился было на однозарядном кольте, но вовремя вспомнил, что такой же был у Буффало Билла [Буффало Билл (наст. имя Уильям Фредерик Коди; 1846–1917) — американский военный, охотник на бизонов, известность которому принесли устраиваемые им популярные шоу «Дикий Запад», воссоздававшие картины из быта индейцев и ковбоев; с представлениями «Дикого Запада» объездил всю Америку, а также посещал Европу в 1880–1900-е гг.] в шоу «Дикий Запад» с участием подозрительного вида индейцев и дюжины апатичных буйволов, которых перед представлением, судя по всему, накачали опием. Не хватало еще, чтобы его самоубийство напоминало дешевый авантюрный роман. По этой же причине был отвергнут смит-вессон, из которого застрелили знаменитого бандита Джесси Джеймса, и слишком тяжелый уэбли, славно послуживший колониальным войскам в борьбе против туземцев. Эндрю долго присматривался к эффектному пепербоксу, жемчужине отцовской коллекции, но усомнился, не даст ли такой сложный механизм осечку в нужный момент. Поразмыслив еще немного, он решил остановиться на элегантном кольте с перламутровой рукоятью, способном сопроводить его в мир иной с истинно женской заботой и деликатностью.

Эндрю открыл витрину с глумливой ухмылкой, вспоминая, сколько раз отец повторял категорический запрет прикасаться к оружию. Но Уильям Харрингтон, эсквайр, был в Италии и как раз в этот момент, вероятно, скользил оценивающим взглядом по фонтану Треви. По счастливому совпадению, родители отправились в путешествие именно тогда, когда сын окончательно и бесповоротно решил свести счеты с жизнью. Эндрю немного опасался, что его демонстративный жест — я умираю в одиночестве, как жил, — будет неправильно понят, хотя весьма ощутимым ударом по отцовскому самодовольству должно было стать самоубийство как таковое, спланированное и совершенное за его спиной.

Эндрю достал из специального ящичка патроны и зарядил револьвер. Скорее всего, ему хватило бы и одной пули, но ничего нельзя знать заранее. В конце концов, это было его первое самоубийство. Потом он завернул оружие в носовой платок, сунул в карман пиджака, словно яблоко, которое собирался съесть на ходу, и покинул гостиную, в довершение всех своих дерзостей оставив витрину открытой. Осмелься Эндрю пойти наперекор отцу чуть раньше, и она была бы жива. Но он спохватился слишком поздно. Все эти восемь лет Эндрю Харрингтон расплачивался за свою трусость. Восемь долгих лет, на протяжении которых боль становилась только сильнее, разрасталась, словно раковая опухоль, отравляя тело и разлагая душу. Неуемная забота любящего кузена Чарльза, равнодушие остальных, тоска по Мэри сделали жизнь Эндрю невыносимой. Но этой ночью все будет кончено. Двадцать шесть лет — отличный возраст, чтобы умереть, подумал Харрингтон, с удовлетворением нащупав в кармане заветный сверток. Оружие есть. Осталось только найти подходящее место, чтобы привести приговор в исполнение. И он знал, где искать это место.

Ощущая в кармане тяжесть револьвера, последнего и самого надежного талисмана, Эндрю спустился по широкой лестнице особняка Харрингтонов, расположенного на фешенебельной Кенсингтон-Гор, поблизости от восточного входа в Гайд-парк. Молодой человек не собирался устраивать церемонию прощания с домом, в котором прожил без малого тридцать лет, но что-то заставило его остановиться перед портретом в передней. С широкого холста в позолоченной раме на него с явным неодобрением взирал отец. Важный и чопорный, не без труда втиснувшийся в мундир, в котором он совсем молодым дрался в Крыму, пока русская картечь не пробила ему бедро, опираясь на трость, с тех самых пор ставшую его верной спутницей, Уильям Харрингтон глядел на мир с презрительным недоумением, словно не мог понять, зачем теряет время в столь нереспектабельном месте. Кто распорядился затянуть поле битвы у осажденного Севастополя таким густым туманом, чтобы солдаты не видели стволов своих винтовок? Кому взбрело в голову, что женщина — лучший правитель для Британии? По чьей прихоти солнце восходит на востоке? Оставалось только гадать, родился Харрингтон-старший с таким выражением лица или подцепил его, точно оспу, у свирепых турок, но оно оставалось неизменным на протяжении всего пути от солдатской палатки до лондонского особняка. На этом пути он изрядно хромал, но это досадное обстоятельство ничего не меняло. Человеку с тонкими чертами и густыми усами, надменно глядевшему с портрета, не пришлось заключать сделку с дьяволом, чтобы стать одной из самых богатых и влиятельных в городе персон. Причины его стремительного возвышения оставались тайной даже для домочадчев; Эндрю, как ни старался, так и не смог ее разгадать.

Настал очередной тягостный момент, когда молодому человеку предстояло выбрать из обширного гардероба одну-единственную шляпу и одно-единственное пальто, чтобы достойно выглядеть в свой смертный час. Пока Эндрю изучает содержимое гардероба — зная его, можно смело утверждать, что этот процесс растянется не меньше чем на четверть часа, — разрешите поприветствовать вас, дорогие читатели, и заодно объяснить, почему я после долгих раздумий решил начать повествование именно так и никак иначе; в известном смысле мне самому пришлось покопаться в шкафу, сверху донизу набитом разными возможностями. Читатель, у которого хватит терпения добраться до конца моего повествования, возможно, спросит, отчего я предпочел выхватить из клубка первую попавшуюся нить, вместо того чтобы пойти в привычном хронологическом порядке и начать с истории мисс Хаггерти. Бывают, однако, романы, которые начинаются с середины, и, возможно, наш как раз из таких.

В общем, оставим на время мисс Хаггерти и вернемся к Эндрю, который наконец облачился в пальто и шляпу, натянул толстые перчатки, чтобы защитить руки от студеного воздуха, и вышел из дома. Сделав несколько шагов, молодой человек остановился на вершине мраморной лестницы, ведущей в парк. С верхней ступеньки он окинул взглядом вскормивший его мир, сознавая, что, если все пойдет как задумано, ему никогда больше сюда не вернуться. Ночь спускалась на особняк Харрингтонов легко и бесшумно, словно невесомая вуаль. Тускло-белый лунный диск заливал молочным светом ухоженный сад с гротами, ровными дорожками и помпезными фонтанами с нимфами, сатирами и прочей мифологической фауной. Уильям Харрингтон, напрочь обделенный художественным вкусом, считал, что античные образы помогут ему прослыть ценителем искусства и роскоши. Впрочем, в случае с фонтанами это было вполне простительно: в ночи их негромкое журчание казалось нежной, вкрадчивой колыбельной, зовущей смежить усталые веки и отрешиться от дневных забот и печалей. Чуть поодаль, посреди безупречно подстриженного газона, высилась величавая, словно лебедь на водной глади, беседка, в которой миссис Харрингтон проводила дни напролет, зачарованная сладким запахом привезенных из далеких колоний цветов.

Эндрю немного полюбовался на луну, размышляя, доберется ли до нее когда-нибудь человек, как в книгах Жюля Верна или Сирано де Бержерака. И как он попадет на ее молочную поверхность: на построенном по собственным чертежам дирижабле или привязав к телу множество склянок, наполненных росой, так чтобы солнечные лучи падали на них с такой силой, что тепло, притягивая их, подняло и его вверх, словно персонажа, придуманного гасконским задирой? [Речь идет о книге «Иной свет, или Государства и империи луны» (опубл. 1657) Савиньена Сирано де Бержерака (1619–1655).] Поэт Ариосто превратил ночное светило в хранилище сосудов, в которых заключены души ушедших, но Эндрю больше нравилась идея Плутарха, согласно которой на Луну после смерти переселяются самые отважные и благородные из жителей Земли. Ему хотелось верить, что там умершие обретают вечный дом. Они живут в мраморных дворцах, построенных ангелами-зодчими, или в пещерах, вырубленных в белоснежных скалах, и ждут, когда их близкие завершат свой земной путь и воссоединятся с ними. В одной из таких пещер поселилась Мэри, позабывшая земные горести и воскресшая для лучшей жизни. Его прекрасная, чистая, дивная Мэри терпеливо ждет, когда он придет согреть ее холодное ложе.

Оторвавшись от созерцания луны, Эндрю заметил, что кучер Гарольд, как и было условлено, ждет у подножия лестницы. Увидев, что молодой хозяин спускается, слуга поспешно распахнул дверь экипажа. Харрингтон не уставал поражаться энергии и рвению, с которыми шестидесятилетний кучер исполнял свои обязанности.

— В Миллерс-корт, — распорядился Эндрю.

Гарольд немало удивился такому приказанию:

— Но, сэр, ведь там…

— В чем дело, Гарольд? — оборвал его Эндрю.

Кучер несколько мгновений молча смотрел на хозяина, потом покачал головой:

— Все в порядке, сэр.

Эндрю кивнул, давая понять, что разговор окончен. Забравшись в экипаж, он плюхнулся на обитое темно-красным бархатом сиденье. Молодой человек поглядел на собственное отражение в окошке кареты и печально вздохнул. Неужели эта унылая физиономия и вправду принадлежит ему? Он выглядел как человек, ненароком позволивший своей жизни убежать сквозь пальцы, словно песок; да так оно, собственно говоря, и было. В наследство от предков Эндрю достались тонкие благородные черты, но теперь они казались безжизненной маской, картиной, присыпанной пеплом. Боль, терзавшая его душу, не пощадила и тела, превратив полного жизни юношу в молодого старика с ввалившимися щеками, потухшим взором и растрепанной бородой. Боль не дала ему насладиться молодостью, сделала жалким, раздавленным жизнью ничтожеством. Экипаж подпрыгнул на ухабе, и Эндрю, придя в себя от резкого толчка, сумел отвести взгляд от проступавшего на стекле смутного образа, словно написанного на холсте ночи. Его жизнь оказалась весьма дурной пьесой, но приближался последний акт, и свою роль надо было сыграть безупречно. Харрингтон нащупал в кармане прохладный металл и погрузился в раздумья под мерное покачивание кареты.

Оставив позади особняк, экипаж выехал на Кингсбридж, обрамленную пышной растительностью Гайд-парка. Максимум через полчаса будем в Ист-Энде, прикинул Эндрю, наблюдая из окошка за ночной столицей. Это зрелище приводило молодого человека в восторг и одновременно чем-то смущало: его обожаемый Лондон, величайший город мира, напоминал голодного кракена, протянувшего свои щупальца по всей планете, чтобы захватить Канаду, Индию, Австралию и изрядный кусок Африки. По мере продвижения на восток пустые чистые улицы Кенсингтона сменились веселой суетой Пиккадилли-серкус, в самом сердце которой помещалась статуя бога Антэроса, властелина неразделенной любви; за Флит-стрит громоздились кварталы среднего класса, выросшие вокруг собора Святого Павла, потом позади остались Корнхилл-стрит и Английский банк и начался Ист-Энд, царство нищеты, настоящей нищеты, о которой жители его удачливого брата Вест-Энда знали только по карикатурам из журнала «Панч», но которой, казалось, ничего не стоило заразиться, вдохнув отвратительные миазмы Темзы.

Эндрю не ездил по этой дороге целых восемь лет, но всегда знал, что рано или поздно сюда вернется, вернется в последний раз. Неудивительно, что, когда экипаж миновал Олдгейт, главные ворота Ист-Энда, у молодого человека, осторожно глядевшего на окрестные улочки из-за занавески, заныло сердце. Здесь все осталось по-прежнему, даже запах был тот же самый. В первые посещения Ист-Энда Эндрю делалось мучительно стыдно за то, что он проник в чужое пространство и наблюдает за его обитателями холодным взглядом энтомолога, но после стыд сменился искренним, горячим состраданием к несчастным, вынужденным обитать на свалке жизни, где город с полным равнодушием оставлял свои отбросы. Теперь он с едва теплившейся жалостью отмечал, что знакомые кварталы совсем не переменились. Узкие грязные улочки по-прежнему перегораживались телегами и лотками торговцев, между которыми сновали жители этого жуткого мира, существовавшего под мрачной тенью Крайст-Черч. Когда-то давно Эндрю пережил настоящее потрясение, обнаружив под блестящей оберткой парадного Лондона этот филиал преисподней, в котором под благосклонным взором ее величества люди превращались в чудовищ, но за прошедшие годы от его полудетской наивности не осталось и следа. Теперь молодого человека нисколько не удивляло то, что, пока Лондон на глазах преображался благодаря живительному воздействию прогресса, пока жители богатых кварталов развлекались тем, что заставляли своих собак лаять в картонные раструбы фонографов и говорили по телефону в комнатах, где горел электрический волшебный фонарь Робертсона, пока их супруги безболезненно производили на свет потомство, одурманенные парами хлороформа, Уайтчепел продолжал пребывать в трясине порока и бедности. Забрести в такой район было все равно что сунуть руку в осиное гнездо. Здесь из каждого угла смотрела отвратительная рожа нищеты. Отовсюду звучала одна и та же мелодия, тоскливая и жуткая. Шумели завсегдатаи таверн, хохотали пьяные, плакали дети, из темноты подворотни кто-то отчаянно звал на помощь, и только мрачные тени на перекрестках, короли тайной империи преступлений и порока, хранили зловещее молчание.

Приметившие богатый экипаж проститутки бесстыдно предлагали свой товар, задирая юбки и распахивая на груди платья. От этого горестного зрелища у Эндрю сжалось сердце. Женщины были в основном старые, грязные и истасканные, так как им приходилось обслуживать каждый день немыслимое количество клиентов. Но и те из них, кто еще не утратил молодости и красоты, уже несли на себе роковую печать Уайтчепела. Эндрю испытывал невыносимые муки совести при мысли о том, что мог бы спасти одну из этих обреченных душ, отвергнутых Создателем, подарить ей лучшую долю, но так ничего и не сделал. Боль стала сильнее, когда кони, миновав кабак под названием «Десять колокольчиков» и Криспин-стрит, повернули на Дорсет-стрит к пабу «Британия», возле которого он повстречал Мэри. Эта улица была конечным пунктом путешествия. Гарольд остановил экипаж у каменной арки, служившей входом в меблированные комнаты Миллерс-корт, и слез с облучка, чтобы открыть дверь. Эндрю с трудом выбрался из кареты, голова кружилась, ноги подкашивались. Все здесь было именно таким, как он запомнил, даже на окнах лавки, которую хозяин пансиона Маккарти держал на первом этаже, по-прежнему лежал толстый слой копоти. Ни малейшего намека на то, что время текло и здесь, а не обходило стороной Уайтчепел, как делали это обычно епископы и филантропы, посещавшие город.

— Поезжай домой, Гарольд, — приказал молодой человек смиренно ожидавшему в сторонке кучеру.

— Когда прикажете вернуться за вами, сэр? — спросил старик.

Вопрос Гарольда застал Эндрю врасплох. Вернуться за ним? Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Карета, которая приедет за ним поутру, доставит безжизненное тело в морг на Голден-лейн, туда же, куда восемь лет назад отвезли его возлюбленную Мэри.

— Забудь об этом месте, — ответил он наконец.

В глазах старого кучера мелькнула тревога, и Эндрю сделалось не по себе. А вдруг Гарольд что-нибудь заподозрил? Молодой человек никогда не утруждал себя размышлениями об умственных способностях кучера, равно как и любого другого слуги; с детства все они казались Эндрю безмолвными тенями, лишенными собственных чувств и желаний, смысл существования которых сводился к тому, чтобы оградить господ от тягот долгого путешествия по жизни. Кто знает, о чем мог догадаться старик кучер. Однако, поразмыслив, Эндрю выбросил подозрения из головы: скорее всего, Гарольд просто не хотел оставлять его в этом жутком месте. Молодой Харрингтон вполне допускал, что верный слуга может питать к нему теплые чувства. Безмолвные тени, бесшумно передвигавшиеся по дому и зорко следившие за тем, чтобы бокалы были полны, а в камине горел огонь, порой искренне переживали за своих господ. Для Эндрю эти люди без лиц — горничные, которых его мать увольняла по самым пустяковым поводам, кухарки, все как одна беременевшие от конюхов, словно подчиняясь какому-то загадочному ритуалу, мажордомы, приносившие рекомендательные письма из точно таких же особняков, как его собственный, — были фоном жизни, частью обстановки, не более.

— Слушаюсь, сэр, — проговорил наконец Гарольд.

И тут Эндрю понял, что в этот миг навсегда прощается со стариком, который ни за что на свете не позволил бы себе обнять молодого господина. С острой болью в сердце смотрел он на толстого угрюмого кучера, казавшегося в три раза старше, чем он был на самом деле, верного спутника во всех его несчастьях, что вот-вот развернется, залезет на облучок кареты и растворится в мутной мгле, растает, словно пена на гребне волны, оставив после себя лишь негромкий топот копыт — да и тот скоро стихнет. Было немного странно, что единственным человеком, с которым ему довелось попрощаться перед смертью, были не родители и не кузен Чарльз, а старый слуга, но что поделать, жизнь — штука капризная.