Не то чтобы он не желал поскорее убраться отсюда. Просто сейчас он устал и хотел бы немного отдохнуть перед очередной командировкой.

«Отдохнуть?» — спросил он себя, сняв очки и посмотрев на Мэри.

Она как раз поднималась со стула, выключив тридэ. Наклонилась выдвинуть ящик из стены. Он увидел, что Мэри достает их ночную одежду, и, как в прошлую ночь и в несколько ночей до того, ощутил вздымающуюся волну тошноты.

Обернувшись, Мэри удивилась выражению его лица.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Она прошла по комнате (всего несколько шагов из конца в конец — это ему напомнило, насколько больше шагов приходилось делать, когда он был в Заповеднике). Подав ему скомканную массу белья, она сказала:

— Не думаю, что Олаф все это чистил. Не его вина, конечно — деионизатор не работает. Он оставил записку, что вызвал техника. Но ты же знаешь, как долго они чинят.

— Я сам починю, когда выдастся свободная минута, — ответил он. — Великий Сигмен! Сколько же времени чистка не работает?

— С самого твоего отъезда, — ответила она.

— Как же он потеет! — сказал Хэл. — Как будто живет в вечном ужасе. Неудивительно! Старина Ольвегссен меня тоже пугает.

Мэри покраснела.

— Я все время, постоянно молюсь, чтобы ты не богохульствовал, — сказала она. — Когда ты бросишь эту нереальную привычку? Разве ты не знаешь…

— Знаю, — резко перебил он. — Каждый раз, как произношу имя Предтечи всуе, именно на это время я задерживаю Остановку Времени. И что?

Мэри вздрогнула и отшатнулась от этой вспышки ярости.

— И что? — повторила она. — Хэл, ты серьезно?

— Нет, конечно! Как я могу сказать такое всерьез? — ответил он, тяжело дыша. — Конечно, нет! Как можно? Просто меня бесит, что ты постоянно тычешь мне в нос моими провинностями.

— Предтеча сказал, что каждый должен напоминать брату своему о его нереальностях.

— Я тебе не брат. А муж, — сказал он. — Хотя частенько — сейчас, например, — жалею об этом.

Маска чопорной святоши слетела с лица Мэри, глаза ее наполнились слезами, задрожали губы и подбородок.

— Сигмена ради! — сказал Хэл. — Только не плачь.

— А как мне удержаться от слез, — всхлипнула она, — когда мой собственный муж, плоть моя и кровь, соединенный со мной Реальным Церством, обрушивает на меня столь несправедливые слова? И я ведь ничем этого не заслужила.

— Ничем, кроме того, что постоянно закладываешь меня гаппту, — ответил он. Отвернувшись от нее, он отогнул кровать от стены. — Похоже, что постельное белье тоже воняет Олафом и его толстухой женой.

Он понюхал простыню, брезгливо сморщил нос:

— Фу!

Сорвал с матраса все постельное белье и бросил на пол. И свою пижаму тоже.

— К Ч это все! Буду спать в одежде. А ты еще называешь себя женой? Почему же наше барахло не оттащила к соседям и у них не почистила?

— Ты сам знаешь, — ответила Мэри. — У нас нет денег, чтобы заплатить за пользование их чисткой. Будь у тебя М.Р. повыше…

— А как мне повысить М.Р., когда ты бегом бежишь к гаппту и докладываешь о каждом мельчайшем моем отступлении?

— А вот это уже не моя вина! — возмутилась она. — Какой я была бы сигмениткой, когда бы солгала доброму авве и сказала, что ты заслуживаешь лучшего М.Р.? Да я бы спать спокойно не смогла после такого, зная, как глубоко была нереальна и что Предтеча видит мою ложь! Когда я говорю с гапптом, то чувствую, как жгут меня невидимые глаза Исаака Сигмена, читая каждую мою мысль. Я просто не могла бы! Стыдись! Желать, чтобы я пошла на такое!!

— И Ч с тобой! — огрызнулся он и удалился в неназываемую.

Внутри тесного помещения он сбросил одежду и встал под разрешенный ему тридцатисекундный водяной душ. Приблизился к ветросушилке и подождал, пока обсохнет. Потом почистил зубы, яростно орудуя щеткой, стараясь стереть ужасные слова, прозвучавшие минуту назад. Как обычно, ему становилось стыдно за них. И вслед за стыдом явился страх, что Мэри расскажет гаппту, что расскажет гаппту он сам и что будет потом. Вполне возможно, что его М.Р. еще больше понизят, что его оштрафуют. И тогда его бюджет, вытянутый в тонкую ниточку, просто лопнет. И он окажется в таком долгу, в каком еще не бывал, не говоря уже о том, что его проигнорируют, когда придет время следующего повышения.

С этими мыслями он оделся в ту же одежду и вышел из неназываемой. Мэри протиснулась мимо него, направляясь туда же. Она удивилась, увидев его в одежде, остановилась и сказала:

— Вот как? Да, ты же бросил ночную одежду на пол! Хэл, не может быть, чтобы ты решился…

— Именно так, — ответил он. — Я не буду спать в потных тряпках Олафа.

— Хэл, пожалуйста, не произноси этого слова. Ты знаешь, что я не выношу ругани.

— Прошу прощения, — сказал он. — Возможно, ты предпочтешь, чтобы я выбрал для этого исландское слово или что-то из иврита? В любом языке, какой ни возьми, это слово означает те же мерзкие человеческие выделения: ПОТ!

Мэри зажала уши ладонями, вбежала в неназываемую и захлопнула за собой дверь.

Он бросился на тощий матрас и закрыл глаза локтем, защищаясь от света. Через пять минут он услышал, как открывается дверь (она поскрипывала, требуя смазки, но, конечно, не получит ни капли, пока их и Олафа Маркони бюджет не позволит ее купить). А если его М.Р. резко устремится вниз, то Маркони могут подать прошение о переводе в другую квартиру. И если найдут такую, то к Хэлу и Мэри подселят другую, еще более сомнительную пару (вероятно, едва-едва повышенную из низшего класса профессионалов).

«О Сигмен! — подумал он. — Отчего же я не могу довольствоваться тем, что имею? Почему не могу полностью принять реальность? Зачем во мне столько от Уклониста? Скажи мне, скажи!»

И услышал голос Мэри, устраивавшейся рядом с ним:

— Хэл, но ты же не всерьез придумал этот нешиб?

— Какой нешиб? — переспросил он, хотя знал, о чем она говорит.

— Спать в дневной одежде.

— А что такого?

— Ты сам отлично знаешь, что такого, Хэл!

— Нет, не знаю.

Он убрал руку с глаз и уставился в сплошную черноту. Мэри, как предписано, выключила свет полностью.

Ее тело, обнаженное тело, белело бы в свете лампы или луны, подумал он. Но я никогда не видел ее тела, не видел ее даже полураздетой. Никогда-никогда не видел тела ни одной женщины — если не считать картинки, которую мне показал тот человек в Берлине. А я бросил полуголодный-полуиспуганный взгляд и убежал от него со всех ног. Интересно, нашли ли его после этого уззиты и поступили ли с ним так, как поступают с людьми, столь омерзительно извращающими реаль-ность?

Столь омерзительно… да… и все же сейчас он видит эту картинку воочию, как тогда, в полном свете берлинского дня. И человека видит, который пытался ему ее продать — высокого приятного юношу, светловолосого, широкоплечего. Он использовал при разговоре берлинский диалект исландского.

Тело белеет…

Мэри молчала. Несколько минут ничего, кроме ее дыхания, не было слышно. Потом:

— Хэл, разве мало всякого ты натворил с тех пор, как вернулся? Тебе обязательно заставлять меня еще больше рассказывать гаппту?

— А чего это я такого сделал? — спросил он со злобой.

И при этом все же слабо улыбнулся, решив, что заставит ее говорить прямо, безо всяких околичностей. Не то чтобы она когда-нибудь оказалась на это способна, но он хотел подобраться настолько близко, насколько она позволит.

— Именно так. Ты ничего не сделал, — прошептала она.

— В смысле?

— Сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— В ночь накануне твоего отъезда в Заповедник ты сказал, что слишком устал. Это не было реальным поводом, но я ничего не сказала гаппту, потому что свою еженедельную обязанность ты выполнил. Но тебя не было две недели, и сейчас…

— Еженедельную обязанность! — воскликнул он, приподнимаясь на локте. — Еженедельную обязанность! Это так ты об этом думаешь?

— А что, Хэл? — спросила она с некоторым удивлением. — Как еще я должна думать?

Простонав, он лег на спину и уставился в темноту.

— И что толку? — спросил он. — Зачем, для чего нам это надо? Девять лет мы женаты, детей у нас нет и никогда не будет. Я даже подавал прошение о разводе. Зачем же нам продолжать это исполнять, как паре роботов на тридэ?

Мэри тихо ахнула на вдохе, и Хэл представил мелкие черты ее лица, искаженного ужасом.

Но она, видимо, сдержалась и сумела подавить свое возмущение:

— Мы должны, потому что должны. Что нам еще делать? Ты же не предлагаешь, чтобы…

— Нет-нет, — быстро ответил он, подумав, что произойдет, если она расскажет гаппту. Остальное ему могло сойти с рук, но любой намек с ее стороны, что муж отказывается выполнять конкретную заповедь Предтечи… даже думать о таком он не смел. У него хотя бы есть престиж университетского учителя, пука какой-то площади и шанс на продвижение. Но не в том случае, если он…

— Да нет, конечно, — сказал он. — Я знаю, что мы должны стараться завести детей, даже если кажется, что это безнадежно.

— Врачи говорят, что ничего физически неверного ни с кем из нас не происходит, — сказала она уже в тысячный раз за последние пять лет. — Значит, кто-то из нас злоумышляет против реальности, отказывая своему телу в его истинном будущем. И я знаю, что это не могу быть я. Не могу!