В школе клички даются либо издевательски и презрительно, либо из уважения и симпатии. Прозвище Пола — Мака (не с привычными позже двумя “к”, а с одной) — определенно относилось ко второй категории, правда, через год ему пришлось делить его с братом Майклом.

При всем этом и несмотря на продемонстрированные в начальной школе задатки, в Инни он ничем особенно не блистал. Никакие уроки не были для него проблемой, и он мог бы легко быть первым или почти первым по любому предмету. Проблема, спрятанная за невинным выражением лица, за неизменной вежливостью и бесконфликтностью, заключалась в другом: он ненавидел, когда им командуют.

Успеваемость Пола не оправдывала ожиданий даже по двум его самым сильным предметам. Иэн Джеймс, который посещал с ним одни и те же уроки английского, не замечал никаких признаков старательности и энтузиазма, так хорошо заметных в его сочинении о коронации. “Наш учитель по английскому, мистер Джонс, имел те же инициалы, что и у королевы на коронационных кружках, E. R. [Elizabeth Regina]. Поэтому мы называли его Лиззи. В школе каждому давали определенное количество баллов за хорошее поведение, которые потом отнимались за разные проступки. Мы с Полом так много болтали в классе у Лиззи, что под конец у нас обоих баллов почти не оставалось”.

Учеба в Инни ничем особенным не способствовала и развитию его таланта к рисованию, проявившегося еще в детском саду, и вообще его искреннего интереса к изобразительным искусствам. Приз за сочинение о коронации включал талон на книги, и Пол потратил его, чтобы купить вполне взрослую книгу о Пикассо, Сальвадоре Дали и Викторе Пасморе. С тех пор он успел еще выиграть приз за лучший рисунок с изображением церкви Св. Айдана в Спике — местного островка красоты посреди унылых муниципальных кварталов.

В школе его очень притягивал шкаф с принадлежностями для изо: кипами бумаги для рисования, связками еще не тронутых карандашей и кисточек. Но сами уроки его никак не волновали. Он нашел иное применение своим талантам: стал рисовать шаржи на учителей и одноклассников, а также персонажей, которых каждый день наблюдал с верхнего этажа автобуса по дороге в школу.

В числе выдающихся выпускников Инни было несколько оставивших свой след в музыке: Альберт Коутс, дирижер и композитор, сэр Чарльз Сэнтли, оперный баритон, Стэн Келли-Бутл, фолк-певец и композитор. В рекламном буклете школы в середине пятидесятых отмечалось, что в комнате для музыкальных занятий “имеется фортепиано, на котором мальчики могут играть по договоренности с преподавателем. Также имеется граммофонный проигрыватель, на котором мальчики после половины второго могут ставить пластинки”. Ноэла “Недди” Эванса, “магистра” музыки с 1955 года, другие бывшие ученики, например новостной диктор Питер Сиссонс, вспоминают как “фантастического учителя”.

Но все это не сыграло никакой роли в музыкальном развитии Пола. Он довольно рано решил, что мистер Эванс не стоит его внимания, а Недди, судя по всему, не особенно старался его переубедить.

Британские дети в ту пору не сталкивались с таким потоком эротики, который сегодня затрагивает даже самых младших. У большинства мальчиков поколения Пола пубертат начинался лет в тринадцать, а о сексе многие узнавали еще позже. Как правило, источником просвещения выступали отцы, которые чувствовали себя не менее неуютно в этой ситуации, чем когда-то их собственные, и облекали информацию в туманные метафоры об “источнике жизни” или “тычинках и пестиках”.

Джим Маккартни, как человек сдержанный и довольно традиционных взглядов, был особенно плохо приспособлен для столь важного разговора со старшим сыном. Как потом вспоминал Пол, Джим считал, что в качестве секс-образования достаточно посоветовать обратить внимание на “занятых делом” уличных собак. В поисках дополнительных материалов он тайно просматривал “Медицинский словарь Блэка”, который всегда был под рукой у матери-акушерки, пролистывая жуткие главы о фурункулах и геморрое до раздела с иллюстрациями женской анатомии. Даже в глазах тринадцатилетнего подростка, которого распирает от тестостерона, эти картинки нельзя было бы назвать эротическими, хотя термин “mons Veneris” после того, как он выяснил его значение — “венерин бугорок”, возбудил его воображение.

Еще с детского сада он знал, что девочки считают его привлекательным, а взгляд его карих глаз, устремленный в их сторону, действует безотказно. Небольшой сбой случился с ним в раннем отрочестве, когда, без всякой видимой причины, он вдруг раздался вширь. Полноватость вскоре сошла на нет и больше никогда его не беспокоила, однако возникшая тогда привычка замыкаться от смущения оставалась с ним еще долго. Годы спустя, повествуя о самой важной встрече в своей жизни на празднике церкви Св. Петра, он опишет себя как “толстого школьника”.

В Инни он снова стал предметом массового обожания. Бернис Стенсон, раньше учившаяся с ним в одном классе в начальной школе Джозефа Уильямса, числилась, как и большинство ее подружек, среди его воздыхательниц. “У него было такое, ангельского типа лицо, и мы видели, как он выглядывал с верхнего этажа 86-го автобуса, когда проезжал мимо нас по дороге в Ливерпульский институт, а мы ждали автобуса до нашей школы в Эйгберт-Вейл, — вспоминает Бернис. — Мы все подпрыгивали, кричали, махали ему рукой”.

В 1955 году, благодаря доброй репутации Мэри Маккартни у местных властей, ее семья повысила жилищный статус еще на одну ступеньку. Они покинули Спик и переехали в Эллертон, в дом номер 20 по Фортлин-роуд — такую же муниципальную собственность, как и два их предыдущих дома, но в районе, который был преимущественно заселен средним классом, а местами даже и “элитой”. Для Мэри с ее постоянными стараниями расширить круг возможностей для двух сыновей это значило чрезвычайно много; как вспоминал Пол, “она надеялась, что мы впитаем немного этой элитности”. Как бы он ни любил, даже обожествлял свою мать, он достиг возраста, когда дети безжалостно критикуют своих родителей. Он дразнил Мэри по поводу ее благовоспитанной манеры говорить, например ее привычки всегда произносить “ask” как “ah-sk”. “Нет, мама, «ask»”, — однажды поправил он ее, использовав аденоидное ливерпульское произношение. Всю свою жизнь он потом корил себя за эти нанесенные походя обиды.

Фортлин-роуд, 20 был первым жильем Маккартни, в котором имелся внутренний туалет. Дом был небольшой, но отвечал всем требованиям: три спальни и не только столовая, но и гостиная. Задние окна выходили на полицейское училище на Мэзер-авеню, обширные угодья которого почти напоминали сельский пейзаж. Арендная плата за неделю составляла 26 шиллингов, то есть меньше полутора фунтов. Чтобы Мэри в экстренном случае всегда была на связи, отдел здравоохранения позаботился, чтобы им провели отдельный телефон. Это был единственный частный аппарат на всей улице, поэтому в доме никогда не переводились желавшие позвонить соседи, оставлявшие после себя по три старых пенни за звонок.

Полицейское училище за задней стеной садика дало почувствовать свое присутствие довольно скоро. В первую ночь после заселения Пол и Майк спали на сдвинутых кроватях в большой задней спальне. На следующее утро их разбудил лай собак и звук, похожий на выстрел. “Мы выглянули, а там полицейский убегает от большой, почти как волк, немецкой овчарки, — вспоминает Майк Маккартни. — Он поворачивался и стрелял в нее из пистолета, и мы видели, что на нем большая толстая рукавица. Потом пистолет опять: бах! бах! — но это были холостые. Они дрессировали собак хватать за руку убегавших и приучали их к звуку выстрелов. Мы подумали: довольно интересный способ нас поприветствовать”.

Семья воспринимала новый дом как начало прекрасной новой эпохи и отремонтировала его основательно, хотя лишних денег у них не водилось. На пол в гостиной они могли позволить себе только половички — узкие полоски с разным узором, а на обои пошел набор магазинных остатков, тоже разномастных, включая одни с серебристо-серым ивовым мотивом. Мэри не могла решиться, какие выбрать, поэтому образцы развесили рядом друг с другом, для наглядности. К несчастью, руки до этого у нее так и не дошли.

Когда-то после рождения Майкла у Мэри случился мастит — воспаление молочной железы, случающееся при кормлении грудью. В последнее время она стала чувствовать похожую боль, к которой на первых порах отнеслась как к изжоге и пыталась залечить ее бисодолом, средством от несварения. Когда оно не помогло, она стала думать, что виновата менопауза (в те времена деликатно именуемая “переменой”). Летом 1956 года четырнадцатилетний Пол и двенадцатилетний Майкл, как обычно, вместе уехали в скаутский лагерь. Погода выдалась непривычно холодной и мокрой, и в клинике Мэри поделилась с коллегой Беллой Джонсон, что беспокоится, как бы мальчики не замерзли в палатке. Она так волновалась, что Олив, дочь Беллы, предложила отвезти ее в лагерь, чтобы убедиться, что с ними все в порядке.

С мальчиками все было замечательно, не то что с Мэри: на обратном пути в Ливерпуль ее стала одолевать такая боль, что ей пришлось лечь на заднем сиденье. По возвращении она сразу легла в постель. Будучи опытной медсестрой, она уже подозревала худшее. “Ох, Олив, — прошептала она подруге. — Не время еще мне оставлять моих мальчиков”.