Продолжая плакать, она заговорила:

— Я чувствовала себя такой беспомощной, Папа. Мне казалось, я ничего не могу сделать, чтобы их изменить. Или хотя бы обидеть. В смысле, обидеть их так же сильно, как они меня. Я могла бы лупить их сколько угодно, но толку из этого не вышло бы. Они так мерзко вели себя, Папа! И дело совсем не в боли, а в том, как я чувствовала себя внутри. Сколько бы я ни старалась, мне не победить.

— Однако тебе это удалось. Ты дралась, и ты их побила. Ты защитила младшего брата. Что еще ты могла сделать?

Папа взъерошил руками свои волосы, а затем и бороду, как будто в поисках ответа на собственный вопрос.

— Я к тому, что все это бесполезно, разве нет? — сказала Кэти. — То есть дальше все пойдет по накатанной. Будут новые драки, с каждым разом все более жестокие. Такое чувство, что меня уже никогда не оставят в покое.

Папа продолжал теребить свои волосы. Я никогда не видел его таким озадаченным.

— А что, если тебе потолковать с учительницей? — предложил он. — Почему бы не рассказать ей, что вытворяли эти парни?

— Я так и сделала, — ответила Кэти, — но она назвала их примерными мальчиками.

Быть может, именно из-за этих ее слов Папа пошел на беседу к директрисе вместе с нами обоими. Он вел нас, взяв за руки, по узким коридорам нашей школы. Мерцающие галогенные лампы на низких потолках светили тем же бледно-розовым цветом, в какой были окрашены стены, так что казалось, будто свечение исходит от самой штукатурки. Узкие длинные окна размещались под самым потолком, высоко над головами проходящих по коридору детей, так что при попытке взглянуть на мир за стенами школы они могли увидеть лишь небо. В тот день оно было иссечено жгутами серых и белых облаков, гонимых и сплетаемых переменчивыми ветрами.

Чтобы достичь кабинета миссис Рэнделл, нужно было дойти до конца коридора и подняться по лестнице. Эта единственная в одноэтажном здании лестница завершалась площадкой с тремя дверями: кабинета директора, учительской и канцелярии, где мы каждую неделю получали обеденные жетоны и куда приносили родительские разрешения на участие в школьных экскурсиях.

Папа постучал. Это была массивная противопожарная дверь темно-синего цвета с маленьким квадратным окошком из толстого стекла, армированного сеткой черной проволоки, чтобы предохранить людей от острых осколков, если стекло разобьют. Удары широких костяшек папиных пальцев по дереву произвели громкий глухой звук, и в ответ ослабленный преградой голос миссис Рэнделл пригласил нас войти.

Этот голос прозвучал куда резче, когда Папа открыл дверь и директриса велела нам сесть. Сама она сидела в кресле с высокой спинкой за большим сосновым столом, напротив которого стояли три стула из пластика с тонкими жесткими подушками, приклеенными к сиденьям. Я сел на правый стул, Кэти села слева, а Папа разместился между нами.

Миссис Рэнделл, судя по ее виду, чувствовала себя комфортно. И вообще она выглядела как человек, ведущий комфортную жизнь. Льняной костюм персикового цвета, волосы отчасти светлые, отчасти темные. Или блондинистые поверх каштановых. Они спускались чуть ниже ушей и были завиты на концах.

Она казалась настроенной вполне миролюбиво (насколько можно было ожидать в этом случае), но ее по-настоящему интересовал только собственный душевный комфорт. А мы этот комфорт, похоже, нарушили. Наверняка ей очень хотелось, чтобы Кэти никогда не била тех мальчишек или чтобы мать Каллума не приходила к ней с жалобой, и тогда ей не пришлось бы после обеда в пятницу вести неприятные разговоры о насильственных действиях.

На улице было прохладно, однако в кабинете стояла жара. Батарея отопления была включена, а окна закрыты наглухо. На столе лежали стопками печатные документы, а дверцы шкафа и стены были увешаны детскими рисунками — разнообразной аляповатой мазней с нарушением всяких пропорций. Еще я заметил набор резиновых печатей, испачканных красными чернилами, каждая с подхалимски-лестной или просто одобрительной надписью.

— Надеюсь, вы понимаете, что поведение вашей дочери является недопустимым. Это было неспровоцированное нападение. Несчастные мальчики собирались поиграть в футбол на пляже и спросили Кэти, не хотят ли она и Дэниел поучаствовать в игре. Я могу предположить, что Дэниел и Кэти до сей поры не имели в жизни тех возможностей, какими располагают Грегори, Адам и Каллум, но это не может служить оправданием ее поступку. У Грегори теперь все ноги в синяках, и, по утверждению мамы Каллума, детям были нанесены удары ногами даже по интимным местам. Вам следовало бы предупредить свою дочь, что нельзя пинать мальчиков в такие места.

Миссис Рэнделл продолжала свою речь, а Папа ничего не говорил в ответ. Как и Кэти. Нас троих как будто накрыло слоем тягучей липучки, и, хотя директриса говорила без умолку, ее фразы беспомощно бились об этот плотный покров, лишь изредка, мелкими уколами, сквозь него прорываясь, но никак не влияя на наше угрюмо-молчаливое состояние. Позднее Папа сказал нам, что после слов директрисы о поведении мальчиков он понял, что высказывать свои мысли по этому поводу будет бесполезно. У миссис Рэнделл уже сложился свой взгляд на происшедшее просто потому, что подобные ей люди именно так видят подобные вещи, пояснил он. Так уж устроен этот мир, а нам остается только найти свои способы с этим бороться и накопить побольше сил.

А тогда, в кабинете, Папа для проформы согласился с рекомендациями миссис Рэнделл и принес извинения от лица своей дочери. Заверил ее, что такое больше не повторится. Пообещал навести дома строгую дисциплину и сказал, что Кэти постарается загладить свою вину перед мальчиками.

Папа вел нас к дому Бабули Морли через уже сумеречные пригороды. По пути он сказал, что в этот раз останется здесь как минимум на месяц и нам всем надо больше времени проводить вместе, так что каждый день после школы мы должны прямиком идти домой. Потом он сказал, что Кэти все сделала правильно. И еще он сказал, что ей следовало бы сделать это гораздо раньше.

Бабуля Морли умерла вечером во вторник. Кэти обнаружила ее сидящей в своем любимом кресле в гостиной, задернула все шторы, закрыла все двери и запретила мне туда входить. Мы не знали, как связаться с Папой, и потому просто держали комнату запертой и окна зашторенными, а сами жили наверху в почти безмолвном ожидании. Кэти спускалась только затем, чтобы найти какую-нибудь еду в кухонных шкафах. Мы питались печеньем, бананами и чипсами вплоть до приезда Папы через полторы недели. Мы бросились к нему и только тогда впервые заплакали, а он сказал, что больше никогда, никогда не оставит нас одних.

II

Годы и мили спустя брат этой девчонки бредет по вязкой грязи, разыскивая сестру. Прошло уже много дней. Я не обнаружил никаких следов, но я не теряю надежды.

Память о том вечере в нашем лесном доме ничуть не потускнела. Кадры прокручиваются раз за разом, как на закольцованной кинопленке. Каждое лицо и каждый жест видны отчетливо. Никакой размытости.

По ходу я вспоминаю, как все они выглядели. Вспоминаю сестру с ее гладкими черными волосами. Думаю о Папе и о словах, им сказанных и оставшихся несказанными. Вспоминаю других людей, их выпученные глаза и оскаленные зубы.

Я поступил правильно, сбежав оттуда.

На ходу я оглядываюсь по сторонам. Чем дальше я от дома, тем более чужеродным кажется пейзаж. Мои глаза реагируют соответственно. Они жадно цепляются за каждый знакомый предмет.

На горизонте я вижу дымовую трубу и охладительные башни электростанции, пожирающей плоды земных недр и изрыгающей едкие отходы. Я вижу завесу пепельного смога между землей и небом, вижу свинцовые испарения, набухающие ненатуральными тучами. Я вижу опоры высоковольтной линии, цепочкой протянувшиеся из дальней дали в ближайшую близь, подобно телу исполинской многоножки; вижу их тени, еще более громадные, распластанные по склонам холмов, как древние знаки наших языческих предков. Я вижу силуэты жвачных, которые неспешно блуждают по лугам, перемещают свои неуклюжие туши от кормушки к поилке или еще куда; вижу, как последние отблески вечерней зари падают на кудлатые спины пасущихся овец, подобно искрам, летящим с огнива на трут. Я вижу рдеющую землю и пламенеющее небо. И я прохожу через все это размеренным шагом.

Я со скорбью покидаю Элмет.