В эпоху «лифтинговой» жизни, где мы — всего лишь автоматы быстрого насыщения в вечном поиске экстремальных адреналиновых эмоций, кажется, что привязанность и чувства пытаются воскресить сценарии прошлого. Сейчас все предпочитают любовь с первого взгляда и используют ее как меч, прорубая себе дорогу в джунглях жизни. В руках все кипит, а мир под ногами похож на беговую дорожку на сумасшедшей скорости, потерявшую контроль. Мы постоянно выстраиваем и перекидываем малюсенькие мостики в голове, позволяющие не думать о настоящем, и сами создаем себе целые ущелья ерунды, избегая неудобных мыслей.

Какую ценность в подобном мире могут иметь слова, означающие «ухаживать, поддерживать, оберегать и не сдаваться»?

Человек считается мудрым и дальновидным только тогда, когда у него есть деньги для инвестиций; как будто его сбереженные средства — это эликсир вечной молодости, а сейфы банков — могилы великих фараонов, куда они хотели бы забрать с собой все накопленные богатства и унести их в другой мир.

Сложно встретить кого-то, кто с такой же заботой и вниманием печется о своем настоящем.

Болезнь Альцгеймера учит прежде всего этому: жить здесь и сейчас, ловить момент, смотреть реальности прямо в глаза. Поверьте мне — как ухаживающему с личным опытом — и всем тем, кто хорошо знает, о чем я говорю: уход за больными — это самая настоящая школа гладиаторов и одновременно необычная школа жизненной философии.

Тем временем мама продолжала спать. Мне казалось, что она ушла в летаргический сон — лежала в своей комнате, и время будто замерло, свернувшись клубочком у ее ног. На балконных окнах — те же самые занавески, что были здесь пятьдесят лет назад. Довершал картину большой гардеробный шкаф кленового дерева с шестью зеркальными дверцами — мебельный шедевр мастера Канцанелло, хорошего друга моего покойного отца.

Мама лежала совершенно неподвижно, походя на восковую статую, и даже не похрапывала. Нужно было присмотреться и прислушаться, чтобы понять, что она дышит.

— Она все время спит, — пробормотал я про себя.

Джорджия, которая потихонечку проскользнула в комнату и теперь стояла за моей спиной, приняла это как вопрос, обращенный к ней.

— И чем ты недоволен? Пусть отдыхает, — прошептала она.

— А мы таким образом отдохнем от нее, — закончил я фразу, поворачиваясь к ней.

— Именно так, — улыбнулась она.

Смеясь, мы вышли из комнаты.

В тоне моей жены не было оттенка обиды или горечи. Не было в нем ни подстрекательства, ни тем более цинизма. Слышались нотки юмора и реализма. Того самого реализма, который болезнь начала навязывать, изменяя наш взгляд на жизнь, хотя в нашей семье все традиционно любили верить в фантазии. Приведу пример, чтобы было понятнее: двое из нас четверых верили в Деда Мороза. Один из них — взрослый. В нашем доме работало правило фильмов вестерна: «Если легенда противостоит реальной жизни, побеждает всегда легенда».

Именно так мы подбадривали друг друга: раз уж наша жизнь протекает только в настоящем, в тот момент самым мудрым решением было приготовить отличный ужин.

Пока я накрывал на стол, по «Скайпу», позвонил Лоренцо, мой первый сын. Он учится в Мадриде и живет там вместе со своей мамой. По его словам, в Испании все гораздо проще, даже экзамены при поступлении в университет…

Я поставил компьютер посреди стола, и мы начали разговор. По правде говоря, выглядело это немного странно: говорящая голова, растущая прямо из деревянной поверхности стола. Но даже такая мрачная картина не мешала мне восхищаться и любоваться им: черноглазый красавчик с темными волосами и фигурой атлета (он был неплохим боксером), всем видом излучающий уверенность и энергию.

Уже через несколько минут он озадачил меня своей проблемой выбора — что лучше: продолжить учебу или заняться поиском работы. Потом он прервался и попросил меня немного подождать, и я воспользовался моментом, чтобы переставить компьютер на фортепьяно.

Джорджия тем временем быстренько приготовила отличный холодный ужин, но мое нервное напряжение дало о себе знать, и внезапно меня одолел приступ чихания. Никакой аллергией я не страдал, но иногда такое случалось. Это было довольно необычно, но если я чихал один раз, то следом еще одиннадцать. Не знаю, от чего это зависело и в чем была причина. То же самое происходило и с моей мамой. Совершенно идентично, один в один! Наверное, это наша семейная особенность.

На первый чих никто не среагировал. На второй моя жена немного подняла бровь. На третий я увидел, что Танкреди и Джорджия обменялись насупленными взглядами, тяжко вздыхая. На четвертый чих сын вскочил на ноги, в бешенстве отодвинув стул.

— Папа! Можно узнать, почему ты чихаешь столько раз?

— Не «столько», — ответил я, — а двенадцать, как двенадцать подвигов Геркулеса. И ты прекрасно знаешь, что никакое лекарство тут не поможет. Поэтому зря так злишься!

— Попробуй хотя бы чихать через равные интервалы времени, — вступила в разговор Джорджия, естественно принимая сторону сына.

Я удивленно посмотрел на нее, не веря своим ушам.

И в тот момент, когда я уже был готов чихнуть в седьмой раз (то есть уже прикрыл глаза, слегка закинул голову назад и принял немного глупое выражение лица человека, который готовится чихнуть), Танкреди и Джорджия в унисон закричали:

— Хватит уже! Это невозможно!

— Но я же не могу контролировать мои чихи! — попробовал было защититься я, но не успел закончить предложение, прерванный самым громким чихом, чуть было не свалившим меня со стула.

— Папа, хватит уже! — отрезал третий голос.

Я в смятении оглянулся по сторонам, не понимая, откуда он доносится. Это был голос Лоренцо из «потустороннего мира» компьютера — он был онлайн и как камера внутреннего наблюдения следил за разворачивавшейся перед его глазами сценой. Сын тоже считал, что я неправ.

— Лорэ, и ты туда же? — обратился я к сыну плаксивым голосом, умышленно произнося эти слова на диалекте.

Вокруг лица Лоренцо было что-то наподобие пыльного ореола. Не знаю почему, но связь по скайпу всегда была какой-то неадекватной, на что Лоренцо замечал: «Папа, пора бы уже сменить технику. Тебе следует обновиться, хотя бы попытаться стать смарт». Я кивал головой в знак согласия, делая вид, что не понял его тонкого намека (в переводе с английского «смарт» означает «умный»). По крайней мере, я знал, что словосочетание «стать смарт» можно интерпретировать двояко.

Мы попрощались, потому что я почувствовал, что у меня снова чешется нос. Встав из-за стола, я вышел из комнаты, чтобы закончить серию чихов в другом месте, один на один с самим собой. Коллективный протест родственников, особенно слово «Хватит!», прозвучавшее в унисон, заставил меня задуматься: это был явный сигнал, что уровень нервного стресса в семье достиг той критической отметки, когда его уже нельзя было оставлять без внимания.

Позже в тот вечер я удобно устроился в кресле рядом с кроватью мамы в ее спальне. У меня уже вошло в привычку спать здесь, чтобы не терять ее из виду. Я соорудил себе подставку для ног и закутался плотнее в старый плед. Наверное, в этот момент я походил на Ганса Касторпа из «Волшебной горы», сидящего на террасе санатория «Берггоф», также закутанного в плед… А может быть, я просто был похож на старого шамана, в гордом одиночестве и холоде ночи охранявшего духов своих предков.

Через полчаса в комнату вошел Танкреди. Он направился прямиком к моему креслу, неожиданно обнял меня и прижался головой к моей груди. Он повернулся лицом в сторону балконного окна, а слабый свет от уличных фонарей, просачиваясь сквозь неплотно закрытые занавески, отражался в его зеленых глазах, наполняя их неясными бликами и делая его взгляд мечтательным. Он посмотрел мне прямо в глаза и, как на исповеди, высказал всю свою нежность единственным предложением, которое отпечаталось в памяти как неоспоримое доказательство его обезоруживающей честности:

— Папа, прости меня, прости, пожалуйста! Не переживай, ты навсегда останешься моим любимым родителем в резерве!

— Ах… Спасибо, — вздохнул я, улыбаясь.

Я поцеловал сына, и он, довольный собой, отправился спать в свою комнату, подпрыгивая на ходу.