Сивилла Изабел Дорсетт поняла, что ей обязательно нужно вернуться в Нью-Йорк, пока она остается самой собой.

2. Внутренняя война

Поезда. Эти ночные драконы завораживали Сивиллу, пугали ее, вводили в состояние транса. В прошлом они обычно значили побег. Этот поезд, однако, увозил ее не от себя, а к себе. И она знала, что ей нужно вернуться в Нью-Йорк не из-за лабораторной по химии и не из-за других занятий, а из-за доктора Уилбур.

Сивилла пыталась представить себе, что произошло в ее отсутствие: пропуск регулярного ежедневного посещения доктора, предположительные попытки доктора искать ее, а самое главное — переживания доктора по поводу того, что могло случиться.

Потом Сивилла отбросила эти тревожные мысли. Спокойное настроение, охватившее ее, как только она села в поезд, было слишком приятно, чтобы портить его бесплодными предположениями, сожалениями и самообвинениями.

Вместо этого Сивилла Изабел Дорсетт стала вспоминать самую первую встречу с доктором Уилбур и события, связанные с этой встречей. Вырвавшийся на волю поток воспоминаний был таким мощным, что не прекратился до того момента, когда поезд остановился на вокзале Пенсильвания в Нью-Йорке.

В 1945 году Сивилле было двадцать два года. Тем летом, полностью поглощенная своими эмоциями, она жила в состоянии отчаяния вместе со своими родителями — Уиллардом и Генриеттой (Хэтти) Дорсетт. Кроме войны внешней Сивилла переживала и внутреннюю войну. Ее война была не войной нервов в обычном смысле этого слова, но своеобразной войной нервозности: нервные симптомы, угнетавшие ее с детства, настолько усилились во время учебы в Средне-Западном педагогическом колледже, где она специализировалась по живописи, что руководство колледжа в июне прошлого года отослало ее домой, заявив, что она сможет вернуться не ранее, чем какой-нибудь психиатр подтвердит ее полноценность. Гвен Апдайк, медсестра из колледжа, побоялась отпускать Сивиллу одну и проводила ее до дому. Но возвращение домой, которое перенесло девушку из невыносимой учебной обстановки в еще более невыносимую обстановку общения с родителями, чрезмерно заботливыми и в то же время лишенными сострадания, лишь отяготило ее симптомы. В августе 1945 года Сивилла усердно искала решение проблемы, ставшей ее пожизненной дилеммой, которую ни она, ни кто-либо иной не в состоянии были понять.

В таком состоянии ума Сивилла впервые посетила доктора Линна Томпсона Холла, лечившего ее мать. В тот раз больна была ее мать, у которой вздулся живот, и Сивилла пришла в приемную в качестве дочери пациентки. Однако во время разговора с доктором Холлом о матери Сивилла ощутила мимолетное желание услышать расспросы о себе. Ей нравился высокий, с мягким голосом доктор Холл, и она осознавала, что больше всего ей нравилось то, что он относится к ней как к разумному взрослому человеку. В то же время это осознание беспокоило ее. Возраст двадцать два года давал ей право считаться взрослой. Коэффициент интеллекта 170 в соответствии со стандартным психологическим тестом давал ей право считаться очень умной. Однако она никогда не ощущала себя разумным взрослым человеком в присутствии матери и даже отца. Она родилась, когда родителям было по сорок лет, и не помнила свою мать без седины. Сивилла предполагала, что речь идет о повторении истории Исаака и Иакова с той поправкой, что разрыв составлял не одно, а два поколения; к тому же она была единственным ребенком, и это объясняло тот факт, что в присутствии родителей она оставалась маленькой девочкой. Почему-то она так и не могла повзрослеть в их глазах.

Сивиллу тянуло к доктору Холлу. Во время первого визита ей хотелось услышать от него: «Что с вами случилось? Не могу ли я чем-то помочь?» Во время второго визита, тремя днями позже, это желание стало еще сильнее и навязчивей. Однако, сидя час за часом рядом с матерью в переполненной приемной (во время войны врачей не хватало), Сивилла теряла смелость. Она знала, что совершенно неразумно ожидать от доктора Холла расспросов о ее состоянии.

Наконец подошла очередь матери. И вот осмотр, во время которого Сивилла всегда присутствовала по настоянию матери, закончился. Когда Сивилла, мать и доктор выходили из смотровой, он отвел Сивиллу в сторону и сказал:

— Мне хотелось бы минутку поговорить с вами в кабинете, мисс Дорсетт.

Мать отправилась одеваться, а Сивилла пошла за доктором Холлом в его кабинет.

К удивлению Сивиллы, врач заговорил не о ее матери. Пристально глядя на Сивиллу из своего вращающегося кресла, доктор Холл прямо сказал ей:

— Мисс Дорсетт, вы бледны и худы. Вас что-нибудь беспокоит? — Он выждал немного и добавил: — Не мог бы я чем-то помочь вам?

Случилось в точности то, на что она надеялась, но это встревожило ее. Хотя Сивилла желала как раз этого, она растерялась, когда такая возможность подвернулась. Каким образом доктор Холл сумел проникнуть в ее мысли? Не может быть, чтобы он инстинктивно уловил ее невысказанные желания. То, что здешний народ считал его проницательным человеком и, вероятно, лучшим терапевтом штата Омаха, было недостаточным объяснением.

Внезапно осознав, что сейчас не время для размышлений, поскольку доктор Холл обратился к ней с вопросом и теперь ждет ответа, Сивилла медленно произнесла:

— Знаете, особых жалоб на физическое состояние у меня нет. — Ей отчаянно хотелось получить от него помощь, но, боясь сказать слишком многое, она только добавила: — Я просто нервная. Я так всего боялась в колледже, что меня отправили домой до тех пор, пока мне не станет лучше.

Доктор Холл внимательно слушал, и Сивилла понимала, что он действительно хочет помочь ей. В то же время из-за ее излишнего стремления держаться в тени, из-за твердой убежденности в том, что она ничего собой не представляет, ей были непонятны его побуждения.

— Так, значит, вы сейчас не учитесь? — спросил доктор. — Чем же вы занимаетесь?

— Преподаю в младших классах школы, — ответила она.

Хотя у нее не было диплома, устроиться удалось без труда из-за нехватки учителей во время войны.

— Понятно, — сказал доктор Холл. — А эта нервозность, о которой вы говорите… В какой форме она выражается?

Вопрос привел ее в ужас. И в самом деле, в какой форме? Как раз об этом ей не хотелось говорить. Не важно, насколько сильно хочет помочь ей доктор Холл, не важно, насколько сильно ей хочется получить от него помощь, но рассказать ему об этом она не может. Информацией, которую он хотел бы получить, она никогда не делилась с другими.

Речь шла о какой-то зловещей силе, которая подчинила себе всю ее жизнь, сделала ее непохожей на других людей, однако оставалась безымянной даже для нее самой.

Сивилла сказала лишь:

— Я думаю, что мне нужен психиатр.

Это, по ее мнению, было честным выходом из ситуации, но она напряженно вглядывалась в лицо доктора Холла, чтобы понять, как он это воспримет. Он не выказал удивления и, похоже, не вынес никакого суждения.

— Я подберу вам психиатра, — сказал он деловито, — и сообщу, в какое время вам нужно прийти с матерью во вторник.

— Хорошо. Спасибо, доктор, — ответила Сивилла.

Краткая сухая фраза формальной благодарности прозвучала глухо. Сивилла понимала, что эти слова не способны передать и крошечной доли охвативших ее чувств. Ей нужно было посетить психиатра не только для того, чтобы избавиться от нервозности (если от нее действительно можно было избавиться), — от помощи психиатра зависела сама возможность вернуться к учебе в колледже. Сивилле отчаянно хотелось продолжить учебу. И она знала, что есть один-единственный способ сделать это.

Родителям Сивилла ничего не сказала, но во вторник в присутствии ее матери доктор Холл сообщил:

— Доктор Уилбур ожидает вас десятого августа в два часа пополудни. Ей особенно хорошо удается работа с молодыми.

Сивилла почувствовала, как ее сердце подскочило и упало. Радость по поводу возможности посетить психиатра была омрачена местоимением «ей». Женщина? Она правильно расслышала? Все врачи, с которыми она до сих пор сталкивалась, были мужчинами.

— Да, — продолжал доктор Холл, — доктор Уилбур очень много и успешно работала с пациентами, которых я посылал к ней.

Сивилла почти не слышала его, поскольку импульс ужаса при мысли о том, что в ее сознании будет копаться женщина-психиатр, почти заглушил его слова. Затем вдруг ее страх поубавился. У нее сложились теплые взаимоотношения с мисс Апдайк, медсестрой из колледжа, зато общение с мужчиной-невропатологом из клиники Майо закончилось провалом. Этот невропатолог закрыл ее историю болезни после первого же визита, заявив отцу, что если она продолжит писать стихи, то все будет в порядке.

Доктор Холл слегка наклонился, положил руку на плечо ее матери и твердо сказал:

— А вы, матушка, с нею не пойдете.

Сивилла была поражена и даже шокирована тоном, которым доктор обращался к ее матери, и внешним отсутствием протеста с ее стороны. Для Сивиллы было само собой разумеющимся, что мать везде сопровождала ее, а она сопровождала мать. Ни разу Сивилла не смогла изменить такое положение вещей, хотя и пыталась сделать это. Постоянное присутствие матери в ее жизни превратилось в нечто вроде закона природы, став столь же неизбежным, как восход и заход солнца. Одной-единственной фразой доктор Холл опроверг законы природы.

Было в этой фразе и нечто иное, не поддававшееся пониманию. Никто — ни родственники, ни друзья, ни даже отец Сивиллы и уж конечно не сама Сивилла — никогда не указывали матери, что она должна делать. Ее мать, объявившая себя «великой Хэтти Дорсетт», была возвышающейся над всем, несгибаемой, непобедимой фигурой. Она не исполняла приказы — она отдавала их.

Выходя из кабинета с матерью, Сивилла страстно желала — иррационально, наверное, но тем не менее всей душой, — чтобы у женщины-психиатра, с которой ей предстояло встретиться, не были седые волосы.

Ровно в два часа пополудни десятого августа Сивилла вошла в офис доктора Корнелии Б. Уилбур на шестом этаже здания «Омаха медикал артс», и волосы у врача были не седыми. Они были рыжими, а сама доктор оказалась молодой женщиной, старше Сивиллы не более чем на десять лет. Глаза ее казались добрыми — несомненно, безусловно добрыми.

Тем не менее в Сивилле продолжали бороться те же самые противоречивые чувства, которые она переживала в кабинете доктора Холла: чувство облегчения от того, что она начнет наконец заниматься своей нервозностью, и в то же время страх перед тем, что сделать ничего не удастся, потому что состояние ее уникально и непоправимо.

Доктор Уилбур терпеливо слушала Сивиллу, которая в попытках замаскировать противоборство чувств без умолку болтала о своей ужасной нервозности и неуверенности в колледже, частенько вынуждавшей ее уходить из аудитории.

— Дела в колледже шли весьма плохо, — вспоминала Сивилла. — Мисс Апдайк, штатная медсестра, беспокоилась за меня. Потом их врач послал меня к невропатологу в клинику Майо. Я была у него только один раз, но он уверял, что все будет в порядке. А мне становилось все хуже. Они отослали меня домой и сказали, что не следует возвращаться, пока я не приведу себя в порядок.

Улыбка доктора успокаивала.

— Что ж, вот я и дома, — продолжала Сивилла. — Это ужасно, просто ужасно. Я постоянно нахожусь при родителях. Они ни на минуту не спускают с меня глаз. Они смотрят на меня с вытянутыми физиономиями. Я понимаю, им стыдно, что меня отослали домой из колледжа. Они возлагали большие надежды на меня и на мое образование. Но я рассчитываю вернуться, когда поправлюсь.

Доктор по-прежнему молчала, поэтому Сивилла продолжала говорить:

— Я единственный ребенок, — заметила она, — и родители очень хорошо относятся ко мне.

Доктор Уилбур, прикуривая, покивала головой.

— Они обо мне беспокоятся, — продолжала Сивилла. — Все обо мне беспокоятся: мои друзья, наш пастор — в общем, все. Я иллюстрирую проповедь пастора о Данииле и Откровении. Он говорит, а я в это время рисую зверя, о котором он рассказывает. Это действительно очень впечатляет. Я нахожусь на подмостках на высоте трех метров над полом. Я обычно рисую мелом на плотной бумаге свою интерпретацию того, о чем рассказывает пастор. Он дает мне заняться делом. Он…

— А как себя чувствуете вы? — прервала ее доктор Уилбур. — Вы все рассказываете мне о том, как к вам относятся другие. Но как вы-то сами себя чувствуете?

Последовало перечисление физических жалоб: Сивилла сообщила о своем плохом аппетите, о том, что она весит всего 36 килограммов, хотя росту в ней 162 сантиметра. Перечень включал также хронический синусит и слабое зрение, настолько слабое, что Сивилла выразилась об этом так:

— Иногда мне кажется, будто я смотрю сквозь какой-то туннель. — Сделав паузу, она добавила: — В общем, я чувствую себя нехорошо, но все мне говорят, что на самом деле я здорова. Еще с тех пор, как я была маленькой девочкой, мне плохо, но я не больна.

Доктору хотелось узнать, запоминает ли она сны? Нет, не запоминает. В детстве ей снились кошмары, но их содержания она тоже не помнит.

Когда доктор попыталась заставить ее рассказать о своих чувствах, Сивилла замкнулась. Однако доктор была настойчива. Наконец Сивилла сказала достаточно для того, чтобы услышать от доктора:

— Вам нужно будет походить ко мне. У вас есть трудности, с которыми можно справиться.

В этом доктор Уилбур была уверена. Но в то же время она понимала, что добиться контакта с Сивиллой будет нелегко. Она была такой наивной, неуклюжей, незрелой. Кроме того, она работала против себя, произнося множество слов и при этом ничего не рассказывая.

Самой Сивилле искренне хотелось бы вернуться сюда, но, стоя в приемной и расплачиваясь с секретаршей за визит, она осознала, что не сможет прийти в следующий раз, не переговорив предварительно со своими родителями. Тем не менее она чувствовала, что, если встречи с этим врачом продолжатся, ей станет лучше.

«Не слишком ли я разоткровенничалась с врачом?» — задумалась Сивилла, пока лифт стремительно переносил ее на первый этаж. Но она тут же уверила себя в том, что не рассказала ничего из того, что не собиралась рассказывать. Позже, выходя из здания в сияние августовского солнца, она поняла, что никогда не сможет открыть доктору Уилбур всего, что могла бы и должна была бы рассказать. Все, что она, Сивилла Изабел Дорсетт, знала — знала уже тогда.

3. Кушетка и змий

Второй визит Сивиллы к доктору Уилбур прошел гладко. Однако когда пациентка выходила из здания «Медикал артс», она вспомнила о том, что мать поджидает ее в универмаге «Брандейс» в соседнем квартале. Расстроенная тем, что не сумеет сопровождать дочь в кабинет врача, Хэтти Дорсетт довела ее до самого лифта в здании, где был расположен кабинет.

— Я буду ждать тебя в «Брандейс», — сказала Хэтти у дверей лифта приказным тоном, обычным для их вынужденных отношений взаимозависимости, от которых они обе не могли отказаться, даже если бы захотели, — а уж Хэтти наверняка этого не хотела. Теперь это стало своеобразной интерпретацией древнего: «Прилепися и стань одним с ним…»

Медленным шагом Сивилла покорно вошла в универмаг «Брандейс», где почти сразу же увидела стройную фигуру матери, ее гордо посаженную голову и седые волосы. И сразу последовало материнское:

— Что эта доктор говорит обо мне?

В вопросе прозвучали требовательные нотки.

— Она ничего не говорила, — ответила Сивилла.

— Ну тогда пойдем, — раздраженно бросила мать.

— Мне хотелось бы зайти в библиотеку, — возразила Сивилла.

— Ах, ну ладно, — согласилась мать. — Я и сама хотела взять какую-нибудь книгу.

В библиотеке на Харни-стрит Сивилла с матерью разошлись по разным отделам и встретились вновь у стола регистрации. Сивилла держала в руках «Серебряную нить» Сидни Ховард.

— Что это? — спросила мать.

— Какая-то пьеса, — ответила Сивилла. — Доктор Уилбур порекомендовала мне прочесть ее.

В этот вечер, пока Сивилла готовила ужин, а потом мыла посуду, мать сидела и читала «Серебряную нить». Закончив, она заметила:

— Не понимаю, для чего доктор Уилбур просила тебя читать это. Какое это имеет отношение к тебе?

Уиллард Дорсетт, помалкивавший, пока разговаривали жена и дочь, сам имел наготове несколько вопросов. Он неохотно, но согласился на курс лечения Сивиллы, поскольку после того, как ее отослали домой из колледжа, Уиллард сознавал: что-то делать придется. Сомневаясь в том, что решением проблемы станет психиатрия, он был готов испробовать и это. Но теперь он задумался над тем, правильным ли было принятое решение.

Лечение, начавшееся десятого августа и включавшее еженедельные визиты к врачу, продолжалось до середины осени 1945 года. Для всех троих членов семейства Дорсетт это было время ожиданий и тревог.

Всякий раз, когда Сивилла возвращалась после визита к доктору Уилбур, родители поджидали ее, как стервятники. «Что она говорила про нас? — спрашивали они вместе и по отдельности. — А что еще она говорила?» Они никогда не спрашивали: «Как ты себя чувствуешь?» или «Как у тебя идут дела?». Они не были способны даже на то, чего более всего желала от них Сивилла: просто помолчать. Лечение было достаточно болезненным само по себе, без этой постоянной инквизиции на дому.

— Вы сами себя принижаете, — сказала Сивилле ее доктор. — Вы себя низко оцениваете. Это неприятное чувство. Поэтому вы проецируете его на других и говорите: «Они меня не любят».

В другой раз она сказала:

— Вы талантливы и серьезны. Слишком серьезны. Вам нужно побольше общаться с людьми.

Еще одним мотивом было:

— Когда вы собираетесь взорваться?

Доктор Уилбур советовала:

— Уезжайте из дома. Отправляйтесь в Нью-Йорк или Чикаго, где вы сможете общаться с людьми, похожими на себя, — с людьми, увлеченными искусством. Уезжайте.

Сивилла хотела бы последовать этому совету. Обычная скованность, которую она ощущала дома, очень усилилась за время лечения.

Замечание доктора по поводу того, что Сивилле, к примеру, необходимо больше общаться с людьми, заставило мать просто задохнуться от гнева.

— Что ж, — надменно произнесла мать, когда Сивилла рассказала ей об этом, — а о чем толковала я все эти годы? Чем был плох мой диагноз? Почему бы не потратить деньги, которые мы платим за визиты, на то, чтобы я рассказала, что с тобой неладно?

Родители Сивиллы, разбирая сказанное доктором, критиковали заодно и самого врача. Она курила, а приличные женщины не курят — и если уж на то пошло, то приличные мужчины тоже. Она не ходила ни в какую церковь, не говоря уже об их церкви Истинной Веры. Короче говоря, они не доверяли доктору и прямо заявляли об этом. Беда была в том, что, привыкнув к безоговорочному послушанию дочери, они рассчитывали на него и сейчас. Ее мать, видевшая вещи в черно-белом цвете, попросту дезавуировала мнение доктора Уилбур. Никто, врач он или нет, не может, в соответствии с убеждениями Хэтти, быть прав хоть в чем-нибудь, если он совершает поступки, которых не одобряет Хэтти Дорсетт.

Отношение матери к доктору Уилбур не удивило Сивиллу, но отношение отца — да. Сивилла всегда считала его достаточно объективным для того, чтобы прислушаться к разумным доводам, согласиться с тем, что доктор Уилбур может быть хорошим врачом, даже если она не нравится ему лично. Однако Сивилла вскоре поняла, что отец не в силах побороть свое внутреннее сопротивление по отношению ко всему, что говорит или советует доктор Уилбур, потому что ее образ жизни отличается от его. Она принадлежала к другому миру и была обречена оставаться чужаком и для Уилларда Дорсетта, и для его жены.