Она солгала. Одна из соседок успела запросить отдельную спальню еще летом, так что ей оставалась только двойная.

Лора махнула рукой:

— Конечно, застолби местечко.

— Не затягивай. Машину придется переставить, — произнес отец.

Кади проследила, как они ушли, выждала пару ударов сердца, чтобы наверняка. Потом она метнулась в двухместную спальню и уронила сумку на голый матрас. Расстегнула молнию, покопалась под слоем нижнего белья — последним противопапным барьером — и достала две вещи, которые не должна была увидеть ее семья. Кади забрала их из коробки, которую прислал им Гарвард после смерти Эрика. Коробку держали в его спальне дома, но Кади столько раз пробиралась туда тайком и перебирала содержимое, что запомнила его наизусть. Большинство — хлам, ближе к концу Эрик стал очень небрежным, но эти две вещи особенно сильно отзывались в ее душе. Просто на память — или как обереги — они были нужны ей, особенно здесь.

Первая — дань сентиментальности. Мятая гарвардская толстовка Эрика. Кади поднесла ее к лицу. Она все еще пахла Эриком, смесью свежего мыла и теплых тостов. Родители, скорее всего, отдали бы вещь, если бы Кади попросила, но слишком был велик риск, что ее сочтут эмоционально нестабильной, а ведь они и так еле отпустили ее сюда. Рядом с ними Кади приходилось скрывать то глухое чувство, что грозило стереть улыбку, встать в горле комом, и запах Эрика всегда его вызывал. Иногда Кади нуждалась в этом чувстве, чтобы снять напряжение, даже испытывала от него удовольствие. Она ненадолго прижала толстовку к груди, потом затолкала вглубь нижнего ящика ближайшего комода.

Второй спрятанной вещью была подсказка: синяя тетрадь на спирали с подписью «Конспекты». А конспекты — самое близкое к дневнику, что когда-либо вел Эрик, а значит, самым близким к тому, что можно назвать окном в его разум. Кади открыла тетрадь, пролистнула потрепанные страницы. Побежала кончиками по знакомому почерку, выведенным шариковой ручкой буквам, которые отпечатывались на сердце, словно Брайль. Первые страницы, Эрик из прошлого: ровные, аккуратные строчки, с логичными заголовками и схемами, чистота как в учебнике. Дальше записи становились более путанными, неразборчивыми; математика скатывалась в прерывающиеся столбцы чисел и косые, оборванные уравнения. Эта писанина уже не походила на высшую физику — скорее на полную чушь. Ближе к концу появлялись комментарии, не связанные с вычислениями: опасения насчет еды в столовой, оскорбительные подначки от «М» — Кади думала, что это Мэтт, его давний сосед по комнате, — и краткие заметки о внешности или поведении разных людей, наверняка тех, кого он счел подозрительными. К тому времени его уже охватила паранойя. Кади убрала тетрадь в тот же ящик, что и толстовку. Почитает повнимательнее позже, когда наберется сил.

Как только обе вещи оказались перепрятаны, Кади смогла малость расслабиться и оглядеть новое жилище. Она не возражала против соседки — необходимость делить комнату была неприятностью столь обыденной, что Кади даже находила в ней некоторое утешение, — и эта комната оказалась угловой, просторной и светлой. Кади робко обошла как попало расставленные металлические койки, столы, комоды и книжные полки. Квадратную, модульную мебель из светлого дерева, казалось, сделали еще в девяностых; столы десятилетиями приживали зарубки, отметины от ручек, все углы комодов были потертыми, исцарапанными. От белых стен пахло свежей краской, и Кади подцепила ногтем ее мягкий комочек, гадая, сколько жизней в этой комнате вот так закрасили. Судя по глубоким подоконникам, покатому полу и огромным деревьям снаружи — жизней набралось бы на целое столетие. Прямо сейчас кто-то въезжал в старую комнату Эрика в Башне Леверетта и, наверное, находил ее такой же чистой и белой; новый обитатель не знает, что стряслось в ней всего лишь в прошлом году. Кади не собиралась рисовать новую историю поверх. Она приехала сюда скалывать слой, которым все замазали.

Окно спальни было открыто, Кади прижала кончики пальцев к сетке, но та не поддалась. Эрик скрутил шурупы заранее, полиция нашла их с отверткой, аккуратно сложенными в ящике стола — так и стало ясно, что произошедшее не случайность. Хотя Кади подозревала, что случайность никто и не предполагал.

Кади выглянула на людный Гарвард-ярд внизу. Все новые студенты выглядели счастливыми — и не в своей тарелке. Типичное для первого дня в университете дело: начало жизни вдали от дома, знакомство с соседями по комнате и так далее, однако Гарвард — отнюдь не просто учебное заведение. Это место — проверка на прочность. История. Ожидания и надежды. Оно бурлило скрытой энергией. Кади видела толпу вокруг статуи Джона Гарварда, напоминания, что университет был основан в 1636 году, еще до образования страны. Наследие прошлого и ответственность за будущее ложились тяжким бременем на настоящее, и время словно схлопывалось. Оно шептало: «Вот тебе трамплин к выдающемуся будущему, только не облажайся». За улыбками, объятиями, знакомствами скрывались сомнения: хватил ли мне ума, таланта, мотивации, заслуживаю ли я быть здесь? Использую ли я золотой билет достойно или сломаюсь под давлением? Эти вопросы терзали каждого студента, но лишь Кади знала, что на кону: если дам слабину, выживу ли?

Однозначно счастливыми выглядели только родители, они наслаждались подтверждением, что на ура справились с воспитанием чад, резко отличаясь от мрачной семьи Кади. Кольнула совесть — вспомнилась мать, которой сегодня не хватало, но винить ее Кади не могла. Она понимала, каким со стороны выглядит ее отъезд в Гарвард так скоро после смерти Эрика: странным, бестактным, нездоровым, отвратительным. Кади совсем не хотелось ранить родителей. Они и так пережили слишком много. Жаль, они не понимают, что у нее на то есть причины.

Кади мысленно перенеслась в первые недели после смерти Эрика, когда поступление в университет было последним, о чем она думала. Представлять свое будущее, когда у брата его больше нет, — невозможно. Если он останется двадцатилетним третьекурсником навечно, то и ей нужно остаться семнадцатилетней выпускницей школы. У них три года разницы, и Кади никогда не должна была его догнать. Но когда пришло уведомление о зачислении, ей показалось, будто решение уже приняли за нее. Отправиться в любое другое место, не в Гарвард, равносильно стремлению сознательно ничего не знать, спрятать голову в песок. Кади множество раз проделывала это, когда Эрик был жив, и теперь остро жалела. Она осознала, что незаданные вопросы куда опаснее тех, что остаются без ответа.

Кади старалась держать вопрос «почему» под замком, но зачастую не думать об Эрике было сродни попыткам затолкать пляжный мячик под воду. Кади приучила себя пробегать цепочку вопросов и конкретных, неизменных ответов — контрольный перечень перед эмоциональным пике. Почему Эрик изменился? Потому что он шизофреник. Почему Эрик выбрал смерть? Он не выбирал, это все болезнь. Может, это она, единственная сестра, его подвела? Нет, никто не виноват.

Но верила ли она в это?

Каждый божий день Кади просыпалась с одними и теми же вопросами и каждую ночь силилась заснуть, терзаясь незнанием. Если ответы и существовали, то они здесь, в Гарварде.

Не отправиться сюда — трусость, а Кади уже достаточно пробыла трусихой. Она в долгу перед Эриком. Это меньшее, что она могла сделать.

Ей не хотелось здесь находиться. Но так нужно.

Кади еще раз посмотрела через двор на общежитие, где Эрик провел первый курс. Он был так счастлив, взволнован, полон надежд. Кади с теплом вспомнила, как три года назад помогала ему заселиться. Прикинула, где его бывшая комната, обвела взглядом фасад здания… Вот, на четвертом этаже, крайнее окно слева в центральной секции; спальня Эрика выходила на Гарвард-ярд, и в стекле отражалась яркая зеленая, желтая, оранжевая листва вязов, танцующая на ветру. Ударил новый порыв, и цвета сдвинулись, уступая место силуэту за стеклом.

По спине Кади пробежали мурашки.

Ей показалось, будто она увидела его рыжие волосы, но это было лишь отражение еще одного дерева.

Кади замерла, желая, чтобы миг повторился вновь.