Франсуаза Саган

Зима любви

Моим родителям

Предпринял я волшебный путь

В ловушки счастья заглянуть.

А. Рембо

Часть первая

ВЕСНА

1

Она открыла глаза. Резкий порыв ветра решительно ворвался в комнату. Он превратил занавески в паруса, всколыхнул цветы в большой вазе на полу, а затем спугнул сон. Это был ветер весны, первый весенний ветер. Он пах лесом, землей, юной зеленью. Он пронесся по пригородам Парижа, по улицам, пропахшим бензином, и на рассвете, легкий, словно призрак, влетел в ее комнату, чтобы, еще до того, как она проснулась, сообщить, что жизнь прекрасна.

Она открыла глаза, потом снова их закрыла, перевернулась на живот и поискала наощупь часы. Ее лицо при этом было зарыто в подушку. Наверное, она где-нибудь их забыла, она все всегда забывала. Она осторожно поднялась и выглянула в окно, было еще темно, а окна напротив закрыты. Этот ветер был явно неправ: залететь в окно в такую рань… Она легла обратно в постель, решительно подоткнула под себя одеяло и еще несколько минут убеждала себя, что спит.

Напрасно. Ветер продолжал гулять по комнате. Она чувствовала его, чувствовала, как он продолжает бередить занавески и нервно дразнить покорные розы. Иногда он проносился над ее головой, обдавая запахами деревни, которые словно умоляли: «Ну вставай же, пойдем погуляем вместе». Отяжелевшее, еще во власти теплой постели тело отказывалось внимать этому зову, обрывки сна еще владели ее сознанием, но губы, губы уже растягивались в счастливой улыбке. Утро, сельское утро… Четыре платана у террасы, их листья, такие четкие, словно их кто-то аккуратно вырезал на фоне светлеющего неба, шорох камней под лапами собаки на гравийной дорожке — вечное детство… Что тут скажешь? Какими еще словами можно передать это очарование? Очарование детства. После всего, что уже сказали писатели в своих книгах и психоаналитики в своих трактатах? Сколько всего люди наговорили после этих волшебных слов: «Когда я был маленьким»?.. В чем же очарование этого навсегда ушедшего времени? Вез всяких сомнений — ностальгия по безвозвратно утерянной беззаботности, беспечности… Но она знала, прекрасно знала (хотя никому никогда не говорила об этом), что смогла вынести из детства эти качества. Да, она ощущала себя совершенно беспечной и беззаботной.

Эта последняя мысль заставила ее подняться. Она оглянулась в поисках халата и не нашла. Кто-то убрал его, но куда? Вздохнув, она открыла шкаф. Нет, она решительно никогда не сможет привыкнуть к этой комнате. Да и ни к какой другой тоже. Обстановка всегда была ей глубоко безразлична. А между тем это была красивая комната, с высокими потолками, большими окнами, выходившими на одну из улиц на левом берегу Сены. На полу лежал ковер в серо-голубых топах. По нему было приятно ходить, и он успокаивал глаз. А кровать напоминала остров с двумя рифами: ночным столиком у изголовья и низким столом между двумя окнами. Шарль уверял, что оба предмета выдержаны в одном стиле и весьма дороги. А затем нашелся и халат. Шелковый: да, роскошь, по правде говоря, довольно приятная штука.

Она прошла в комнату Шарля. Он спал. Лампа у изголовья горела, а окна были закрыты. Никакой ветер ему был не страшен. Таблетки снотворного аккуратно лежали рядом с пачкой сигарет, зажигалкой, бутылкой минеральной воды и будильником, который был поставлен ровно на восемь. Лишь одна газета «Монд» валялась на полу. Она села на кровать в ногах и стала смотреть на него. Шарлю было пятьдесят. Красивые черты лица, правда, немного вялые. Когда он спал, у него почему-то всегда был несчастный вид. А в это утро выражение лица было еще более грустным, чем обычно. Он занимался торговлей недвижимостью, имел много денег и был вынужден часто общаться с людьми. Это общение давалось ему с трудом: мешали вежливость и врожденная робость. Подчас эти качества делали его излишне холодным. Вот уже два года как они жили вместе, если, конечно, можно назвать совместной жизнью проживание под одной крышей. Если двое вращаются в одном кругу и иногда делят одну постель… Шарль повернулся лицом к стене и застонал во сне. И вновь она подумала о том, что не принесла ему счастья, но тут же добавила про себя, что то же самое было бы и с другой женщиной, если она моложе на двадцать лет и страдает комплексом независимости. Она взяла с ночного столика пачку сигарет, бесшумно прикурила и продолжала рассматривать его. Волосы Шарля начинали седеть, а на красивых руках явственно проступили вены. Губы были бледными и бескровными. Она почувствовала нежность к этому спящему мужчине. Как можно быть таким добрым, умным и таким несчастным? И она ничего не могла исправить, ничем помочь… Невозможно помочь человеку, который родился и должен жить, а потом умереть. Она закашлялась и пожалела о том, что закурила натощак. Нельзя курить натощак, а также много пить, быстро водить машину, часто заниматься любовью, перегружать сердце, тратить много денег… ничего нельзя. Она зевнула. Нет, сейчас она сядет в машину и полетит вместе с ветром по сельской дороге. Сегодня у нее не было работы, как впрочем и в другие дни. Она даже забыла, что такое работа. Благодаря Шарлю.

Полчаса спустя она уже мчалась по дороге в Нанси. Из приемника в машине лилась музыка. Передавали концерт. Кто это был? Григ, Шуман, Рахманинов? Во всяком случае кто-то из романтиков, но кто? То, что она никак не могла вспомнить, раздражало ее и одновременно нравилось. Она воспринимала культуру лишь через память, чувственную память. «Да я ведь слышала это раз двадцать. Я помню, что была так несчастна… Мне казалось тогда, что эта музыка навечно переплелась со страданием». Но она уже не помнила, с чем были связаны те страдания. Это подступала старость. Но она мало ее беспокоила. Стояла прекрасная погода, и ей незачем было копаться в самой себе, думать, пытаться взглянуть на себя со стороны. Зачем, когда настоящее мчалось навстречу вместе с весенним ветром?

2

Шум мотора во дворе разбудил Шарля. Он услышал, как Люсиль напевала что-то, закрывая двери гаража, и с удивлением подумал, а который, собственно, сейчас час? На будильнике было восемь. На какое-то мгновение он испугался, что Люсиль заболела, но веселые нотки в ее голосе успокоили его. Он было бросился к окну, чтобы крикнуть, остановить ее, но удержался. Эта эйфория Люсиль была хорошо ему знакома: эйфория одиночества. Шарль на секунду закрыл глаза. Итак, он сдержался. В первый раз за день. В первый из тех тысяч, что ему предстоят сегодня. Чтобы не огорчать Люсиль, чтобы не расстраивать Люсиль… Если бы он был хотя бы на пятнадцать лет моложе, он бы не задумываясь распахнул окно и крикнул: «Люсиль, вернись, я уже проснулся». Таким уверенным, привычным, обыденным тоном. И она вернулась бы и принесла чашку чая Она села бы к нему на постель, а он стал бы рассказывать что-нибудь этакое, смешное и, конечно, рассмешил бы ее до слез. Он пожал плечами. Нет, даже пятнадцать лет назад он не смог бы рассмешить ее. Он никогда не был веселым человеком. Лишь год назад и то благодаря ей он открыл для себя, что такое беззаботность. Открытие далось нелегко, как учеба бездарному ученику.

Он приподнялся и с удивлением посмотрел на пепельницу. В ней лежал раздавленный окурок, и он подумал — неужели накануне вечером он забыл выкинуть ее содержимое в камин? Нет, это было невозможно. Должно быть, Люсиль зашла к нему в комнату и выкурила здесь сигарету. Да и небольшая вмятина в ногах кровати указывала на то, что она сидела, пока он спал. Сам он никогда никого не беспокоил во время сна. Горничных очень радовало это обстоятельство. И вообще, его всегда хвалили за эти достоинства: спокойствие, флегматичность, прекрасные манеры. Есть люди, которых хвалят за иное, за шарм, например. Но с ним такого никогда не случалось. Никогда и никто не говорил ему, что он обаятелен, по крайней мере, от чистого сердца. А как жаль! Вот тогда бы он почувствовал себя на коне! Некоторые слова заставляли его жестоким образом страдать, словно неприятные, ускользающие воспоминания. Такие слова как шарм, непринужденность, беззаботность и еще, Бог знает почему, слово «балкон».

Как-то раз он рассказал об этом Люсиль. Нет, конечно, не обо всем, а лишь об этом слове «балкон». «Балкон? — переспросила удивленно Люсиль. — Но почему именно балкон?» Она повторила несколько раз: «Балкон, балкон». Затем спросила его — один балкон или несколько. Он ответил, что несколько. Тогда она поинтересовалась, не связаны ли эти балконы как-нибудь с его детством. Он ответил, что нет. Она взглянула на него с интересом, и, как всякий раз, когда она смотрела на него иначе, нежели просто доброжелательно, в нем проснулась безумная надежда. Но она пробормотала что-то насчет небесных балконов Бодлера, и на этом все кончилось. Собственно, как обычно — ничем. А он любил ее. Он любил ее так, что боялся даже дать ей почувствовать, насколько сильна эта любовь. И вовсе не потому, что она могла каким-либо образом воспользоваться этим знанием. Нет, просто это могло взволновать или расстроить ее. Так или иначе, но однажды она оставит его. Что он принес в ее жизнь: спокойное благополучие, уверенность, что ничего никогда не произойдет? Но он знал, что это меньше всего волновало ее. Наверное…

Он позвонил, затем подобрал с пола «Монд» и попытался читать. Бесполезно. Люсиль, наверное, сейчас неслась по дороге со всей скоростью. Правда, машина, которую он подарил ей на Рождество, была надежной… Он тогда позвонил одному из своих друзей из автомобильного еженедельника, чтобы узнать, какая марка надежнее и вообще лучше. Его интересовали спортивные модели. Он еще сказал тогда Люсиль, что купил первую подвернувшуюся под руку, заказал случайно… Она была очень довольна. Но если ему сейчас позвонят и скажут, что на обочине дороги обнаружен перевернутый спортивный автомобиль с телом женщины внутри, документы которой… Он встал. Кажется, он начинает сходить с ума.

Вошла Полин. В руках у нее был поднос с завтраком. Он улыбнулся.

— Какая сегодня погода?

— Немного пасмурно. Но пахнет весной, — ответила Полин.

Ей было шестьдесят лет, десять из которых она провела на службе у Шарля. Он хорошо знал ее: поэтические отступления были не в ее характере.

— Весна? — переспросил он машинально.

— Да, так сказала мадемуазель Люсиль. Она спустилась на кухню раньше меня, взяла апельсин и сказала, что должна ехать, потому что пахнет весной.

Она улыбалась. В те, первые, дни Шарль очень боялся, что она невзлюбит Люсиль и даже будет ее ненавидеть. Месяца два Полин приглядывалась к ней, а затем вынесла свой вердикт: «У Люсиль разум десятилетнего ребенка, месье тоже недалеко от нее ушел, поэтому он не в состоянии заботиться о ней и тем более оградить от житейских неурядиц. А посему этим должна заниматься она, Полин, больше некому». С завидной энергией она принялась командовать, указывая Люсиль, когда нужно отдыхать, когда есть, а когда не пить. Кажется, это забавляло Люсиль, и она охотно подчинялась. Это было одной из его маленьких домашних тайн. Она волновала Шарля и одновременно радовала.

— Так она взяла только апельсин?

— Да, и попросила меня передать вам, чтобы вы вдохнули полной грудью, когда выйдете из дома. Потому что пахнет весной.

Полин произнесла эти слова спокойно, без всякой интонации. Понимала ли она, что Шарль выклянчивал у нее послание от Люсиль? Иногда она избегала его взгляда. И тогда ему казалось, что она осуждает не его связь с Люсиль, а ту страсть, которую он питал к ней. Болезненную, ненасытную, о которой, конечно, никто даже не догадывался, кроме нее. И Полин в своем снисходительном, материнском отношении к Люсиль, никак не могла понять его чувств. Да, конечно, она жалела бы его, если бы он влюбился не в эту «милую девушку», как Полин называла Люсиль, а в какую-нибудь «злую женщину». Она и не подозревала, что первое могло быть во сто крат хуже.

3

Клер Сантре жила в роскошной квартире, сохранившейся еще с того времени, когда был жив бедняга Сантре. Правда, в интерьере уже не стало былого блеска. Это было заметно по множеству мелочей: мебели стало меньше, голубые занавески не раз перекрашивались, а приходящая прислуга имела рассеянный вид и часто путалась, не в силах запомнить, какие из пяти дверей гостиной куда вели. И тем не менее это была одна из лучших квартир на авеню Монтень, а приемы, которые устраивала Клер, считались очень изысканными. Клер была высокой худощавой блондинкой, которая с тем же успехом могла быть и брюнеткой. Ей было чуть более пятидесяти, но выглядела она значительно моложе. Она весело говорила о любви с видом женщины, которую это больше не интересует, но которая сохранила приятные воспоминания. Женщины любили ее, а мужчины, добродушно посмеиваясь, приударяли за ней. Клер входила в ту славную небольшую когорту пятидесятилетних дам, которые не только умудрялись хорошо жить и оставаться в моде, но и сами иногда задавали тон. На званых обедах Клер всегда присутствовали пара американцев и пара венесуэльцев. Она заранее предупреждала гостей, что эти люди ничем не интересны, просто она состоит с ними в деловых отношениях. И они обедали у нее, сидя рядом с какой-нибудь знаменитостью. Они с трудом следили за нитью разговора, путаясь в недоговоренностях, непонятных шутках и двусмысленностях. Была надежда, что по возвращении к себе в какой-нибудь Каракас, они с восторгом расскажут об этом обеде. Но именно благодаря им Клер обладала эксклюзивным правом па ввоз во Францию венесуэльских тканей или наоборот, а что касалось виски, то у нее на столе его всегда было в изобилии. Надо сказать, что Клер была очень ловка и говорила о ком-нибудь плохо лишь в исключительных случаях, когда это было необходимо, чтобы не показаться смешной.

Десять лет Шарль Блассан-Линьер был завсегдатаем обедов Клер. Он охотно одалживал ей деньги и никогда не напоминал о долге. Он был богат, красив, говорил мало, но по делу и время от времени брал себе в любовницы одну из протеже Клер. Обычно их отношения длились год, иногда два. В августе он вывозил их в Италию. Когда они жаловались на летнюю жару, он отправлял их в Сен-Тропез, а если одолевала зимняя усталость — в Межев. Обычно все заканчивалось очень красивым подарком, который, словно колокол, возвещал о разрыве, и месяцев шесть спустя, Клер начинала вновь пристраивать его. Но вот уже два года, как этот спокойный, очень практичный человек выпал из-под ее влияния. Он просто влюбился в Люсиль, а Люсиль не за что было зацепить. Она была веселой, вежливой, иногда остроумной, но никогда не рассказывала ни о себе, ни о Шарле, ни о его планах. До встречи с Шарлем она работала в одной скромной газетенке, которая называла себя левой, чтобы меньше платить сотрудникам. Собственно, на этом вся левизна и кончалась. Работу она оставила, и никто не знал, чем она занималась целыми днями. Если у нее и был любовник, то не из круга Клер. Последняя не раз подсылала к ней своих «мушкетеров», но безрезультатно. Истощив свою фантазию, она предложила Люсиль авантюру в бальзаковском стиле: из тех, что так часто практикуют парижанки. Это приключение обещало Люсиль норковое манто и чек от Шарля примерно на ту же сумму.

— Я не нуждаюсь в деньгах, — ответила Люсиль. — И я терпеть не могу такого рода делишки.

Голос ее был сухим, и она не смотрела на Клер. Последнюю же охватила паника, но через секунду ей в голову пришла спасительная мысль, одна из тех, что так подтверждала ее ловкость. Она взяла Люсиль за руку.

— Спасибо, дорогая. Поймите меня правильно, я люблю Шарля как брата, а вас почти не знаю. Извините меня. Если бы вы согласились, мне было бы страшно за Шарля, вот и все.

Люсиль расхохоталась, и Клер, которая рассчитывала на сцену умиления, чувствовала себя неуютно до следующего обеда. Ее беспокойство рассеялось, когда она увидела Шарля, который был точно таким же как и всегда. Итак, Люсиль умела держать язык за зубами. А может быть, даже прощать.

Как бы то ни было, а этот весенний сезон начался не очень удачно. Клер что-то ворчала про себя, проверяя на столе карточки приглашенных. Следуя традиции, первым приехал Джонни. Он шел за ней, не отступая ни на шаг. До сорока пяти лет он был активным педерастом, но теперь, после тяжелого рабочего дня и обеда, у него уже не было сил отправляться в полночь на поиски молодого партнера. Он довольствовался мечтательными взглядами, которые время от времени бросал на красивых мужчин, пришедших на прием к Клер. Светская жизнь убивает все, даже пороки. Вот так вот Джонни и стал пажом Клер. Он сопровождал ее на премьеры, званые обеды, а иногда даже принимал в ее доме своих собственных гостей, правда, проделывая это с великолепным тактом. Вообще-то его звали Жан, но все находили имя Джонни более веселым. Он не стал противиться и более того, через двадцать лет у него даже появился легкий англо-саксонский акцент.

— О чем вы думаете, моя дорогая? Вас что-то беспокоит?

— Я думала о Шарле. И о Диане. Сегодня она приведет к нам своего прекрасного возлюбленного. Я, правда, видела его всего один раз. Боюсь, он не станет украшением сегодняшнего обеда. Не понимаю: как можно в тридцать лет, да с такой внешностью быть таким мрачным?

— Диана вообще зря подалась в интеллектуалки. Не очень-то это у нее получается.

Интеллектуалы иногда бывают очень забавны, — снисходительно заметила Клер. — Но Антуан не интеллектуал. Он просто заведует отделом в издательстве у Ренуара. А много ли зарабатывают в издательствах? Ничего. Вы это знаете не хуже меня. Но состояния Дианы, слава Богу, хватит…

— Не думаю, чтобы его особенно интересовало ее состояние, — слабо попытался возразить Джонни, который находил Антуана очень красивым.

— Все впереди, — ответила Клер тем усталым голосом, который свидетельствовал о богатом жизненном опыте. — Диане сорок лет, и у нее миллионы. Ему — тридцать и двести тысяч в месяц. Такое неравенство не может продолжаться долго.

Джонни начал было смеяться, но тут же остановился. Он вспомнил, что наложил на лицо крем против морщин, который ему порекомендовал Пьер-Андре. Сделал он это довольно поздно, и крем еще не успел впитаться. Теперь ему оставалось ходить с застывшим лицом до половины девятого вечера. Хотя… уже и было полдевятого. Тогда он вновь рассмеялся, и Клер бросила на него удивленный взгляд. Джонни был просто ангелом, но то ранение, которое он получил в сорок втором году, когда строил из себя героя в Р.А.Ф. [Р.А.Ф. — Королевские Военно-воздушные Силы Великобритании.], должно быть, сказалось на его голове. Как там… нерв, что ли, ну да, конечно, ему задели какой-нибудь нерв… Она с интересом взглянула на него. Трудно было представить, что эти изящные, тонкие пальцы, которые сейчас бережно поправляли цветы в вазе, когда-то держали оружие, нажимали на гашетку, предавая огню и смерти вражеские самолеты в ночном небе… Воистину человек неожиданное существо. Никогда нельзя все узнать о нем. Вот поэтому-то Клер никогда не было скучно. Она удовлетворенно вздохнула, вернее попыталась, потому что вздох не получился, мешал корсет. Карден явно переусердствовал: он, верно, до сих пор считает ее сильфидой.

Люсиль боролась с зевотой. Она вдыхала воздух уголком рта, а затем выдыхала его прямо, сквозь зубы. Правда, во время этой процедуры человек становится похож на кролика, но зато глаза не наполняются слезами. Будет ли конец этому обеду? Она сидела между беднягой Джонни, который с самого начала не переставал озабоченно похлопывать себя ладошкой по щекам, и молчаливым красивым молодым человеком, новым любовником Дианы Мербель. Нет, молчаливость соседей вовсе не беспокоила ее. В этот вечер у нее не было никакого настроения флиртовать. Утром она рано встала… Она закрыла глаза и попыталась вспомнить запах этого чертова ветра. Когда она вновь открыла глаза, то поймала взгляд Дианы. Он был жестким, и она удивилась. Ревность? Неужели она так сильно влюблена в этого парня? Она посмотрела на него. Очень светлые, почти пепельные волосы, волевой подбородок. Он катал хлебные шарики. Вокруг его тарелки была уже целая груда шариков. Разговор за столом вертелся вокруг театра. И неспроста: Клер восхищалась одной пьесой, которая вызывала отвращение Дианы. Люсиль сделала над собой усилие и повернулась к молодому человеку: