— Ну и что вы о нем скажете, капитан? — спросил он.
— Немного нервный, в меру чудной, но это объяснимо, раз он собирается сделать решительный скачок в сторону. Мы не зря к нему съездили.
— Вы, конечно, имеете в виду книгу. Это что, перечень мощей?
— Нет, это самый значительный трактат «О святых мощах и их применении». Экземпляр священника отлично сохранился. Я бы себе такой не купил даже на четырехгодичную зарплату.
— А что, мощи как-то применяли?
— В хвост и в гриву. От слабости кишечника, болей в ухе, лихорадки, геморроя, вялости и прострации.
— Надо бы подарить их доктору Ромену, — улыбнулся Адамберг. — А почему это издание такое ценное?
— Я уже объяснил Вейренку. Потому что в нем содержится один из самых известных рецептов, который в течение многих веков запрещался Церковью. В доме священника, кстати, этот труд выглядит довольно неуместно. И как ни странно, он его открыл именно на этой странице. Своего рода вызов.
— Вообще-то ему проще всего было стащить кости святого Иеронима. А что это за рецепт, Данглар? В чем его смысл — вернуть призвание? Побороть дьявольские искушения?
— Обрести вечную жизнь.
— На земле или на небесах?
— На земле, но на веки вечные.
— Давайте, капитан, рассказывайте.
— Как по-вашему, я мог его запомнить? — проворчал Данглар.
— Я запомнил, — скромно сказал Вейренк.
— Слушаю вас, лейтенант, — продолжал Адамберг, все так же улыбаясь. — Мы, может быть, поймем наконец, что на самом деле задумал кюре.
— Ну хорошо, — неохотно проговорил Вейренк, не умевший еще отличать, когда Адамберг действительно чем-то интересовался, а когда просто придуривался. — «Величайшее снадобье для продления жизни благодаря способности мощей притуплять миазмы смерти, на основе самых верных предписаний и исправленное от прежних ошибок».
— И все?
— Нет, это только название.
— Дальше — больше, — изумленно и обиженно сказал Данглар.
— «Пять раз настанет время юности, и ты обратишь его вспять, будучи неуязвим для его потока, и так снова и снова. Святые мощи ты истолчешь в порошок, три щепотки оного смешаешь с мужским началом, коему не пристало сгибаться, с живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве, и растолчешь с крестом, в вечном древе живущим, прилегающим в том же количестве, а удерживаются они на одном месте, нимбом святого окруженном, в вине этого года выдержав, и главу ее ниц простри».
— Вы это знали, Вейренк?
— Да нет, только прочел.
— И понимаете, о чем речь?
— Нет.
— И я нет.
— Речь идет об изготовлении эликсира вечной жизни, — сказал Данглар, по-прежнему дуясь. — А это не фунт изюму.
Через полчаса Адамберг и его помощники загружали в багажник сумки, собираясь возвращаться в Париж. Данглар ругался, потому что сзади царил экран для камина, не говоря уже об оленьих рогах, занимавших все сиденье.
— Выход один, — предложил Адамберг. — Рога положим вперед, а вы оба сядете сзади.
— Рога вообще лучше оставить тут.
— Вы шутите, капитан. Давайте за руль, вы самый длинный. Мы с Вейренком втиснемся вместе с экраном. Мы совсем не против.
Данглар подождал, когда Вейренк сядет в машину, и отвел Адамберга в сторону.
— Он лжет, комиссар. Никто не может выучить с ходу подобный текст. Никто.
— У него исключительные способности, я же говорил вам. Никто не может сочинять стихи так, как он.
— Одно дело — сочинять, другое — запоминать. Он прочел этот проклятый текст с точностью до запятой. Он лжет. Он это снадобье знал наизусть.
— Зачем оно ему?
— Понятия не имею, но этот рецепт был проклят — на веки вечные.
XXX
— Она носила синие туфли, — объявила Ретанкур, выкладывая целлофановый пакетик на стол Адамберга.
Адамберг посмотрел на пакет, потом на лейтенанта. Ретанкур держала кота под мышкой, и Пушок с наслаждением позволял таскать себя как тряпку, безучастно свесив лапы и голову. Адамберг даже не надеялся на такой скорый результат, честно говоря, он вообще не ждал результата. Но туфли ангела смерти — поношенные, заскорузлые, синие — лежали на его рабочем столе.
— На подошвах нет и следа воска, — добавила Ретанкур. — Но это понятно — последние два года их носили не снимая.
— Расскажите, — попросил Адамберг, забравшись на шведский табурет, который он перетащил к себе в кабинет.
— Агентство недвижимости домом не занимается, решив, что продать его все равно не удастся. После ареста никому даже не пришло в голову там убрать. И тем не менее в доме пусто. Ни мебели, ни посуды, ни одежды.
— То есть? Все разворовали?
— Да. Местные жители знали, что у медсестры не было родственников и что ее вещи остались в приличном состоянии. Потихоньку начали все растаскивать. Я обследовала несколько пустующих домов, захваченных бомжами, и цыганский табор. Кроме туфель я нашла ее кофточку и одеяло.
— А где?
— В вагончике.
— В нем живут?
— Да, но мы ведь не обязаны знать кто?
— Не обязаны.
— Я обещала давшей мне их даме принести ей взамен другие туфли. У нее есть только тапочки. А ей нужно.
Адамберг поболтал ногами.
— Медсестра, — прошептал он, — почти полвека делала смертельные уколы старикам, можно сказать, руку набила. У нее это уже вошло в привычку — с чего вдруг она впала в мистику и наняла гробокопателей, чтобы вырыть пару девственниц? Не понимаю, в этом перевертыше нет никакой логики.
— В действиях медсестры тоже.
— Почему же. Всякое безумие структурно и следует определенной траектории.
— Пребывание в тюрьме могло выбить ее из колеи.
— И Ариана так считает.
— Почему вы говорите «пару девственниц»?
— Потому что Паскалина была девственницей, как и Элизабет. И мне кажется, что нашей землеройке это небезразлично. У медсестры, кстати, тоже никогда не было любовника.
— Ей надо было еще узнать про Паскалину и Элизабет.
— Да, следовательно, она побывала в Верхней Нормандии. Медсестрам рассказывают даже больше, чем им хотелось бы.
— Она и там наследила?
— Нет, на Западе, за исключением Ренна, ни одной жертвы. Но это ничего не значит. Она всегда моталась по городам и весям, несколько месяцев поживет — и поминай как звали.
— А это что такое? — Ретанкур показала на оленьи рога, загромождавшие кабинет Адамберга.
— Это трофей. В один прекрасный вечер я их удостоился и отрубил.
— С десятью отростками, — уважительно сказала Ретанкур. — За какие такие заслуги?
— Меня позвали на него взглянуть, и я поехал. Но я не уверен, что меня туда затащили только ради этого. Его звали Большой Рыжак.
— Кого?
— Его.
— Это что, приманка? Чтобы завлечь вас на кладбище в Оппортюн?
— Может быть.
Ретанкур подняла один рог, взвесила его в руке и аккуратно положила на место.
— Их нельзя разлучать, — сказала она. — Чем вы там еще обогатились?
— Узнал, что в свином пятачке есть кость.
Ретанкур никак не отреагировала на это сообщение, только кота переложила на плечо.
— Она имеет форму сердечка, — продолжал Адамберг. — Я также выяснил, что при помощи святых мощей можно вылечить прострацию и достичь бессмертия, а также что среди останков святого Иеронима была баранина.
— Что еще? — спросила Ретанкур, терпеливо ожидая, пока он дойдет до интересующих ее сведений.
— Что два парня, разрывшие могилу Паскалины Виймо, вероятно, Диала и Пайка. Что Паскалина умерла, потому что камень из церковной стены раскроил ей череп, и что один из ее котов был умерщвлен, оскоплен и подброшен ей под дверь за три месяца до вышеуказанного события.
Адамберг внезапно поднял руку, обвил ноги вокруг ножки табурета и набрал номер.
— Освальд? Ты знал, что Паскалине подбросили убитого кота?
— Нарцисса-то? Об этом знала вся деревня. Он был чемпионом в своей категории. Больше одиннадцати килограммов живого веса! Он чуть не победил на районном конкурсе. Но это же было в прошлом году. Эрманс подарила ей нового кота. Эрманс любит кошек, потому что они чистюли.
— Не знаешь, остальные коты Паскалины — тоже самцы?
— Самки, все до одной, Беарнец, — дочки Нарцисса. А что, это имеет значение?
Еще один нормандский прикол, заметил Адамберг, — задавать вопрос, делая вид, что ответ нимало не волнует. Освальд блестяще это продемонстрировал.
— Я вот думаю, почему убийца оскопил Нарцисса?
— Это все чушь собачья. Нарцисса уже сто лет как кастрировали, и он дрых весь день напролет. Одиннадцать кило, сам понимаешь.
— Ты уверен?
— Конечно, ведь Эрманс брала нормального кота, чтобы у самок были котята.
Нахмурившись, Адамберг набрал другой номер, в то время как Ретанкур раздраженно забрала с его стола мешок с туфлями. В результате двенадцати часов тяжелейшей охоты она отрыла неоспоримое доказательство связи медсестры с покойниками с Порт-де-ла-Шапель, а комиссара вдруг понесло совсем в другую сторону.
— Ничего срочнее кошачьих яиц у вас сейчас нет? — сухо осведомилась она.
Адамберг знаком попросил ее сесть — он говорил с кюре из Мениля.
— Освальд утверждает, что Нарцисс был уже давно кастрирован. То есть ему нельзя было отрезать гениталии.
— Да я сам своими глазами видел. Паскалина принесла мне в корзинке труп кота, чтобы я помолился за усопшего. Я долго с ней препирался, и мне удалось отвертеться. Кота зарезали, а вместо гениталий у него было кровавое месиво. Что я вам еще могу сказать?