Наконец Карлайл нарушил молчание.

— Везет же некоторым, — вздохнул он. — Я всегда хотел быть богатым, чтобы купить такую красоту.

Ардита зевнула.

— Я бы с тобой поменялась, — честно сказала она.

— И поменяешься — на сутки с лишним. Надо сказать, ты довольно бесстрашна для эмансипированной девицы.

— Прекрати меня так называть.

— Виноват.

— А мое бесстрашие, — медленно выговорила она, — искупает недостаток многого другого. Я действительно не боюсь никого и ничего — ни на небе, ни на земле.

— Хм, мне бы так.

— Бояться, — сказала Ардита, — могут либо исполины-силачи, либо трусы. Я не отношусь ни к тем, ни к другим. — Немного помолчав, она с горячностью продолжила: — Но мне хочется узнать о тебе. Что ты натворил и как выкрутился?

— А тебе зачем? — бесцеремонно спросил он. — Собираешься написать про меня сценарий?

— Давай рассказывай, — поторопила она. — При луне обманывать легко. Выдумай что-нибудь похлеще.

Из темноты появился негр; он зажег гирлянду маленьких лампочек под палубным тентом и стал накрывать плетеный стол к ужину. Среди обильных запасов провизии нашлись ломтики жареной курицы, салат, артишоки, земляничный джем; за ужином Карлайл разговорился — поначалу скованно, затем, ободряемый ее вниманием, все свободнее. Ардита почти не прикасалась к закускам: она не сводила глаз с загорелого молодого лица — красивого, ироничного, слегка растерянного.

Как поведал ей собеседник, путь его начался в бедном квартале захолустного городка в штате Теннесси — настолько бедном, что, кроме их семьи, других белых в округе не было. Среди своих приятелей он тоже не припоминал ни одного белого, зато черные ребятишки, добрая дюжина, вечно ходили за ним хвостом — восторженные обожатели, покоренные его фантазией и бесконечными проделками, в которые он их втягивал, но потом сам же и вызволял. По-видимому, эта привязанность и направила его музыкальные задатки в необычное русло.

Жила в том городке цветная женщина по имени Белль Поуп-Кэлхун; ее приглашали играть на пианино во время праздников для белых детей — для приличных белых детей, воротивших нос от Кертиса Карлайла. Но этот белый «голодранец» часами просиживал рядом с ней у пианино и тоненько подтягивал на свистульке казу, какая была у каждого парня. К тринадцати годам он обзавелся видавшей виды скрипочкой, по слуху разучил веселый, заводной регтайм и стал играть в закусочных близ Нэшвилла. Прошло восемь лет, и регтайм свел с ума всю страну; тогда Карлайл сколотил группу из шестерых чернокожих и отправился с ними в турне по престижным ночным клубам для белых. Пятеро музыкантов были его друзьями детства; к ним примкнул коротышка-мулат Бейб Дивайн, который раньше перебивался случайными заработками в нью-йоркской гавани, а до этого батрачил на бермудских плантациях, пока не пырнул хозяина стилетом в спину. Карлайл закрепил свой успех и оказался на Бродвее; ангажементы посыпались со всех сторон, а денег привалило столько, что ему и не снилось.

Тогда-то с ним и начали происходить перемены, непонятные и горькие. Ему не давало покоя, что он растрачивает свои золотые годы, кривляясь с бандой чернокожих на потребу толпе. Состав у них был в своем роде оригинальный: три тромбона, три саксофона и флейта самого Карлайла; к тому же он обладал совершенно особым чувством ритма, выделявшим его из общего ряда, но, как ни странно, в нем проявилась обостренная гордость, он возненавидел эстраду, да так, что каждый выход давался ему кровью.

Деньги текли рекой: каждый новый контракт был выгоднее предыдущего, но всякий раз, когда он приходил к менеджерам и говорил, что хочет отделиться от черного секстета, чтобы начать сольную карьеру пианиста, его поднимали на смех и объявляли сумасшедшим — эта затея воспринималась как профессиональное самоубийство. Потом он уже потешался над этой фразой: «профессиональное самоубийство». Но так выражались поголовно все.

От случая к случаю они, зашибая по три тысячи за ночь, играли на закрытых вечеринках, и это его доконало. Такие вечеринки устраивались в клубах и частных домах, куда вход ему в другое время был заказан. Да и то сказать, он всего лишь играл роль дрессированной обезьяны, вечного статиста. Сама театральная атмосфера вызывала у него отвращение: запах румян и пудры, треп за кулисами, снисходительные хлопки в ложах. Играть с душой он больше не мог. Его влекло роскошество свободной жизни, однако ее приход оказался удручающе медленным. Нет, конечно, с каждым днем желанный миг становился все ближе, но Карлайл, как ребенок, который слизывает мороженое по одной капле, не мог распробовать его на вкус.

Ему хотелось свободных средств и свободного времени, возможности читать и играть, общаться с людьми, каких рядом с ним никогда не бывало, потому что они его не замечали, а если замечали, то чурались, — короче говоря, его привлекало многое, что он обозначил для себя одним словом: «элитарность»; казалось, ее вполне можно было приобрести за деньги, да только не за те, что заработаны его ремеслом.

В ту пору ему стукнуло двадцать пять: ни семьи, ни образования, ни перспектив деловой карьеры. Он начал лихорадочно играть на бирже и за три недели спустил все до цента.

Потом грянула война. Он оказался в Платтсбурге, но ремесло шло за ним по пятам. Бригадный генерал вызвал Кертиса в штаб и сказал, что стране будет от него больше пользы, если он станет дирижером; так и получилось, что всю войну он провел в тылу, где развлекал заезжих знаменитостей, управляя штабным оркестром. Может, оно и неплохо; только когда с фронта, ковыляя, возвращались пехотинцы, он бы дорого дал, чтобы оказаться среди них. Даже короста из пота и грязи виделась ему одной из тех неизъяснимых примет элитарности, которые никогда не давались в руки.

— Но закрытые вечеринки не прошли даром. После войны я взялся за прежнее ремесло. Нам поступило предложение от гостиничного синдиката во Флориде. Тогда это был только вопрос времени.

Карлайл осекся, и Ардита выжидающе посмотрела на него, но он покачал головой:

— Нет, проехали. Мне это слишком дорого; если я с кем-нибудь поделюсь, кайфа уже не будет. Хочу сохранить при себе восторг тех героических мгновений, когда я вышел вперед и всем показал, что я не какой-нибудь горластый шут.

С носовой части яхты вдруг донеслось негромкое пение. Негры сгрудились на баке, и голоса их сливались в удивительную мелодию, которая щемящими созвучиями взмывала к луне. Ардита слушала, затаив дыхание.


Пойдем,
Пойдем,
Мама, выведи меня на Млечный Путь.
Пойдем,
Пойдем.
Отец говорит: потом,
Но мама хочет рискнуть,
Да, мама хочет рискнуть!

Карлайл вздохнул и ненадолго умолк, разглядывая сонмы звезд, которые иллюминацией вспыхивали в теплом небе. Негритянскую песню сменил какой-то приглушенный мотив; с каждой минутой вокруг будто прибывало яркости и великого безмолвия, и в конце концов он почти услышал, как прихорашиваются русалки, расчесывая под луной мокрые серебристые локоны и сплетничая друг с дружкой про свои покои — богатые корабли, затопленные в переливчато-зеленых глубинах.

— Пойми, — тихо заговорил он, — вот она, красота, которой мне недостает. Красота должна изумлять, поражать, она должна захватывать тебя, как наваждение, как пронзительный женский взгляд.

Он обернулся к ней, но она промолчала.

— Ты меня понимаешь, Анита… то есть Ардита?

И опять ни слова в ответ. Ардита сладко спала.

IV

На вторые сутки в тягучий от солнца полдень прямо по курсу возникла какая-то точка, которая мало-помалу превратилась в серо-зеленый островок, образованный, по всей видимости, гранитным утесом, плавно спускавшимся на протяжении мили под изумрудными лужайками и низкими зарослями к южной оконечности, где его сменял песчаный пляж, лениво принимавший ласки волн. Когда Ардита, сидя на своем излюбленном месте, дочитала «Восстание ангелов», захлопнула книгу и увидела это зрелище, она ахнула от восторга и позвала Карлайла, в задумчивости стоявшего у борта.

— Это оно и есть? Твое укрытие?

Карлайл равнодушно пожал плечами:

— Ты сама напросилась. — Повысив голос, он окликнул новоявленного шкипера: — Бейб, это и есть твой остров?

Из-за угла рубки выглянула кукольная голова мулата.

— Йес-сэр! Он самый!

Карлайл обратился к Ардите:

— Уголок что надо, верно?

— Верно, — согласилась она, — только спрятаться тут негде.

— Ты все ждешь, когда твой дядюшка начнет рассылать бесчисленные радиограммы?

— Нет, — откровенно призналась Ардита. — Я — за тебя. Просто хотелось бы посмотреть, как ты будешь выпутываться.

Он рассмеялся:

— Ты наша козырная карта. Думаю, нам придется оставить тебя при себе как талисман, хотя бы на первое время.

— Вы же не отправите меня обратно вплавь, — ледяным тоном сказала она. — Иначе я возьмусь писать бульварные романы о твоих проделках — ты мне довольно порассказал вчера вечером.

Вспыхнув, он слегка сжался:

— Извини, если утомил.

— Да нет, разве что в самом конце, когда стал возмущаться, что с тобой не танцуют дамочки, для которых ты играешь.

Он в сердцах вскочил:

— У тебя не язык, а жало.

— Ну, извини, — потеплев, она рассмеялась, — просто мужчины, особенно те, которые ведут убийственно платонический образ жизни, нечасто потчуют меня своими амбициями.

— Вот как? Чем же они тебя потчуют?

— Комплиментами, — зевнула она. — Говорят, что я фея юности и красоты.

— И как ты отвечаешь?

— Да никак — молча соглашаюсь.

— Неужели все знакомые мужчины объясняются тебе в любви?

Ардита кивнула:

— А что такого? Вся жизнь — это движение к одной-единственной фразе: «Я тебя люблю» — и обратно.

Карлайл расхохотался и сел на прежнее место.

— Не в бровь, а в глаз. Это… это неплохо. Сама придумала?

— Сама, точнее, выяснила опытным путем. Глубокого смысла здесь нет. Остроумно, не более.

— Такие замечания, — помрачнел он, — типичны для вашего круга.

— Ох, — досадливо перебила она, — избавь меня от лекций про элиту. Не доверяю тем, кого в такую рань тянет философствовать. Это как выпивка к завтраку, начальная стадия помешательства. Утром нужно выспаться, искупаться и ни о чем не думать.

Минут через десять яхта развернулась по широкой дуге, будто готовясь причалить к острову с севера.

— Что-то здесь не то, — засомневалась Ардита. — У скалы бросить якорь невозможно.

Теперь они направлялись прямо к утесу высотой, наверное, в тридцать метров, если не больше, и, лишь когда до него оставалось метров пятнадцать, Ардита увидела их цель. От восторга она захлопала в ладоши. В скале была расщелина, полностью скрытая причудливым каменным козырьком; гуда и устремилась яхта, а потом на самом малом ходу прошла узкой, кристально чистой протокой меж двух гигантских серых стен. Их встретил маленький золотисто-зеленый мир, где они и бросили якорь в сверкающей лагуне, окруженной невысокими пальмами, — это напоминало сооруженный детьми город на песке: зеркальце-озеро, прутики-деревья.

— Недурно, разрази меня гром! — изумился Карлайл. — Этот чертяка-малыш знает, куда податься в здешних водах!

Его ликование оказалось заразительным; Ардита тоже пришла в восторг:

— Идеальное прибежище!

— Это уж точно! Такие острова только в книжках бывают.

В золотистое озерцо направилась лодка, которая и доставила их на берег.

— Пошли, — сказал Карлайл, утопая ногами в мокром песке, — сходим на разведку.

За кромкой пальм во все стороны раскинулась примерно на милю песчаная равнина. Они двинулись к югу и, пробравшись сквозь узкую полосу тропических зарослей, вышли на девственный жемчужно-серый пляж, где Ардита сбросила свои коричневые туфли для гольфа — носки она, по всей видимости, не признавала — и пошлепала босиком по воде. Затем они не спеша вернулись на яхту, а там неутомимый Бейб уже приготовил им обед. Помимо этого, он выставил дозор на северной вершине утеса, хотя и был уверен, что вход в расщелину по большому счету никому не известен, тем более что остров, по его сведениям, даже не значился на морских картах.

— А как он называется, этот остров? — поинтересовалась Ардита.

— Да никак. По мне — остров, и все тут.

Ближе к вечеру они расположились среди гигантских валунов на вершине утеса, и Карлайл туманно изложил ей свой план действий. Он не сомневался, что на них уже идет охота. Чистая выручка от аферы, которую он сумел провернуть, но по-прежнему держал в тайне, приближалась, по его расчетам, к миллиону долларов. Он хотел отсидеться там примерно с месяц, а потом, избегая судоходных путей, двинуться в южном направлении, обогнуть мыс Горн и взять курс на перуанский порт Кальяо. Все заботы о топливе и провизии возлагались на Бейба, который бороздил эти воды, как считалось, в самых разных качествах: от юнги на кофейном сухогрузе и фактически до первого штурмана бразильского пиратского судна, чей капитан давным-давно был вздернут на рее.

— Будь он белым, стал бы властелином всей Южной Америки, — со значением добавил Карлайл. — Букер Т. Вашингтон [Букер Т. Вашингтон(1856–1915) — американский просветитель, публицист, оратор, советник президентов-республиканцев. Его отец был белым, а мать — чернокожей рабыней. С 1890 по 1915 год Букер Т. Вашингтон оставался признанным лидером афроамериканского сообщества.]даже близко к нему не стоял. Наш малыш унаследовал смекалку всех племен и народов, что были у него в роду, а таких наберется не менее полудюжины, голову даю на отсечение. Меня он боготворит, потому что я единственный человек в мире, кто превзошел его в исполнении регтайма. Бывало, устроимся мы с ним на причале в нью-йоркской гавани — он с фаготом, я с гобоем — и давай наяривать в миноре тысячелетнюю африканскую гармонию, да так, что крысы взбегали по опорам, усаживались в кружок, пищали и подвывали, как собаки перед патефоном.

Ардита расхохоталась:

— Ну ты и заливаешь!

Карлайл ухмыльнулся:

— Да будь я проклят, если…

— А что ты собираешься делать в Кальяо? — перебила она.

— Наймусь матросом и отправлюсь в Индию. Из меня получится неплохой раджа. Честно. Потом куда-нибудь в Афганистан: куплю себе дворец и доброе имя, а лет через пять объявлюсь в Англии — с чужеземным говором и загадочным прошлым. Но прежде всего Индия. Знаешь, поговаривают, будто все золото мира потихоньку стекается обратно в Индию. Меня это зацепило. Опять же, мне нужен досуг, чтобы читать, и как можно больше.

— Ну а потом?

— А потом, — ответил он с вызовом, — настанет черед элитарности. Смейся-смейся, только признай, что я, по крайней мере, знаю, чего хочу, — а ты, подозреваю, о себе этого сказать не можешь.

— Ну почему же? — возразила Ардита, доставая из кармана портсигар. — До встречи с тобой я как раз переполошила всех друзей и родных, потому что твердо знала, куда стремилась.

— И куда же?

— К одному человеку.

Он вздрогнул:

— Хочешь сказать, ты была помолвлена?

— В некотором роде. Если бы не твое появление, я бы вчера вечером — как давно это было! — улизнула на берег и махнула к нему в Палм-Бич. Там меня ждет браслет, некогда принадлежавший российской императрице Екатерине. Только не надо бурчать про элитарность, — быстро оговорилась она. — Этот человек привлек меня тем, что наделен воображением и имеет смелость держаться собственных принципов.

— Но твои близкие его не одобряли, верно?

— У меня близких — раз-два и обчелся: скудоумный дядюшка и безголовая тетка. Так вот, этот человек, похоже, впутался в какую-то историю с рыжей Мими, фамилию не помню; из этого раздули целый скандал — он сам рассказывал, а мне мужчины не лгут, да я и не интересовалась его прошлым: для меня имело значение только будущее. А с этим забот не предвиделось. Когда мужчина в меня влюблен, он не ищет развлечений на стороне. Я сказала, чтобы он немедленно ее бросил, и он послушался.

— Я ревную, — нахмурился Карлайл, но тут же рассмеялся. — Думаю, придется тебе идти с нами до Кальяо. Там я снабжу тебя деньгами и отправлю в Штаты. У тебя будет достаточно времени, чтобы поразмыслить насчет этого человека.

— Не разговаривай со мной в таком тоне! — вспылила Ардита. — Терпеть не могу поучений! Ясно тебе?

Он хмыкнул и тут же неловко осекся: ее ледяной гнев, казалось, загнал его в угол и пригвоздил к месту.

— Прости, — неуверенно выговорил он.

— И нечего извиняться! Терпеть не могу мужчин, которые по-мужски скупо говорят «прости». Замолчи — и все!

Повисла пауза; Карлайл счел ее весьма неловкой, тогда как Ардита, похоже, ничего не заметила: она удовлетворенно затягивалась сигаретой, вглядываясь в сверкающее море. Вскоре она взобралась на плоский камень, легла на живот и стала смотреть вниз. Наблюдая за ней, Карлайл подумал, что девушка эта, как видно, вообще не способна выглядеть неуклюжей.

— Ой, смотри-ка! — воскликнула она. — Внизу уступы, да какое множество! Как широкая лестница.

Он лег рядом, и они стали вместе смотреть вниз с головокружительной высоты.

— Сегодня ночью пойдем купаться, — радовалась она. — При луне.

— В воду лучше заходить с другой стороны, где песок.

— Ну нет. Я люблю нырять. Ты можешь взять плавки моего дяди, только они как чехол на танк, потому что дядя сильно обрюзг. А у меня с собой есть купальный костюм, который приводил в трепет местную публику на всем атлантическом побережье, от Биддефорда до Сент-Огастина. [Биддефорд— город в штате Мэн, на берегу залива Сакко. Сент-Огастин— город в северо-восточной части штата Флорида; известен, в частности, тем, что в городской тюрьме там был заточен Оцеола, вождь семинолов.]

— Ты прямо акула.

— Да, плавать умею. Но выгляжу не в пример симпатичнее. Прошлым летом один скульптор на курорте близ Нью-Йорка оценил мои лодыжки в пятьсот долларов.

Видимо, это сообщение не требовало ответа, и Карлайл промолчал, позволив себе лишь деликатную внутреннюю улыбку.