Фрида Нильсон
Тонкий меч
Смерть
Всю дорогу до песчаной косы папа шел по воде и нес меня на плечах. Я крепко обнимал его за шею, чтобы не упасть. Солнце разливало белое сияние над морем. В самом глубоком месте вода доставала папе почти до подбородка. Он сказал, что дно под ногами похоже на ванильный крем.
Когда мы пришли, папа ссадил меня на теплый песок.
— Пройдемся немного? — предложил он.
Я кивнул и взял его за руку.
С этого берега наш пляж казался совсем маленьким. Я разглядел одежду, которую папа свернул и оставил на старой скамейке. Мы прошли еще чуть-чуть, и я увидел лодочные причалы на другом берегу: они торчали из тростника, словно кривые серые языки.
Папа вздохнул и улыбнулся. Счастливой улыбкой. Да, в тот момент он и вправду был счастлив. И я тоже. Ничего не мог с этим поделать. Хорошо было сбежать на время из нашего темного притихшего дома, хорошо было идти вот так вдвоем и думать лишь о море, небе и солнце.
Вдруг послышался злобный клёкот. Это орлан-белохвост взлетел с высокой сосны, что росла посредине косы. Папа рукой заслонился от солнца.
— Посмотри, Саша! — сказал он. — Вон там, в ветвях, у него гнездо.
Я вытянул шею и почти сразу увидел большое орлиное гнездо, похожее на коричневый спутанный клубок. Папа сказал, что, наверное, в гнезде есть птенцы и лучше нам уйти отсюда.
— Подожди, — попросил я. — Давай еще немножко тут побудем.
Но папа торопил: орел наверняка нас испугался и может вообще бросить птенцов. Тогда я поднял с земли два коричневых пера, задрал руки и крикнул птице в небе:
— Посмотри на меня! Я тоже могу летать! Но я тебя не обижу!
Я стал бегать, быстро-быстро, взад и вперед, держа перья в руках. Папа засмеялся и сказал, что этак я и впрямь скоро взлечу. Орел, видимо, решил, что я такая же птица, как он, успокоился и вскоре вернулся в гнездо. Он следил, как я махал руками. А я радовался, что нам пока не надо возвращаться домой.
Папа сел и, прищурившись, посмотрел на море. Прохладный ветерок раскачивал метелки тростника. Налетавшись вдоволь, я подбежал к папе, забрался ему на колени и замер, прижавшись лбом к его волосатой груди, а потом сказал:
— Теперь можем идти.
Папа кивнул, встал, опять усадил меня себе на плечи и снова вошел в сверкающую воду.
Добравшись до берега, мы переоделись. Папа вдруг заторопился, видимо, тоже почувствовал, что мы слишком задержались. Мы понимали, что нам нельзя вот так беспечно проводить время вдвоем. Папа погладил меня по голове.
— Собрался?
— Угу.
Дорога была сухой и пыльной. По канавам пестрели летние цветы: васильки, клевер, лютики. Меловая гора, протянувшаяся вдоль всей дороги, напоминала огромную поросшую кустарником спину. Папа нес в руке наши мокрые плавки. С них капало, вода оставляла на тропинке маленькие следы-точки. Мы шли молча. Я уже различал наш дом на холме и видел, что окно в комнате, где лежала Семилла, приоткрыто.
Когда мы подошли ко двору Кая, то услышали чьи-то крики. Оказалось, что шесть его свиней сломали загон и выбрались на поле полакомиться картошкой. Кай бегал вокруг и пытался им помешать. Он размахивал палкой и ругался на чем свет стоит, но свиньи только с визгом отскакивали — и снова принимались за картошку. Забавная была картина. Мы прыснули со смеху, но, конечно, так, чтобы Кай не услышал.
Хотя папа торопился домой, но вынужден был прийти на подмогу. Кай добрый, он каждое Рождество приносит нам большой копченый окорок и денег не берет.
— Я сейчас, — сказал папа, протянул мне плавки и помчался на поле.
Я стоял и смотрел, как папа с Каем носятся, загоняя свиней. Непростое это было дело: видимо, картошка пришлась свиньям по вкусу. Одна из них попробовала удрать на дорогу, но тут уж я бросился ей наперерез и заорал:
— Эй! Пошла отсюда! Тут машины ездят. Возвращайся-ка лучше к Каю!
Свинья уставилась на меня. Глаза у нее были красивого синего цвета, а рыло — мокрое и блестящее. Потом она хрюкнула и побежала назад, на поле. Там-то Кай ее живенько и поймал.
Когда всех беглянок заперли обратно в загон, Кай стянул с головы кепку и отер пот со лба. Он пожал папе руку и о чем-то спросил. Папа пробормотал что-то в ответ. При этом он пару раз покосился на меня. Ясное дело, они говорили о ней.
Кай подмигнул мне, а я — ему. Попрощавшись, мы зашагали по вспаханному полю. Я отдал плавки папе. Потом мы поднялись по холму — к дому.
На самом деле наш дом не темный. Он желтый, большой и красивый, а окна — словно зеленые глаза. Вокруг сада растут кусты сирени и бирючины, в саду — яблони, груши и сливы, а у ворот — два высоких клена.
Когда папа открыл ворота, собаки подняли головы, но только Нинни подошла поздороваться. Другие остались лежать в тени.
— Пойду в дом, — сказал папа, не обращая внимания на Нинни. Он даже не повесил плавки на веревку, просто кинул их на крыльце.
Папа закрыл за собой дверь, а я опустился на траву рядом с Нинни. У нас четыре черно-коричневых собаки — коротколапых, с длинными ушами. Морды у них в складках, словно смятый бархат. Папа говорит, что их лай похож на звон четырех больших колоколов, созывающих на службу.
Я уткнулся носом в шерсть Нинни. Мне хотелось пойти в дом, но и оттянуть возвращение хотелось тоже. Хорошо было там, на песчаной косе: я забыл все печали и просто нежился с папой на солнышке и смеялся. Нинни ткнулась носом мне в ухо и засопела. Я обнял ее и прошептал:
— Господин Смерть просто дурак, верно?
Собака удивленно посмотрела на меня. У нее были обвисшие покрасневшие веки.
— Почему ему позволено забирать любого, кого захочет, даже не спрашивая разрешения?
Нинни лизнула меня в щеку. Это все, что она могла ответить. Летний ветер трепал ветки кленов, и листья танцевали, словно тысяча маленьких зеленых юбок.
Конечно, Господину Смерть не позволено забирать всех без разбору. Но ему достаются многие. Те, кто упал за борт, не умея плавать. Те, кто съел ядовитые ягоды в лесу. И те, кто заболел, как Семилла.
Это случилось несколько месяцев назад. Тогда ее еще не звали Семиллой, у нее было прежнее имя — мама. Мама — так ее звали. Однажды она призналась, что силы оставляют ее. Она не могла делать обычные вещи: ездить на велосипеде в магазин или подниматься с корзиной белья по лестнице. У нее ни на что не было сил. Папа решил, что ей нужно обследоваться. Наверняка ничего серьезного, ей надо просто есть больше мяса или гулять почаще, но все равно следует показаться доктору. И он отвез маму в город. А я остался у Палмгрена и играл с оловянными зверюшками. Родители пробыли у врача целый день, а домой вернулись бледные и притихшие. Я сразу понял: что-то стряслось. Потом, когда мы пили горячий шоколад в кухне и я отхлебнул из своей кружки, мама дотронулась до моей руки и сказала, что больна, что умирает. У нее внутри нашли какую-то опухоль, которую невозможно удалить. Доктор считал, что опухоль слишком большая.
С этого момента у мамы появилось новое имя. Не знаю, откуда оно взялось. Когда я услышал, что она умрет, я перестал называть ее мамой. Не мог: это было слишком больно. Я просто сказал, что отныне стану звать ее Семилла. А она ответила, что имя ей нравится.
Порой я пытался вспомнить, как мы жили до ее болезни. Странно, но у меня ничего не получалось. Все словно стерлось. Будто ничего и не было. Чем я занимался тогда? Может, жил себе и радовался? Гулял целыми днями, хохотал и распевал песни? Не помню. Знаю только, что тогда все было иначе. Теперь я ничего особенного не делал. Мы ходили с папой купаться, а еще читали книги и все такое. Он пытался что-нибудь придумать, чтобы в доме не было так тихо и безжизненно. Мы обещали друг другу, что никогда ее не забудем. Будем помнить ее и разговаривать о ней каждый день — словно она никуда и не исчезла. Такие у нас были беседы.
— Саша?
Это папа вернулся. Голос его звучал хрипло. Может быть, он плакал?
— Идешь? — спросил он.
Я кивнул, отпустил шею Нинни и поплелся к двери. Пока я снимал в коридоре сандалии, папа спросил:
— Хочешь подняться наверх?
Внутри у меня все похолодело. Я посмотрел на него:
— Это уже случилось?
Он покачал головой.
— Нет.
Я поставил сандалии на полку и стал подниматься по крутой белой лестнице.
— Саша? — окликнул меня папа, когда я дошел до половины.
— Что?
Он ответил не сразу.
— Наверное, уже скоро, — сказал он тихо.
Я кивнул и пошел дальше. Скоро. Скоро придет Господин Смерть.
