Теперь, кажется, Маша больше понимала отца, хотя, несомненно, это очень тяжелый выбор, между «провести отпущенные месяцы в покое» и «провести отпущенные месяцы в больничной суете и мучениях от тяжелого лечения», когда конец все равно один. Интересно, сожалела ли мать о своем решении, о том, что надавила на отца и заставила начать-таки лечение? Жаль, что ее теперь не спросишь: угасла в течение шести месяцев после ухода мужа. Никаких особенных болячек врачи у нее не нашли, просто заснула и не проснулась, во сне остановилось сердце, на которое она никогда не жаловалась. Маша знала истинную причину происшедшего: мать не смогла жить без отца. Они всегда были вместе, как два попугайчика-неразлучника, и жизнь ее стала невыносимо пустой и бессмысленной после его ухода.

Теперь, получается, и Маша может встать перед аналогичным выбором. Только решать вопрос о том, сдаться или бороться, она будет для самой себя.

Наконец майские каникулы были позади, пора было выходить на работу. Маша была даже рада тому, что есть объективная причина вытащить себя из болота депрессии за волосы, как Мюнхгаузен, и отправиться на работу, так ее замучили мысли о состоянии здоровья и предстоящей операции. Стоял жаркий, почти летний май, напоминавший о том, что он вообще-то весенний месяц, лишь прохладными вечерами, приходившими на смену жарким дням.

Пару недель Маша еще придумывала отговорки, для того чтобы избежать похода в клинику с целью назначения точной даты госпитализации. Потом взяла себя в руки, да и Геля на нее насела: решила начать с похода к онкологу, для предварительной консультации. Правда, никакой особой ясности визит этот в ее ситуацию не внес. Анализы на онкомаркеры, во множестве сданные ею, ничего ясного не показали, запутав картину еще больше. Врач лишь подтвердил необходимость срочной госпитализации и операции, после которой на основе гистологического исследования того, что вырежут из Машиного живота, и будут сделаны окончательные выводы о характере опухоли и прогнозы на дальнейшую жизнь.

Маша тянула время, боясь решиться на операцию. Ей казалось, что это будет чем-то совершенно необратимым: приняв решение и улегшись под нож хирурга, она окажется беззащитной и беспомощной, будто сорвется с горы, и хода назад уже не будет. У нее отрежут полживота, и встанет она с операционного стола не совсем женщиной. Интересно, на место вырезанного ничего не вставляют, никакого муляжа? Это же прямо дырка у нее будет, она в Интернете смотрела: ей предстоит лишиться изрядного куска внутренностей, если вдруг что-то пойдет не так и опухоль уже задела внутренние органы.

Машу пугали предстоящая госпитализация, абсолютная неспособность повлиять на то, что с ней будут делать и чем в итоге дело закончится. Сейчас, пока окончательное решение не было принято, пока она не сказала своего финального «да» и день операции еще не назначен, есть иллюзия того, что она, Маша, — хозяйка положения, как скажет, так и будет, а не эта чертова опухоль, нависшая над ней мрачной тучей. Она искала в сети фильмы про страшные болезни с хеппи-эндом, примеривала ситуации и поведение героинь на себя. В общем, колдовала, медитировала, копалась в себе — все, что угодно, лишь бы потянуть время.

Геля жестко высмеивала ее детские мысли, инфантильное поведение, упрекала в легкомыслии, подсовывала различные статьи на эту тему, в которых доступно разъяснялась опасность затягивания времени в таких ситуациях и приводились примеры удачных исходов у тех, кто был ответствен, ничего не откладывал в долгий ящик и в финале получал заключение о доброкачественности опухоли и путевку в счастливую долгую жизнь. Маша очень сомневалась в наличии четкой взаимосвязи между решительностью и дисциплинированностью пациента и характером опухоли, трусила, переводила разговор на другие темы и всячески увиливала от конкретики при планировании своих дальнейших действий.

В конце концов Геля и Интернет, после первых же поисковых запросов по теме онкологии подсовывающий Маше много пищи для размышления в виде контекстной рекламы, добили ее, и она назначила себе дату визита к врачу с целью решения вопроса об операции на пятнадцатое июня. А тринадцатого июня ей позвонил журналист, и жизнь ее потекла совсем в другую сторону.

* * *

Семья Подгорных была, как говорится, сто лет в обед знакома с родителями Гели, с Горными. Они даже состояли пусть в дальнем, но все же родстве друг с другом. По местной легенде, наверху большого холма, в старой части Коробчевска, «на горе», жили Горные, а внизу, у подножия, в новой части города, — Подгорные. Так было и с этими двумя семьями: Горные жили в старом доме, перестроенном из дедовского пятистенка, на самой маковке горы, а Подгорные отделились от родителей, получив после свадьбы от совхоза участок внизу, у дороги, прямо за их усадьбой поворачивающей резко вверх.

Тоня Горная и Вера Подгорная дружили с детства. Их прадеды были родными братьями — для Коробчевска, почти деревни, это серьезное родство. Так что и они, и их родители регулярно встречались на самых важных местных мероприятиях типа свадеб, дней рождений и поминок, напоминая друг другу о себе и своих родственных связях.

Мужа Георгия Вера привезла из города, куда после школы, как и Тоня, поехала учиться на медсестру. Жорик, как его сразу стали называть в Коробчевске, оказался очень рукастым парнем: механик, инженер, что называется, от бога. Его с удовольствием взяли на работу в местную МТС — станцию по обслуживанию сельхозтехники. В конце восьмидесятых, когда все совхозно-колхозное начало постепенно приходить в упадок, а кооперативное движение, наоборот, развиваться, Жорик открыл свою мастерскую, где ремонтировалось все — от машин до электрических утюгов. И молодые быстро встали на ноги в финансовом смысле. Родив второго ребенка, Вера ушла с работы, а из декрета и возвращаться обратно не стала: Георгий достаточно зарабатывал, чтобы обеспечить семью и обойтись без ее небольшой зарплаты. А если добавить к списку его достоинств еще и тот факт, что он был непьющим, то по местным меркам семья их была практически недосягаемым идеалом.

Жена, Вера, при регистрации взяла, конечно, Жорину фамилию, какую-то, правда, неблагозвучную: не то Геев, не то Вшивцев. Но ее, фамилию эту, никто не помнил, и по ней ни Жору, ни Веру никто не называл, только в официальных документах она и фигурировала. Их обоих называли Подгорными, и в глаза, и за глаза. Да Жорик и не спорил, ему нравилось: благозвучно — Георгий Подгорный!

Подгорными пара была до самой середины девяностых. А потом вдруг начало происходить неожиданное. Сначала Вера с Георгием появились в местном загсе и подали заявление на смену фамилии, уже через пару месяцев став Фейхельбаумами. А через некоторое время Тамара, жена местного начальника милиции, проговорилась теткам в местной парикмахерской, что ее Толик был в городе на совещании и привез оттуда сногсшибательную новость: Фейхельбаумы подали заявление на выезд.

Тетки от любопытства высунули головы в бигудях из-под колпаков сушилок с профилем металлической ракеты на корпусе:

— Это куда ж они?

— Куда-куда, — потянула время Тамара, наслаждаясь ролью звезды на сцене. — В Израиловку свою.

Тетки ахнули хором.

— За границу? В командировку просятся? — первой глуповато нарушила тишину жена заведующего колхозным рынком.

Тамара презрительно фыркнула:

— Бери выше: в э-ми-гра-ци-ю!

— Навсегда? — изумленно выдохнула аудитория.

— А то как же! Что им тут делать, когда у них теперь такие возможности, — заверила всех Тамара. Вообще, другой информации, кроме, собственно, факта подачи Фейхельбаумами документов на отъезд, муж ей не предоставил. Но этого было слишком мало для нормального женского разговора и удержания всеобщего внимания. Поэтому она вынуждена была подключить свою фантазию.

Тетки посудачили еще немного, дружно осудив Фейхельбаумов за предательство родины в пользу израильской военщины, и сошлись во мнении, что муж-еврей — это, оказывается, очень неплохой вариант. Антисемитов в Коробчевске не водилось, но было в Георгии что-то такое, непонятное для местных, чужое, странноватое: сначала думали, что городское, а оно вона как оказалось — не городское, а еврейское! А иного, в самом широком смысле этого слова, в деревне не любят. Ну а теперь отношение общественности к нему резко переменилось: Георгий вдруг оказался как бы человеком с выигрышным лотерейным билетом, в отличие от всех остальных, способных эмигрировать максимум в Магадан, и то при соблюдении определенных условий. Времена, так сказать, менялись, а с ними менялась и шкала ценностей.

На самом деле все было куда проще, но знали об этом только близкие друзья собравшейся в эмиграцию семьи.

Широко известен тот факт, что поскреби любого русского — и что-нибудь да наскребешь: еврея, татарина, мордву какую или, может, вообще немца или даже француза, пригретого русской крестьянкой во время отступления войск Наполеона из Москвы через деревню Большие Батманы. Главное — уметь скрести. А учиться этому в те времена стало модно: жизнь вдруг пошла трудная, несытая и с непонятными перспективами, многим хотелось покинуть вдруг ставшую мачехой родину. Далее понятно: как известно, эмиграция через родство — самый простой вариант.