Мистер и миссис Шелби не подозревали, что их разговор могут подслушать.

К супружеской спальне примыкала маленькая темная комнатка, дверь которой выходила в коридор. Когда миссис Шелби отпустила Элизу на ночь, молодая мать, сама не своя от волнения, вспомнила про эту комнатку. Она спряталась там и, прижавшись ухом к щели в двери, не пропустила ни слова из предыдущего разговора.

Но вот голоса хозяев затихли. Элиза крадучись вышла в коридор. Бледная, дрожащая, с окаменевшим лицом и сжатыми губами, она совсем не походила на прежнее кроткое, застенчивое существо.

Осторожно прошла она по коридору, замедлила на минуту шаги у двери в спальню хозяев, воздела руки, обращаясь с немой мольбой к небесам и скользнула к себе. Ее тихая, чистенькая комнатка помещалась на одном этаже с хозяйскими покоями. Здесь, у этого залитого солнцем окна Элиза часто сидела за шитьем, напевая вполголоса; на этой полочке стояли ее книги и безделушки — рождественские подарки миссис Шелби, в шкафу и комоде хранились ее скромные наряды. Короче говоря, этот уголок Элиза считала своим домом и жила в нем счастливо. И тут же на кровати спал ее ребенок. Его длинные кудри в беспорядке рассыпались по подушке, яркие губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки лежали поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, озаряла сонное детское личико

— Бедный, мой бедный! — прошептала Элиза. — Продали тебя! Но ты не бойся, мать не даст своего сыночка в обиду!

Ни единой слезы не упало на подушку. В такие минуты сердце скупо на них. Оно исходит кровью и молчит. Элиза взяла клочок бумаги и карандаш и второпях написала следующее:

«О миссис! Дорогая миссис! Не корите меня, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я слышала ваш разговор с мистером Шелби. Я попытаюсь спасти своего ребенка. Вы не осудите меня за это! Да вознаградит вас Бог за вашу доброту!»

Сложив листок вдвое и надписав его, она подошла к комоду, собрала в узелок кое-что из детской одежды и накрепко привязала его носовым платком к поясу. И такова сила материнской любви, что даже в этот страшный час Элиза не забыла сунуть в узелок две-три любимых игрушки сына, а пестрого попугая отложила в сторону, чтобы позабавить мальчика, когда он проснется. Ей не сразу удалось его разбудить, но вот он проснулся, сел на кровати и, пока мать надевала капор и шаль, занялся своей игрушкой

— Мама, куда ты идешь? — спросил мальчик, когда Элиза подошла к кровати, держа в руках его пальто и шапочку.

Она нагнулась над ним и так пристально посмотрела ему в глаза, что он сразу насторожился.

— Тс! — шепнула Элиза. — Громко говорить нельзя, не то нас услышат. Злой человек хочет отнять у мамы ее маленького Гарри и унести его темной ночью. Но мама не отдаст своего сыночка. Сейчас она наденет на него пальто и шапочку и убежит с ним, и тот страшный человек их не поймает.

С этими словами она одела eго, взяла на руки, снова приказала молчать и, отворив дверь, бесшумно вышла на веранду.

Ночь была холодная, звездная, и мать плотнее закутала ребенка, который, онемев от смутного страха, крепко цеплялся за ее шею.

Большой старый ньюфаундленд Бруно, спавший в дальнем конце веранды, встретил шаги Элизы глухим ворчаньем. Она тихо окликнула его, и пес, ее давнишний баловень и приятель, сейчас же замахал хвостом и отправился за ними следом, хотя ему явно было невдомек, что может означать столь неурочная ночная прогулка. Его, видимо, тревожили неясные сомнения в ее благопристойности, потому что он часто останавливался, бросал тоскливые взгляды то на Элизу, то на дом и, поразмыслив, снова брел дальше. Через несколько минут они подошли к хижине дяди Тома, и Элиза тихонько постучала в окно.

В тот вечер молитвенное собрание затянулось допоздна, когда же все разошлись, дядя Том исполнил несколько гимнов соло и следствием всего этого было то, что сейчас — за полночь — и он и его жена еще не спали.

— Господи помилуй, кто там? — вздрогнув, сказала тетушка Хлоя и быстро откинула занавеску. — Да никак это Лиззи? Одевайся, старик. И Бруно тоже сюда приплелся. Пойду отворю ей.

Тетушка Хлоя распахнула дверь, и свет сальной свечи, которую поспешил зажечь Том, упал на измученное, с дико блуждающими глазами лицо беглянки.

— Храни нас Господь! Лиззи, на тебя смотреть страшно! Что с тобой? Заболела?

— Дядя Том, тетушка Хлоя, я убегаю… Надо спасать Гарри. Хозяин продал его.

— Продал! — в один голос воскликнули те, в ужасе подняв руки.

— Да, продал, — твердо повторила Элиза. — Я спряталась в темной комнате рядом со спальней и слышала, как хозяин сказал миссис Шелби, что он продал моего Гарри и тебя, дядя Том. Завтра утром работорговец возьмет вас обоих, а хозяин уедет из дому на это время.

Слушая Элизу, Том стоял, словно окаменев. Руки у него так и остались воздетыми к небу, глаза были широко открыты. А когда смысл этих слов постепенно дошел до него, он рухнул на стул и уронил голову на колени.

— Боже милостивый, сжалься над нами! — воскликнула тетушка Хлоя. — Неужто это правда? Чем же он провинился, что хозяин продал его!

— Он ни в чем не провинился, дело не в этом. Мистеру Шелби не хочется продавать их, а миссис… вы знаете ее доброе сердце. Я слышала, как она заступалась, просила за нас. Но хозяин сказал, что теперь ничего нельзя поделать. Он задолжал этому человеку, и этот человек держит его в руках. Если не расплатиться с ним, тогда надо будет продавать все имение и всех негров и уезжать отсюда. От этого человека не отделаешься. Я сама слышала, как хозяин говорил, что выбора у него нет — или продать Тома и Гарри, или лишиться всего остального. Ему жалко вас… а миссис! Ведь это ангел во плоти! Если бы вы ее слышали! Нехорошо я с ней поступаю, но иначе я не могу. Она сама сказала, что душа человеческая дороже всех сокровищ, а когда моего мальчика продадут, кто знает, что станется с его душой. Это верно, верно! Но если я заблуждаюсь, да простит меня Господь!

— Старик, — сказала тетушка Хлоя, — а ты что же не уходишь? Хочешь дождаться, когда тебя увезут вниз по реке, туда, где негров морят голодом и непосильной работой? Да я бы лучше умерла! Время есть — беги вместе с Лиззи. С твоим пропуском тебя никто не остановит. Вставай, я сейчас соберу тебе вещи.

Том медленно поднял голову, обвел печальным, но спокойным взглядом хижину и сказал:

— Нет, я никуда не пойду. Пусть Элиза уходит — это ее право. Кто осудит мать? Но ты слышала, что она сказала? Если меня не продадут, тогда все пойдет прахом… Ну что ж, пусть продают, я стерплю это. — Судорожный вздох вырвался из его могучей груди. — Хозяин всегда мог положиться на меня. Я не обманывал его, я никогда не пользовался своим пропуском без надобности и никогда на это не решусь. Пусть продадут одного меня, чем разорять все имение. Хозяина нечего винить, Хлоя. Он не оставит тебя с несчастными…

Том повернулся к кровати, посмотрел на курчавые головы ребятишек, и силы оставили его. Он поник на спинку стула и закрыл лицо руками. Тяжкие, хриплые рыдания сотрясали его грудь, крупные слезы, стекая по пальцам, капали на пол. Такие же слезы, сэр, лились и из ваших глаз на гроб, где лежал ваш первенец. Такие же слезы проливали и вы, сударыня, слыша плач вашего умирающего ребенка. Ибо Том такой же человек, сэр, как и вы. И мать, одетая в шелка и блистающая драгоценностями, всего лишь женщина, сердце которой сжимается такой же болью, когда жизнь наносит ей удары.

— Еще два слова, — сказала Элиза с порога. — Я виделась с мужем сегодня днем. Тогда еще никто ничего не знал. Моего Джорджа довели до того, что он больше не может терпеть и решил бежать. Постарайтесь увидать его и скажите ему, почему я ухожу. Скажите, что я попытаюсь найти дорогу в Канаду, и если мы никогда больше не увидимся… — Она отвернулась, пряча лицо, и через минуту проговорила сдавленным голосом: — …Скажите ему: пусть остается таким же хорошим, каким был… И тогда мы встретимся в царстве небесном. Заприте Бруно, — добавила она, — не то он побежит за мной, бедняга.

Короткое, сдержанное прощание, скупые слезы, последние напутствия… и, прижав к груди своего растерянного, испуганного ребенка, Элиза бесшумно скользнула за дверь.