— Сюда иди, сука! Сюда, кому сказала!

— Леночка…

— Хуеночка! Убью, гнида! Сюда иди, быстро!

— Леночка, заинька, — не сдавался Иркин отец, нарезая круги вокруг покосившегося столика, где обычно собирались другие алкаши из нашего двора. Но Иркина мамка не сдавалась.

— Ну, сука, попадись мне, — шипела она, с ненавистью глядя на пьяного мужа. — У дочери обувка прохудилась, а он хуярит, блядь. Синебол ебаный!

— Я тортик же купил, — жалобно и плаксиво отвечал ей дядя Артём.

— В жопу себе свой тортик засунь, падла! Не мужик, а игрушка какая-то, — всхлипывала тетя Лена и, устав бегать, садилась на лавку. Иркин папка крутился рядом, дожидаясь момента, когда жена успокоится. — От Щелкунчика Иркиного пользы больше, чем от тебя, сволочь.

— Я же немножко, заинька. Пару капелек.

— Пару капелек?! — побагровев, отвечала ему тетя Лена. — Ну, сука, попадись мне. Выжму как губку. Все, блядь, капельки, шо ты из меня попил, выжму.

Спустя полчаса они мирились, и Иркин папка подсаживался к жене и ласково гладил её по голове дрожащей ладошкой. Еще через полчаса они уходили домой, а Ирку оставляли на улице. Тогда мы еще не понимали, зачем, но быстро определяли её в команду и снова принимались гонять мяч, напрочь забыв о случившемся концерте.

Когда Ирке было тринадцать, тетя Лена пошла на завод в бухгалтерию и заставила склочных баб придерживать зарплату мужа и отдавать только ей в руки. Правда, она сжалилась над дядей Артёмом, и какую-то часть ему все же выдавали. На те самые «пару капель». Крики, конечно, никуда не делись, а вот благосостояние семьи немного выправилось. Ирке даже компьютер купили в девятом классе, что заставило нас нехило удивиться.

Но несмотря на то, что Ирка была девчонкой, мы относились к ней, как к пацану. Да она и сама выглядела как пацанка. Короткая прическа с небольшой челкой, крепкая, как у матери, фигура, лицо, на котором навеки застыло суровая мина, и черные, как два уголька, глаза. Она могла запросто отпиздить любого гопаря и не косела после полбутылки водки.

Ирка вписалась в нашу компашку через полгода, как я познакомился с Жабой. Я постоянно таскал ей его диски, чтобы она сделала мне копии, и Ирка, любопытная, как и мать, естественно, их слушала. Всякий блэк и дэт ей не вкатил, а вот хэви и пауэр наоборот понравились. Поэтому я изредка брал у Жабы то, что сам не слушал, но знал, что Ирка оценит.

Забавно, но с Иркой у меня часто случались разговоры по душам. Конечно, она могла подъебнуть или рассмеяться, но всегда очень тонко чувствовала, когда не стоит переступать грань и лучше просто выслушать.

Именно она вытащила меня из депрессии, когда на небо ушел папка. Случилось это почти сразу после выпускного. Я помню, как пришел домой после вступительных в политех, чтобы обрадовать мамку, и застал её на кухне, плачущей и в черном платке. Остальные воспоминания мутные и еле видимые, как в тумане.

Я помню, как мамка, давясь слезами, рассказала, что папку порезал обдолбанный наркоман. Папка шел домой из пивнушки, где с мужиками частенько обсуждал политику да районные новости. Уебок, доебавшийся до него, хотел денег. Папка не уступил, и завязалась драка, во время которой его трижды ударили ножом и бросили истекать кровью. Ни один прохожий не удосужился вызвать скорую, и папка ушел. На Окурке такое часто бывает.

На похоронах я сидел тише мышки в уголке и накидывался водкой. Рядом со мной, слева, сидел Кир, обзаведшийся на тот момент погонялом «Солёный», сбоку от него примостился Жаба, а справа подсела Ирка, которая обняла меня и так и не выпустила из своих объятий в тот день. А я пил. Месяц. Без перерывов. Пока Ирка, пришедшая в гости, не вправила мозги.

Она вошла молча на кухню, засучила рукава своего балахона с Кипелычем и влепила мне хорошего леща, заставив отлететь к холодильнику. Затем, пока я пытался прийти в себя после удара, схватила за шкирку и потащила в ванную, швырнула меня внутрь и врубила ледяной душ, заставив меня взвыть от боли.

Потом Ирка обтерла меня махровым полотенцем и, усадив на диван, грустно посмотрела в глаза.

— Ну? — спросила она.

— Чего «ну»? — пожал я плечами и, подтянув к себе ноги, посмотрел на неё.

— Долго ты «синего» хуярить будешь?

— Сколько надо, столько и буду, — буркнул я и получил еще одну затрещину. Рука у Ирки тяжелая, я почувствовал, как мозги внутри черепа соприкоснулись с костью. — Блядь, Ир! Больно же.

— Еще не больно, — загадочно улыбнулась она. — Будешь дальше хуярить — будет больно. Серьезно, Мих. Заканчивай.

— Не могу. Спать лягу и… — я не договорил и отвернулся в сторону, чтобы Ирка не увидела моих мокрых глаз. Но она увидела.

— Знаю. Только ты не один. Это хоть понимаешь?

— В смысле?

— В коромысле, — передразнила она и указала рукой на кухню, где тихо лязгала кастрюлями мамка. — О ней ты уже забыл?

— Нет, — жгучий стыд залил красным щеки, когда я понял, куда клонит Ирка.

— Не пизди. Забыл, — мотнула она головой. — Теперь ты тут мужик, усёк?

— Усёк, — нехотя улыбнулся я, уловив отцовский тон в Иркином голосе.

— Нет, Мих. Не усёк. Но усечь должен, — вздохнула Ирка. — Вы на батину зарплату с завода жили. А теперь чо? Хуй без соли доедать будете? Одна она не вытянет тебя, лоботряса ебаного. Ты сидишь тут, сопли на кулак мотаешь, а ей каково, подумал? Нихуя ты не подумал. Синькой мозги залил и рад, что в коматозе.

— Понимаю, — буркнул я, потянувшись за сигаретой.

— Уж, блядь, надеюсь. Увижу тебя ближайший месяц синим — отхуярю, — пригрозила она и встала со стула. — Миш, ты теперь мужик в семье. Запомни. Теперь тебе не только учиться надо, но и мамке помогать, а то она вслед за батей твоим уйдет. Чем быстрее поймешь, тем лучше.

— Спасибо, Ир, — кивнул я, не решаясь посмотреть на неё.

— Не за что, — бросила она и ушла, оставив меня наедине со своими мыслями. Видимо, каждому порой нужна баба, которая сможет хоть немного вправить тебе мозги.

«Зачетная баба. Злая, шо ебучий гопник, но зачетная», — сказал о ней как-то Балалай.

Олежка Балакирев влился к нам в компашку после первого в моей жизни рок-концерта, прошедшего в «Железке» — районом дворце культуры. Погоняло «Балалай» он получил сразу, как только Солёный его увидел. Олег носился по танцполу, снося девчонок и некоторых пацанов, яростно тряс башкой под не попадающие в ритм инструменты пьяных музыкантов и имитировал игру на гитаре или балалайке с легкой ебанцой в глазах.

Когда он подлетел к барной стойке, у которой мы стояли, то чуть не снес Кира, который собрался дать волосатому пизды, но передумал, потому что Олег, чьего имени в тот момент мы еще не знали, повернулся к бармену и сказал:

— Три пива этим пацанам. А мне водяры с томатным соком!

— Ты чо такой буйный? — улыбаясь, спросил его Кир, делая глоток холодного пива из бутылки. Через полгода пиво в клубе станут подавать в пластиковых кегах, когда пьяный Балалай расшибет бутылку об голову заблудившегося гопаря и отправит того в реанимацию.

— А хули нет-то? — пожал плечами Олег и, опрокинув внутрь рюмку водки, поморщился. — Музло качает, воздух жаркий, водочка согревает. Хули не повеселиться? Погнали поскачем? Хули вы такие скучные тут стоите?

И мы пошли. Скакать, орать и трясти головами под уебищный кавер «Рамонов», который звучал со сцены.

— Хули вы такие скучные? — орал посетителям клуба Балалай, которые тоже начинали улыбаться и вливались в наши дикие скачки. Балалай снова начинал имитировать игру на балалайке, а Кир уссывался со смеху, глядя на его кривляния.

— Ебнутый пацан. Но по-правильному ебнутый, — вытирая слезящиеся глаза, сказал он. Мы с Жабой молча согласились.

— У Балалая два состояния, — сказала как-то раз Ирка, после того, как узнала Олега чуть получше. — Балалай нормальный и Ебалай, когда ебаната включает.

— Все мы немного ебалаи, — пьяно прогудел Олег в ответ на это, благодаря чему получил еще один вариант погоняла. Но Ебалаем его звали редко. Лишь в те моменты, когда он начинал откровенно чудить или скатывался в неадекватность.

Жил он на Речке, но тусил с нами на Окурке. Свою старую компашку он частенько крыл хуями, называя их лицемерами и скучными уебками. Вся жизнь Балалая была движением, и он, сам того не ведая, заставлял шевелиться и нас.

Подраться с пьяным ролевиком в клубе, выпить с ним бутылку примирительной на двоих и на следующее утро поехать в ебеня на игру? Запросто. Заступиться за девушку, до которой доебалась толпа гопарей, получить пизды так, что потом неделю ссаться кровью? Легко для Балалая. Подбить нас полночи ходить у дома Солёного, стучать в окна и выть как волки, чтобы Кир в итоге выскочил на улицу с любимой кочергой и разбил башку Балалаю? И это тоже было нормой. Играть в переходе на гитаре красивый блюз, а когда соберется толпа слушателей, проорать, что все пидорасы, и начать исполнять куплеты «Красной плесени»? Само собой разумеется.

— Понимаешь, Дьяк, — философски сказал он мне как-то на совместной пьянке, — жить — пиздец как скучно. И если ты сам себя веселить не будешь, то превратишься в тех цивилов, которых презираешь. Дом, работа, дом, изредка бухнешь и все время будешь страдать. Я так не хочу. Я хочу жить и жить ярко, понимаешь? Даже если сгорю нахуй.