— Не-а, — мотнул я головой. — О других слыхал. Бритых сейчас на районе много стало.

— Да то ебланы, — ругнулся Макс. — Нормальных бригад раз-два и обчелся. Остальные по беспределу живут, как звери.

— А вы? — усмехнулся я. Макс было напрягся, но потом выдохнул и даже сподобился на улыбку.

— Пиздец ты дерзкий, Дьяк, — покачал он головой, но тон был веселым. — Мы не беспределим. Проводим работу со школьниками, об истории рассказываем, на слеты гоняем. Лагерь вот свой в области открыли. Если надумаешь, залетай…

— Не, не. Я в национализм не лезу, друже, — ответил я. Макс чуть подумал и кивнул.

— Но приглашение в силе. У нас серьезная бригада, смотри. Слыхал, на той неделе замес был с чурками в центре?

— Вроде да, — кивнул я. — Типа ресторан там чей-то спалили.

— Угу. Оборзели вконец. У Шустрого… пацан наш, там бабу обидели. Чурки доебались и чуть в подсобку её с подругой не затащили. Совсем охуели, прикинь. Ну мы с братьями и ответили, — ответил он. Я промолчал, припоминая подробности. Пятерых увезли в реанимацию, и еще десяток гостей пострадали от огня. — Сейчас вот Шаман, старшак наш, думает в политику идти. Говорит, что харэ детской хуйней заниматься. Надо на верхах вопросы решать.

Макс говорил с жаром человека, которому мозги промыли не один раз. И с каждым словом улыбка на моем лице становилась все более растерянной. Это уже не подростковая банда получается, а серьезная организация, как Макс и говорил. Балалай тоже баловался национализмом, но он, по крайней мере, просто пиздел. А Макс в эту тему вписался конкретно.

— Ты не ссы, — улыбнулся Макс, заметив на моем лице испуг. — Мы волосатых не трогаем. Наоборот, Шаман говорит, что вы нам братья тоже. Рэперов да, пиздим, бывает. Потому что негров любят. Панки тоже свои пацаны. Ну и гопоту оборзевшую порой приструниваем. Ты залетай, не стесняйся. У Шамана дома собрания проводятся. Обсуждаем там всякое интересное. Друзей приводи.

— Я подумаю, Макс, — тихо сказал я, смотря на него.

— Заебись, — снова улыбнулся он. — Синий дом. На соседней от Солёного улице. Скажешь, что от Нафани пришел. Пустят.

— Нафани?

— Ага. Пыга моя. Ты пацан свой, правильный. Поэтому и зову.

— Я подумаю, — вздохнул я и, поднявшись, пожал Максу руку. — Бывай, друже.

— И ты не теряйся, — усмехнулся он, провожая меня взглядом.

— Ебанина какая-то с людьми творится, — буркнул Балалай, когда мы вечером сидели на промке втроем. На камне стояли две сиськи холодного пива, лежала общая пачка сигарет и две раскрытые пачки сухариков со вкусом сыра, вонявшие прокисшими носками.

— Не вижу ничего ебанутого, — ответил я, делая глоток пива. — Человеку надо к кому-нибудь прикантоваться. Вот и ищут группки по своим увлечениям. Ты вот к нам пристал, а Макс к скинам.

— К вам я пристал потому, что у вас мозги нормальные. А ему промыли, — не сдавался Балалай.

— Блядь, Олежа, — вздохнул Кир, массируя виски. — Иногда мне кажется, ты спецом нам мозги ебешь. То, блядь, хорошо, что все разные, то плохо. Определись уже. А то такое ощущение, будто тебе похуй против чего протестовать. Как панк с Речки, в натуре.

— Не без этого, — улыбнулся Олег. — Я к тому веду, что хорошо, когда ты сам до выбора дошел, а не тебя заставили его сделать. Вот Нафаня эта, Дьяков кент, не сам попал. Его туда как телка потащили, а он и рад. Я, блядь, этих сектантов на раз чую. Можно, конечно, ради фана туда запереться, но все слишком предсказуемо. Будет пиздеж про чистоту расы, поорут маленько, за усатого выпьют и разойдутся. Дадут чуркам пизды на выходных и довольны. Промытые, блядь. Душой в это верить надо, тогда и толк будет. Вон Дьяк чо, послушался его? Хуй там плавал. Дьяк послушал и забил болт, потому как Дьяку на это похуй. Он металом живет и его принципами.

— Не, Макс пацан нормальный. Просто не очень умный, — хмыкнул я. — Он и к гопарям почему притусовался? Проели ему плешь пацанской романтикой своей, он и повелся. Сейчас то же самое происходит. Но это его выбор, не наш. Так что нечего на пацана пиздеть. Пейте пиво уже, пока холодное.

Но сделанный выбор всегда предстояло отстаивать. В универе на меня мало обращали внимания, потому что волосатых там было много и преподы привыкли. А вот на Окурке частенько критиковали. Гопота, не понимавшая, зачем носить длинные волосы, пробивать уши и одеваться во все черное. Цивилы, косо смотрящие вслед, когда ты проходишь мимо. Они, в майках-алкашках, с огромным пивным пузом, неодобрительно ворчали вслед, а потом тащили своих личинок дальше — к киоску с холодным разливным. Себе пиво, пиздюку мороженое или сушеную рыбу, чтобы не заебывал по пути домой и не спалил перед мамкой.

— Здрасьте, — улыбался я бабушкам-соседкам, которые, казалось, всю свою жизнь провели на лавочке у подъезда.

— Здравствуй, Миша, — елейно улыбались они, и одна обязательно спрашивала: — Как там мама? А ты как? Учишься? Ну, молодец, молодец…

— Совсем дурной стал, — шептала она, стоило мне только войти в подъезд. Я, ради веселья, всегда выкуривал еще одну сигарету на площадке между вторым и третьим этажами, где находились почтовые ящики и можно было без риска запалиться подслушать, о чем пиздят бабки. А они, не ведая, что их слышат, перемывали мне кости. Кир, который иногда захаживал ко мне, тоже порой любил остановиться между этажами и послушать о себе свежие сплетни.

— Нехристь! — сплевывает на асфальт баба Рая из соседней с моей квартиры. — Отец остыть не успел, так он пить начал. Машка бедная на себе лодыря тянет, а он учится. Ха. Учится, как же. Видела его с дружками. Шляется весь день по двору, ищет, где бы выпить взять.

— Рожа еще чернющая, глаза злыя, — шамкает третья старуха, баба Алла. Зубы ей выбил родной внук, но она один хуй в нем души не чает. — Женечка вон говорит, что он с дружками провода воруют с заводу. На то и кормятся, значит.

— Ой, Женя — хороший мальчик. Всегда здоровкается, — кивает баба Катя, самая говорливая и авторитетная из бабок. Остальные сразу затыкаются, как она рот открывает.

— И друзья его уважают, — гордо говорит баба Алла. Она не знает, что Рык, её внук, трясет школьников на деньги и несколько раз ебал бомжиху в подъезде, будучи в говно. — В рот ему смотрят.

— А энтот, — продолжает баба Катя, — порченный. С детства еще злодеем был. То лампочки в подъезде побьет, то в двери звонит бегает. А сейчас вон ходит, глазюками стреляет. «Здрасьте», говорит, а у самого рожа ублюдская-то…

— Лицемерки ебаные, — улыбаюсь я и, затушив сигарету в банке, наполненной слюнями и раскисшими бычками, поднимаюсь на свой этаж.

Понятно, что тема снова всплыла тем же вечером в нашей компашке. Кир проставлялся за днюху, и мы сидели у него дома, объевшиеся и слегка пьяные. Я пересказывал разговор бабок, а Лаки с Иркой смеялись так, что Кирова бабка пугалась и громко пердела в своей спальне.

— Да ладно, открыл Америку, — вытерев глаза, ответила Ирка. — Тут в кого ни ткни, обязательно такую же историю расскажет.

— Факт, — вальяжно протянул Олег, развалившийся на диване. — Ща уссытесь. Наши бабки в Круглом и Длинном души не чают, а я вот еблан по их мнению.

— Факт, — передразнил его Кир, за что чуть не удостоился дружеского подзатыльника. — Те ж Богом тронутые, а ты ебанько намеренный.

— Угу, — кивнул Балалай. — И это неслабо удивляет, братка. Иду я тут, значит, домой. Тащу родакам и этим двум дегродам жратвы в пакете, а бабки у подъезда обсуждают, как застукали Длинного дрочащим на входную дверь Аньки. Ну, шалава наша местная. Типа только с денежными мужиками ебется. Длинный себе в башку вбил, что она его любит без памяти. Оборвал кусты у второго подъезда, цветочков набрал, значит, и к ней в гости. А там Анькин ебарь, злой, как черт.

— И? — выдавил из себя пунцовый Кир, готовый заржать.

— Хули «и»? — пожал плечами Олег. — Выскочил он на площадку, вырвал цветы у Длинного и отпиздил его ими же. Ладно б дегрод нормальные сорвал, так нет. Розы притащил. В итоге бабка, что его спалила, рассказывает. Идет, мол, по лестнице и слышит, как наверху плачет кто-то, жалостно так. Поднимается, а там Колян с ебалом расцарапанным и площадка вся в розах. Стоит, блядь, плачет и дрочит на дверь…

Мы перебили Олега громовым хохотом, да он и сам не удержался. Заржал во всю мощь легких и только хорошенько отсмеявшись, продолжил:

— Короче, увела бабка Коляна к себе домой, пока мамка где-то шлялась. Так дегрод не придумал ничего умнее, как продолжить дрочить. А кончину бабкиным Федором вытер. Котом ее старым. И чо? Лапушка и зайка по мнению бабок, как и старший. Зато я, блядь, злодей, хотя крысам этим старым ничего плохого не сделал. Ладно, наблевал пару раз в подъезде по пьяни, но убрал же все за собой. Хуй их логику кто поймет.

— Классика, хули там, — кивнула Ирка. — Дьяка свои бабки песочат, меня свои. Только всегда за глаза. Мол, мы с мамкой отца до ручки довели. Отощал, бедный, лупим его до одури и деньги отнимаем. Сами в глаза долбились, когда мамка его по двору гоняла за то, что зарплату пропил. Гопоту, кстати, редко трогают.

— Потому что им плевать, кому пиздюлину отвешивать. Бабке или очередному волосатому, — буркнул Жаба. Ирка поджала губы и кивнула, соглашаясь с ним.