Зачем, спросил себя Ямщик? Зачем я пошел с Кабучей? Своим отказывал, зато явился сюда, придурок. Что я хотел доказать? Кому?!

— Эй! — Туся добавила децибелов. Она до пояса высунулась из окна второго этажа, рискуя вывалиться. Грудь Туси тряслась и подпрыгивала. Грудь была вся в хозяйку: бойкая, энергичная, неотвязная. Грудь тоже рисковала вывалиться. — Вы что, оглохли? Идите ко мне!

— Хорошо, — сказала Кабуча. — Пусть зовет. А мы не пойдем.

Ямщик молчал.

— А мы с тобой не пойдем. Ты ведь не хочешь, да?

Ямщик молчал. От мангала к нему шагал Дылда, и Ямщик с ослепительной ясностью понимал, что влип. Дылда, муж гиперактивной Туси, весь вечер поглядывал на Ямщика с вожделением алкоголика, приметившего в буфете початую бутылку коньяка — и вот решился. Да, Дылда. Кто, если не Дылда? В начале гулянки, когда все с натужным дружелюбием по очереди представлялись Ямщику — единственному чужому в этой компании — он даже не пытался запомнить имена. Давняя привычка, а может, профессиональная деформация: представляясь в ответ, Ямщик в уме давал Кабучиным однокашникам прозвища, сортируя людей по запоминающимся, броским признакам. Имен он не запоминал, зато прозвища оставались с Ямщком надолго — табор цыган, они перекочевывали в рассказы, волоча за собой длинную, извозюканную в житейской грязи бахрому характеров.

Жену он тоже редко называл по имени. Неля? Нет, Кабуча. Ей нравилось, она находила в прозвище романтическую нотку. Год за годом, предвкушая вожделенный скандал, Ямщик ждал, что кто-нибудь расскажжет Кабуче — или при Кабуче — анекдот про пьяного мужа, глупую жену и красивое испанское имя. Время шло, мечта не сбывалась. Судьба восстала против Ямщика даже в мелочах, лишив возможности добиться от жены острой реакции хоть на что-нибудь.

— Я вас читал, — Дылда сразу взял быка за рога. — Я ваш поклонник.

— Спасибо на добром слове.

Когда Ямщика загоняли в угол, он всегда благодарил собеседника на добром слове, даже если ни одного доброго слова не прозвучало. Обычно этого хватало, но только не с Дылдой.

— Эту книгу, — Дылда пощелкал пальцами, пытаясь выудить забытое название из воздуха, крепко пропахшего шашлыком и перегаром, не выудил и закончил: — И эту тоже. И еще в сборниках.

Ямщик кивнул. Когда доброе слово не помогало, он прибегал к жестам. Пожать плечами, развести руками. Жесты создавали у таких, как Дылда, иллюзию заинтересованности. Жестом и добрым словом можно добиться большего, чем просто добрым словом. Аль Капоне говорил иначе, но кого сейчас интересует точность цитат? Мы берем реплику американского комика Ирвина Кори, приписываем ее Аль Капоне и радуемся, как дети: ведь Аль Капоне куда страшнее комика!

— И знаете, что? — спросил Дылда.

— Нет, — Ямщик вздохнул. — Не знаю.

— Я вас перерос.

— Поздравляю.

Выше Ямщика на голову, Дылда стоял прямо, говорил ясно, держался трезво. Слишком прямо, слишком ясно, слишком трезво. Так ведут себя пьяные в стельку, за шаг до того, как упасть и заснуть. Дылда был стеклянным — ткни пальцем, и поклонник рассыплется осколками, разлетится алмазными брызгами. Светло-бежевый пиджак, надетый поверх черной футболки без надписей, украшало пятно жира на лацкане и еще одно пятно, от красного вина, чуть выше левого кармана. Завтра Дылда огорчится, но это будет завтра.

— Я вас перерос, — повторил Дылда, как показалось Ямщику, с угрозой. — Я вас в прошлом году перечитывал. Мне не страшно. Понимаете? Вы пугаете, а мне не страшно. Было страшно, а теперь нет. Когда этот…

Он снова пощелкал пальцами:

— Ну, этот, из цирка! На гастролях в Праге он встречает того, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу… Вы помните?

— Да. Я помню.

Педофил, думал Ямщик, слушая сбивчивый, зубодробительно подробный, имеющий мало общего с сюжетом «Проекта «Вельзевул» — книги, название которой вылетело у Дылды из головы — рассказ про того и этого, и что этот сделал с тем, что скрывалось в тросточке, какая старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди, и почему Дылду, отважного переростка, это больше не пугает. Тайный педофил, и Туся, дрянь, в курсе. У них сын семи, ладно, пускай десяти лет, и Дылда часто заходит в ванную, когда сын моется. Нет, ничего лишнего, потереть спинку, помыть голову: смех, безобидные прикосновения. Туся в курсе, а сын с недавних пор беспокоится, когда отец заходит без стука, нервничает и сам не знает, почему, ведь раньше все было нормально, даже весело, и от этого нервничает еще больше. Однажды Дылда сорвется с нарезки, но не дома, только не дома, в другом месте, с другим ребенком, скажем, в парке на окраине города, поздним вечером, в безлюдном осеннем парке, заваленном листвой желтой и красной, и коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, будет возвращаться из музыкальной школы, неся тяжелый футляр с виолончелью, и срыв сойдет Дылде с рук, создав иллюзию безнаказанности. Девочка будет молчать, сгорая от стыда, и Туся будет молчать, она боится мужа до одури, шумная гулящая Туся, на людях — мегафон с сиськами, зато дома безгласна: кисель, мебель, никто и звать никак, хуже Кабучи; или нет, Дылда сорвется, потому что Тусю найдут в кустах сирени с перерезанным горлом, и на допросе Дылда поймет, что убийство списывают на него, вот прямо сейчас списывают, в наглую, от нежелания возиться, муж — первый подозреваемый, а он ничерта не помнит, ну вообще ни черта, за исключением обрывков беседы со случайным литератором, мужем одноклассницы: «…на гастролях встречает этого, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу…»

— Ваша жена зовет, — Ямщик тронул Дылду за руку. — Слышите?

Он терпеть не мог прикасаться к чужим людям, да и к знакомым тоже, но Дылда не оставил Ямщику выбора. Пьяные любят тактильный контакт, любят обниматься, тыкаться лбом в чье-то плечо, виснуть на приятеле, обжиматься с дамами. Алкоголь требует плотского, мясного, на уровне инстинктов.

— Зовет, — согласился Дылда. — По маленькой, а?

И протянул Ямщику пластиковый стаканчик с текилой. Выбора нет, вздохнул Ямщик. Выбора не существует, его придумали мы, писатели. Кто бы нас читал, если бы мы сразу объявили городу и миру, что выбора нет? Бог, и тот не рискнул объявить это прямым текстом.

— По маленькой. А потом сходим посмотрим, что нашла ваша жена.

— Труп, — серьезно сказал Дылда. — Труп под кроватью.

Текила попала не в то горло. Ямщик зашелся кашлем.

— Вот, — Дылда хлопнул его по спине. — Вот видите, вы испугались.

Он хлопал и хлопал, словно задался целью вышибить из Ямщика дух.

— Вы испугались, а я не боюсь. Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?

— Не пишу, — прохрипел Ямщик. — Про зомби.

— Пишете, — Дылда был беспощаден. — Я знаю. Вы пишете, а я не боюсь. Я все перерос, все на свете. Мне даже жалко, что так случилось.

И мне, подумал Ямщик. Мне тоже жалко. Зря я пил текилу. И пиво зря, и эту, как ее… Он пощелкал пальцами. Нет, не вспоминалось. До стеклянного опьянения Дылды Ямщику было, как до Шпицбергена вброд, но свою норму он, пьющий редко и мало, выполнил два раза за смену. Он бы плюнул, махнул рукой и уехал домой, но Кабуча… Она сказала бы: «Ну, как хочешь…». Точно, сказала бы. Многоточие после «хочешь» — Ямщик не вынес бы этого многоточия. Он давился бы им всю дорогу. Не следовало столько пить. Не следовало ехать на эту встречу.

Никогда, сказал он себе. Никогда больше.

— Я патологоанатом, — повторил Дылда, что-то вспомнив. Уголок его рта задергался. — Я людей не режу. Людей? Нет. И не просите.

— Трупы не люди? — предположил Ямщик.

— Звери не люди. Я работаю в ветеринарном госпитале. Липовая, четырнадцать. Чихал я на ваших зомби, у меня своих навалом. Жалобы тоннами строчат: «За неделю пыток погибла собачка, самое дорогое и преданное существо…» Они строчат, жрут мозги начальству, начальство — мне, а я режу, разбираюсь…