— Она ведь никогда не болела, — тихо сказал Кристоф. — Вообще никогда…
Он задохнулся, закашлялся и отвернулся в сторону. Я сидела истуканом, не зная, как реагировать. Сейчас, когда пожилая француженка боролась за жизнь в реанимации, я думала о другой старой женщине, не побоявшейся выйти к убийце с кочергой в руке, погибшей, защищая меня. И от сознания этого стало еще гаже.
Находиться до бесконечности в кафетерии было невозможно. Мы переместились в холл, устроившись на кожаных диванчиках, где сидели такие же люди, как мы, встревоженные и тихие, что придавало помещению до странности напряженную атмосферу. Я сидела как на иголках, вздрагивала и порывалась вскочить, когда видела приближавшуюся к нам фигуру в светло-голубом халате. Но врачи игнорировали нас, проносясь мимо с ледяными выражениями лиц. Измучившийся Кристоф задремал, положив голову мне на плечо. А я сидела, боясь пошевелиться, гоняя в голове мрачные мысли.
Мужчина в медицинском халате что-то спрашивал, и, видимо, не в первый раз, но я почему-то не соотносила его появление с собой или Кристофом. И лишь когда до утомленного мозга дошла фамилия д‘Альбер, переспросила:
— Что?
— Вы мадемуазель д‘Альбер?
— Нет, — ответила я и дернула плечом. Кристоф проснулся, подскочил на месте и уставился на врача. — Вот месье д‘Альбер.
— Мадам д‘Альбер прооперирована, — сообщил врач. — Теперь ее жизнь вне опасности.
— О господи, — прошептал Кристоф, — какое счастье! Я могу к ней пройти?
— Пока нет. Мадам сейчас спит…
От растерянного и убитого Кристофа ничего не осталось. Он рывком подскочил с места и, схватив доктора за локоть, потащил куда-то по коридору, энергично втолковывая ему что-то непонятное. Впрочем, я и не пыталась разобраться в чужом языке и блаженно откинулась на спинку дивана, с удовлетворением думая, что жизни Анны ничего не угрожает. Однако в голове злобной крысой царапалось непрошеное предчувствие, что болезнь Анны — это только первое звено в цепочке моих неприятностей и дальше будет только хуже.
Анна туго шла на поправку, и врачи решили оставить ее в Амбруаз Парэ еще на несколько дней. Кристоф разрывался между работой и больницей, поскольку теперь ему пришлось взять на себя еще и обязанности жены. За несколько дней он заметно похудел, без конца зевал, с трудом сдерживаясь, чтобы не заснуть где попало: у кровати Анны, на скамейке или деловых совещаниях, в кафе за завтраком. Я навещала Анну в больнице, приезжала в усадьбу, выгуливала собак. Словом, помогала, чем могла. Занимаясь делом, я старалась отодвинуть на задний план тяжелое предчувствие неминуемой беды, успокаивая себя, что это только нервы. Но, как бы ни старалась, засыпая, чувствовала неясную тревогу.
— Почему у вас нет детей? — спросила я Кристофа, когда он приехал в больницу сменить меня.
Анна спала. Незадолго до этого я попыталась почитать ей газеты, но с моим ужасным акцентом это превратилось в водевиль. Анна слабо улыбалась, а потом задремала, положив сухую ручку на грудь.
— У нас была дочь, — просто ответил Кристоф. — Она умерла много лет назад.
— Ох, простите…
— Ничего. Она была совсем маленькой, когда это случилось. Врожденный порок сердца. Сейчас я почему-то думаю, что это она мстит Анне за то, что не смогла выжить.
— Не говорите так, — мягко сказала я и пожала его руку. Ладонь Кристофа была холодна как лед.
— Мы смирились, Алиса, — ответил он, и в его голосе скользила обреченность, стылая, с морозными иглами. — Нам хотелось иметь детей, но мы не могли рисковать больше. Боялись, что это повторится. Так и живем, друг для друга, скрипим потихоньку, как старая телега.
Когда я уходила, Кристоф сидел у постели Анны и читал ей ту самую газету, которую я оставила на тумбочке. Она слушала мужа с умиротворением во взоре, а я вдруг подумала, что это и есть настоящая любовь, пронесенная через годы. И оттого самой стало тошно и грустно, потому что я-то осталась совсем одна.
На следующее утро, когда я встретилась в кафе с Оливье, я вдруг почему-то описала ему эту трогательную сцену. Он не был впечатлен.
— Ты столько времени с ними проводишь, — недовольно пробурчал он. — А они тебе никто. Но почему-то этот старый пень тебе дороже меня. Скажи, чем он лучше?
— Ну, он не называет тебя «этот сопливый молокосос», — парировала я, разломила круассан и сунула его под стол Баксу. Оливье скривился.
— Можно подумать, Кристоф знает о моем существовании. Удивительно, что он вообще снизошел до тебя. Может быть, ты напоминаешь ему дочь?
— Ерунда. Ей было пять лет, когда она умерла.
— Тем более странно, чего он так к тебе прикипел. Впрочем, это неважно.
В его голосе звучала злость, и это показалось мне странным. Оливье с наигранным интересом повернулся в сторону бульвара и начал разглядывать прохожих.
— Ты что, ревнуешь? — удивилась я.
Он повернулся и нехотя кивнул:
— Да. Я ревную. С тех пор, как заболела Анна, я тебя совсем не вижу. Ты даже на занятия перестала приходить. Ко мне не заезжаешь, к себе не приглашаешь. У тебя ни на что не осталось времени.
Он вытащил пачку сигарет, открыл ее, а потом раздраженно смял, бросив в пепельницу.
— Ты не одолжишь мне пару сотен? — заискивающе спросил он. — Совсем без денег. Даже на сигареты не осталось.
Я пошарила в кармане и с сожалением протянула ему пару купюр.
— У меня только двадцать евро. Но дома есть еще. Могу одолжить.
— Хорошо бы, — вздохнул он. — Вчера провел на Монмартре весь день, надеялся что-нибудь продать, но увы…
Я сочувственно покивала. Оливье постоянно таскал на Монмартр свои полотна, тусовался с окрестной богемой, более или менее удачливой, стоял на улицах, надеясь хоть что-то продать. Однажды он потащил меня с собой, велев прихватить пару работ. К своему удивлению, я увидела почти всю нашу группу, включая ее руководителя — Антуана Сармана. Все толклись на небольшом пятачке у лавки зеленщика, выставив на обозрение прохожих свои картины. Я вынула из багажника два намалеванных шедеврика и, приткнув их куда-то в уголок, отправилась смотреть с холма на расстилающийся внизу Париж. С высоты птичьего полета город казался разноцветными кубиками конструктора, плотно набитыми в коробку. И только одинокая Эйфелева башня выделялась из общего ансамбля, застряв шпилем в облаках. Я прогулялась по узким улочкам, нисколько не заботясь о своих картинах. Купят их или нет — без разницы.
Через час это развлечение мне надоело, и я уехала. На следующий день девушки рассказали, что никто из нашей группы ничего не продал, в том числе и Оливье, и, кажется, его это очень огорчило. Тогда я обратила внимание, что Оливье перестал заказывать в бистро бутерброды, ограничиваясь кофе. Видимо, с деньгами у него было совсем туго.
— Ты потом отвезешь меня в Париж? — спросил Оливье, вырвав меня из воспоминаний. — Или ты никуда не собираешься?
— Почему же? Я хотела навестить Анну, тем более что Кристоф меня просил об этом. Он сегодня будет занят допоздна. Если хочешь, поехали со мной, — предложила я.
— Не уверен, что Анна будет рада меня видеть, но в моем положении экономят даже на метро, — вздохнул он.
Оливье вышел из машины, разглядывая дом.
— Вот, значит, где ты живешь, — протянул он. Я остановилась у ворот и внимательно посмотрела на него.
— Что-нибудь не так? — ласково спросила я, не слишком тщательно маскируя металл в голосе.
Оливье смутился и неопределенно пожал плечами.
— Ну… Я ожидал увидеть что-то более… внушительное. А тут… Всего один этаж, и дом такой… несерьезный.
В отместку я хмыкнула и решительно шагнула внутрь. Оливье попытался следовать за мной, но оскаливший клыки Бакс помешал ему это сделать.
— Твоя псина просто ужасна, — оскорбился Оливье. — Чего он на меня рычит все время? Убери его.
— Подожди меня тут, — сказала я.
Оливье удивленно дернул бровями.
— Ты не пригласишь меня внутрь?
— У меня не убрано. И потом, я только возьму сумку.
Оливье ничего не сказал, но явно обиделся. Когда я вернулась к машине, он не проронил ни слова и молчал почти всю дорогу до больницы. Чувствуя себя неловко, я попробовала его разговорить, рассказав пару историй о Кристофе, о его замке и репортерах, окруживших нас на выставке собак и у дома, когда увозили Анну, но эти темы его не заинтересовали. К Амбруаз Парэ мы ехали в гробовом молчании.
Подъезжая к больнице, я вспомнила, что не прихватила с собой никаких подарков, и притормозила у небольшого магазинчика, где кроме всяких мелочей торговали еще и цветами. Выбрав симпатичный букетик чайных роз, я протянула продавщице десять евро.
Девушка, принявшая у меня деньги, почему-то показалась мне знакомой, но я лишь мазнула по ее лицу взглядом, отметив нездоровую одутловатость, плохую кожу и неровно прокрашенные в морковный цвет волосы, наполовину скрытые вязаной шапочкой. Из магазина вышла полная женщина, волочившая ящик с фруктами. Я бросила на нее беглый взгляд и направилась к машине, где сидел и курил в окно надувшийся Оливье.
— Алиса? — ахнула торговка. Я застыла на месте и неловко повернулась к ней. Женщина бросила ящик на землю и прищурилась. Торговавшая цветами девушка уставилась на меня. Я мимоходом подумала, что эти два лица невероятно похожи, и спустя мгновение почувствовала, как перехватило дыхание.