У тебя понятная и честная профессия. Учи детей. Но она требует отречения. Что может она принести тебе, тем более в сорок лет, в провинции? Я помню свою учительницу литературы. Она учила нас понимать друг друга, видеть людей и их намерения. Она любила книги, но мне кажется, литературу нельзя преподавать как любовь к книгам. Литература — это мотивация людей, это то, что движет их поступками, учит, чего ожидать в той, большой жизни, в которую тебя выставит однажды, как на мороз, школа.

У нас была такая игра: класс разделялся на футуристов, символистов и кто там еще был, не помню. В футуристы пошли прогрессивные парни и творческие девочки. Они и сами писали стихи, играли в группах, ходили по клубам, употребляли наркотики. В общем, элита, творческая интеллигенция. Сами нарисовали плакаты, перемешивали Маяковского и Хлебникова с собственными произведениями, кричали что-то, были разодеты в длинные шарфы.

Их мало кто слушал. Когда в школе были субботники, и все убирали мусор и помогали сажать деревца, футуристы стояли рядом, засунув руки в карманы, и щурясь наблюдали за снующим пролетариатом. Они наотрез отказались работать руками и смеялись в лицо учителю. “Интеллигенция, мля”, — говорили про них наши рабочие парни. Символистами, а точнее символистками стали романтичные девочки, которые сами писали стихи, но другие — про дым из-под ресниц, про кровь-любовь и “ты с другою ходишь”. Многие из них были по-настоящему красивы, но, признаться, глупы.

Наверное, они и сами понимали это. До настоящих символистов им было далеко, но их это не волновало: нам наплевать, какой там ямб, говорили они, мы чувствуем сердцем: этот стих про меня. Ну а в третью группу — как же их звали, этих? Ну, ты знаешь — пошли все те, кто сейчас стал офисным планктоном: все скучные, серые мыши, некрасивые девочки, ботаники и мальчики, которым откровенно поэзия была побоку, и им просто нужно было куда-то примкнуть. А мне никто из них не нравился, да и стихи не нравились. Я выбрала Есенина. Не за его поэзию, а за его жизнь. Когда подошла моя очередь выступать, я сказала: “Представляю Сергея Есенина, который ни с кем из вас не водился, и будь он сейчас здесь, а не я, он бы тоже не примкнул бы ни к одной кучке, а выступал отдельно. Кучки бессильны, а личность — всесильна”.

Может, я тогда неверно понимала Есенина, но для меня идеалом так и остался тот, виртуальный Есенин. К сожалению, я не такая. Я знаю, чего хочу — да, я недавно здесь, но я не буду же всю жизнь писать эти весточки! — знаю, что не взорву мир, не стану посреди толпы и не крикну, что вот она я, что вы мне не нравитесь, и я вас всех сделаю ценой своего таланта и железной воли. Нет, я это не смогу, потому что знаю: ни таланта, ни чудовищной воли у меня нет. Но из того, на что способна, я выжму максимум. Мне не нужен для этого мужчина; да, ты, наверное, расстроишься, ты же подкатываешь ко мне. Ты пишешь неплохо, но что с того? Ты разве Есенин?

А мне дороже всего в жизни свобода. Свобода — это способность дышать, когда ты это умеешь, у тебя не отнять это умение. Ты никогда не сможешь полюбить что-то другое, если ты влюблен в свободу. Я здесь немножко завидую тебе: у тебя свободы в избытке. Вот так бросать все, уезжать в глубокую провинцию, начинать полностью новую жизнь может, наверное, только абсолютно свободный человек. Ты больше свободен.

Я сижу в этом городе и пишу письма, а по вечерам думаю о будущем и смотрю в окно двора, там вспыхивают и гаснут фары, и возвращаются домой те, кто уже стал здесь своим — возвращаются, улыбаясь. А утром снова пишу. И потом, задумываясь о тебе снова, я перестаю завидовать твоей свободе. Знаешь, почему? Она непродуктивна. Тебе не хватает силы. А там, где есть свобода, сила обязательна. Свобода без силы — это просто болтание в проруби. Извини уж. Не желаю тебе этого. Просто говорю, как есть. Из-за моей прямолинейности от меня уходил не один мужчина. Но мне моя прямолинейность дороже — я так и говорила.

Тебе нужно обрести силу, иначе что твоя свобода? Сюда, в этот город едут сильные, а кто едет отсюда? Сила, свобода и счастье — вот что здесь главное. Огромный город живет этим. Если ты уезжаешь отсюда — значит, тебе не хватает свободы, не хватает силы, не хватает счастья. Я знаю, что ты несчастлив, как ни скрывай это, иначе зачем ты писал бы мне? Ты несчастлив потому, что тебе не хватает условий. Ты пишешь, что все перетерпишь. Терпение, переживание невзгод — это не сила. Сила — это нетерпение. Когда ты не можешь смириться с тем, как живешь, и ломаешь свою жизнь, взрываешь, как бомба, и создаешь новую реальность.

Скажу по секрету, хотя ты наверняка это слышал: мужчинам, способным на это, и достаются такие женщины, как я. Скорее так: именно таким мужчинам вообще достаются женщины. И даже — считай, что я шепчу тебе на ушко, по секрету — ты можешь быть учителем литературы. А ты то спрашиваешь, красивая ли я, то просишь фоточку, то отвешиваешь необязательные комплименты — зачем, если ты даже меня не видел? Но я отвечу: да, красивая. Если тебе действительно это так важно знать, если ты не хочешь получать весточки от некрасивой женщины и тратить на них свое время. Скажу тебе больше: я как раз такая, о которых пишут в Интернете — тебе покажется глупым, ну и ладно — меня трудно найти, легко потерять, но невозможно забыть».

На этих словах учитель поморщился: «Все-таки, это было не обязательно».

«Знаю, — как будто ответила его собеседница. — Но, что поделаешь, если в этой банальной и такой популярной форме выражено все, что надо. Зачем придумывать что-то еще?

Учи мужчин понимать женщин, а женщин понимать мужчин. Учи понимать, в какой стороне искать счастье, и учи искать дорогу к нему, а если дороги нет — так прокладывать. Да и учись потихоньку сам, хотя как-то странно мне, незнакомке, объяснять это взрослому человеку. Просто пойми: а зачем вообще нужна твоя литература, если не за этим?

Отвечаю на твой последний вопрос. Писать, конечно же, буду. Сообщи новый адрес — и нет проблем. Просто, может, письмо будет идти дольше. Ну а так — все то же самое.

Хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Такой неуверенный, запутавшийся, но ты все-таки симпатичен мне. Да и жизнь тебя сейчас будет проверять: готовься к стрессам и неожиданностям. На новом месте всегда так. Будет непросто. Так что тебе понадобится удача, которой и желаю.

Обнимаю тебя».

Иван Матвеевич ошалело смотрел на последнюю строчку и не мог оторваться. В голове как будто что-то перемкнуло. Он вдруг понял, что ответил ей так, как будто вообще не читал письма. Что ей с того, что он закусывал огурчиком, ходил по снегу?

— Я отвечал не ей, а на свое, как будто и не видел, что она пишет, — проговорил он медленно. Водка ударила в голову, и он принялся искать бумагу, переворошил содержимое шкафов, пары собственных, еще не разобранных сумок, с которыми приехал, но бумаги нигде не оказалось. Зато оставалась водка, и учитель, терзаемый осознанием неправильного ответа, решил допить ее до конца.

— Не пойду сегодня в школу, — сказал он вслух, медленно, делая акцент на каждом слове, и тут же пьяно рассмеялся двусмысленности. — Слишком много событий за одно короткое утро.

Через час он ехал в автобусе, обозревая из окна город. Увиденное не впечатляло. Нижний Новгород был небогат, центр стоял в запустении — исторические здания то тут, то там были обнесены заборами, но никакого ремонта за ними не наблюдалось, скорее это была подготовка к сносу. Даже набережная не производила впечатления: река в городе как будто существовала отдельно, не нужная никому.

К берегам были пришвартованы обшарпанные катерки: похоже, в последний рейс они выходили многие годы назад. Спуск к реке с обоих берегов был завален мусором, да и в самой воде его хватало. Отъезжая от центра, автобус заворачивал в квартал старых, потрепанных жизнью деревянных домов вроде тех, на которые учитель смотрел из окна и в котором сам теперь проживал, а дальше начинались унылые массивы спальных районов: многоэтажки, сетевые универсамы, уродливые стеклянные торговые ряды, склады, обитые сайдингом, огороженные платные парковки и ржавые, оставшиеся еще с советских времен низенькие гаражи.

«Может, я сел не в тот автобус?» — думал учитель и выпрыгивал из задних дверей за пару остановок до конечной, не желая продолжать маршрут. Его уже мутило от водки, и чувствовал он себя неважно. Желания пить больше не было, и на смену пришло резкое и непреодолимое желание спать. Он прислонился к гаражу, осмотрелся по сторонам, не идет ли кто — люди были, но вдалеке, — и сунул два пальца в рот. Выпитое утром и съеденное предыдущим вечером, смешавшись в сплошной вонючий поток, устремилось наружу, заливая стену гаража и ботинки Ивана Матвеевича.

«На свободу», — почему-то подумал учитель. Ему хотелось отвлечься, не концентрировать внимание на том, что делает — это же так скверно! — но не получалось. Прочищая желудок, сложно думать о чем-то другом. Отплевываясь и тихо ругаясь, учитель побрел на остановку, чтобы сесть на другой автобус и снова отправиться в центр. Светило солнце, день был в самом разгаре.