— Это путешествие, — сказал Небогипфель, завершая свою историю, — будет преисполнено невообразимых опасностей… даже краткий испытательный полет оказался сопряжен со смертельным риском… но оно сулит и невообразимые — и поистине божественные — радости. Хотите отправиться со мной? Хотите оказаться среди людей Золотого века?..

Однако при упоминании о смерти мысли Кука обратились вспять — к тем жутким ощущениям, которые он испытал при первой встрече с философом.

— Доктор Небогипфель… могу я спросить? — Он помедлил в нерешительности. — У вас на руках… Это была кровь?

Небогипфель изменился в лице и медленно произнес:

— Остановив машину, я обнаружил, что по-прежнему нахожусь в этой комнате… Что это?

— Это ветер шумит в кронах деревьев по дороге к Рустогу.

— Скорее напоминает гул голосов поющей хором толпы… так вот, остановившись, я обнаружил, что по-прежнему нахожусь в этой самой комнате. За столом сидели старик, юноша и мальчик и читали сообща какую-то книгу. Я стоял позади них, они меня не замечали. «Злые духи искушали его, — читал старик, — но, как тут написано, „тому, кто устоит против них, будет дарована жизнь вечная“. Они приходили как умоляющие друзья, но он избежал всех их козней. Они являлись под видом ангелов и богов, но он противостал им именем Царя Царей. Говорят, однажды, когда он переводил на немецкий Новый Завет, пред ним предстал самый Сатана…» Тут мальчик испуганно обернулся и, издав испуганный вопль, лишился чувств… Двое других накинулись на меня… Это была схватка не на жизнь, а на смерть… Старик вцепился мне в горло с криком: «Человек ты или дьявол — я поборю тебя…» У меня не было выбора. Мы катались по полу… в моей руке оказался нож, выпавший из дрожащей руки его сына… Слышите?

Он умолк и прислушался; в лице Кука, продолжавшего смотреть на него, читался прежний ужас, вызванный воспоминанием о пятнах крови на руках доктора.

— Вы слышите, что они кричат? Вслушайтесь!

«Сжечь колдуна! Сжечь убийцу!»

— Слышите? Нельзя терять времени.

«Смерть убийце сирых и убогих! Смерть приспешнику дьявола!»

— Быстрее! Быстрее!

Кук непроизвольно сделал отстраняющий жест рукой и направился к выходу. Толпа черных фигур, озаренных алыми факелами, с ревом ринулась навстречу священнику и вынудила его отпрянуть. Он закрыл дверь и повернулся к Небогипфелю.

Тонкие губы доктора скривились в презрительной усмешке.

— Если останетесь, они убьют вас, — сказал он и, обхватив запястье безвольно повиновавшегося гостя, силой увлек его к сверкавшей металлом машине. Кук сел и закрыл лицо руками.

В следующий миг дверь распахнулась и на пороге, моргая, застыл старый Причард.

Тишина. Затем — хриплый вскрик, тотчас перешедший в резкий, пронзительный вопль.

Громоподобный рев, похожий на грохот вырвавшегося на свободу мощного потока воды.

Полет «Арго Времени» начался.

Как окончилось путешествие? Почему Кук рыдал от радости, когда возвратился в девятнадцатый век? И почему Небогипфель не вернулся с ним? Все это (и многое другое) было предано бумаге, и в зависимости от того, как распорядится Судьба, об этом в свое время прочтет — или не прочтет никогда — любознательный читатель.

...

1888

Служитель искусства

Перевод С. Антонова.

Алек услышал, как его жена заиграла, бросил кисти и подошел к креслу, стоящему возле старомодного кабинетного рояля. Это было широкое, обитое бархатом кресло, в котором ему приходилось сидеть, заложив руки за голову и блаженно бездельничая, если он вообще хотел там сидеть, — кресло, принуждавшее человека чувствовать себя совершенно непринужденно, отдаваться во власть Морфея и опиумного дыма.

Необыкновенно мелодичная игра Изабель была исполнена силы, в равной мере заключавшейся в ее пальцах и ее душе; она исполняла какой-то отрывок из Вагнера [Вильгельм Рихард Вагнер (1813–1883) — немецкий композитор, дирижер, автор монументальных музыкальных драм, теоретик и историк искусства, музыкальный критик; крупнейший реформатор оперы, оказавший огромное влияние на европейскую музыкальную культуру.], что-то трудноуловимое, переменчивое — и неизменно притягательное, как сама жизнь. Расположившись в этом кресле и слушая ее, он как будто внимал пению сирен; существование становилось… так сказать, «одухотворенным», неожиданно освобожденным от всех будничных забот и привычного хода вещей.

Весь день Алек ломал голову над выражением одного никак не удававшегося ему лица и всякий раз при попытках определить, воспримет ли красоту этого лица заурядный наблюдатель, ощущал, как образ выцветает и истончается, словно крылья пойманной бабочки; а тут представилась восхитительная возможность ускользнуть от технической трудности. Он с радостью убежал от действительности и ныне блуждал — уже не смертный человек, а вновь бессмертная душа — в царстве воображения, с подобающей нетленному духу смелостью вторгаясь в неизведанные миры. День напролет он работал, развивая свой замысел рыцарского бдения, и, пока Изабель играла анданте, музыка наполняла его мысленный взор видениями темно-лиловых теней в загадочных храмах, одиноких красных огней перед призрачными алтарями, тусклых отблесков, едва различимых фигур в белых одеждах, молитв и благоговейного трепета — все было смутным, но безмерно прекрасным. Теперь же из-под ее белых рук вырывалось стремительное аллегро [Анданте, аллегро — названия музыкальных темпов, в переводе с итальянского означающие соответственно «умеренно», «не спеша» и «быстро», «стремительно».], и это незаметно оживило его фантазию. В затененные приделы его сознания одна за другой проследовали процессии; факел разогнал сумрак и стал гореть бледнее в свете дня; фигуры все прибывали и прибывали, сбиваясь в толпу; исполненные величия священники и воины, все более многочисленные, более молодые, более оживленные, безостановочно запруживали сцену — до тех пор, пока храмы, алтари, шествия не потонули, утратив всякий стройный порядок, в хаотичном танце торжествующих рыцарей и дам, пастухов и пастушек, шутов, уродцев, полишинелей, жуков-огнецветок, людей, в конце концов подхваченных водоворотом ангельских созданий, чертенят, карликов, фейри, сатиров, гамадриад, гарпий и ореад. Все быстрее и быстрее кружили они в танце, напоминая причудливый калейдоскоп. Внезапно по толпе, точно известие о чьей-то смерти по бальной зале, пронесся трепет — собравшихся поглотила тьма — музыка умолкла.

— Алек, — сказала Изабель, — ты засыпаешь; ты отчетливо всхрапывал, пока я играла.

— Ничего подобного, дорогая, я и не думал спать! Я просто закрыл глаза, дабы насладиться музыкой и поразмыслить над маленькой композиционной проблемой, — возразил он, чувствуя себя несколько уязвленным.

Изабель отвернулась от рояля, и Алек, не желая, чтобы недоразумение повторилось (она всегда думала, что он спит или нездоров, когда им завладевали грезы), открыл глаза так широко, как только мог, и немигающим взглядом уставился на нее.

— Алек, дорогой, не смотри так! Ты заболел? Или что-то угрожает моей прическе?

У Изабель были вьющиеся темно-каштановые волосы, того оттенка, который в косом свете отливает золотом. В этот вечер они слегка своевольничали (так сама Изабель это называла), и вокруг ее головы виднелось множество маленьких золотистых завитков, которые, расплываясь в янтарном сиянии стоявшей рядом лампы, создавали подобие яркого гало.

— Разве что сильфы, дорогая Белинда [Отсылка к поэме английского поэта-классициста Александра Поупа (1688–1744) «Похищение локона» (1712/1717), в которой красавицу Белинду охраняют от опасностей и превратностей судьбы сильфы (духи воздуха) во главе с Ариэлем.], — ответил Алек, скрывая легкое раздражение за видимой беспечностью. — А что, мой взгляд смущает тебя?

Изабель вновь заиграла, задумавшись.

— Я не хочу, чтобы на меня таращились, как на болванку для париков, — сухо изрекла она наконец. — Но ты можешь смотреть, если нравится.

И Алек продолжил смотреть — впрочем, с тщательно подавляемой яростью — на нимб вокруг ее головы и затененное лицо.

«Славное у нее лицо, — размышлял он. — Мягкие черты, кроткий взгляд; из тех бледных лиц с темными глазами, которые, быть может, и не поражают красотой, но бесконечно прекрасны в своей выразительности, лицо, на которое никогда не надоест смотреть, покуда продолжается жизнь, — и все же…»

Алек очень любил жену — несравнимо больше, чем себя или какое бы то ни было другое достойное любви создание, и все же… Это маленькое «и все же», это единственное роковое «но» сей же миг во всей своей ясности явилось на ум Алеку, внушенное нотками вульгарности, которые прозвучали в первых словах супруги, и, возможно, усиленное скрытой досадой на тот дух, что пронизывал теперь ее игру. Изабель, подумалось ему, была силой, враждебной искусству.

Алек был художником не только по профессиональному призванию, но и по душевному влечению; и как раз сейчас он неотступно размышлял о том, что величайшая его любовь находится не в этой уютно освещенной комнате, а в смежной с нею полутемной мастерской и что для человека, который женат на вечном Искусстве, обычный брак — непростительная ошибка, даже, пожалуй, что-то вроде двоеженства. Всеведущему читателю следует знать, что незадолго до описанной выше сцены Алек перелистывал томик Алджернона Суинберна [Алджернон Чарльз Суинберн (1837–1909) — виднейший английский поэт Викторианской эпохи.], это дитя фантазии; к данному обстоятельству прибавились допущенные Изабель уничижительные переходы от игры воображения к храпу и от окруженных сильфами голов к болванкам из парикмахерской, а также тоскливая музыка (она теперь и впрямь сделалась тоскливой), — и все это сложилось в его сознании в одну общую картину. Собственно говоря, это была одна из тех тягостных минут недовольства семейной жизнью, какие вовсе не редкость у недавно женатых мужчин, наделенных умеренным умом и неумеренными амбициями, — особенно если такой мужчина провел несколько дней в плохо продуманных и бесплодных трудах. Жена Алека считала, что мирские заботы и невзгоды умеряют людское самолюбие. Он же полагал, что «ars longa, vita brevis» [Здесь: «Искусство вечно, жизнь коротка» (лат.), инверсия крылатого латинского выражения «Vita brevis, ars longa» («Жизнь коротка, искусство обширно») — начала латинской версии изречения древнегреческого врача и естествоиспытателя Гиппократа.], — идея не новая и не оригинальная, из лексикона прописных истин; и вот он, художник, укорачивает свою жизнь, мало-помалу врастая в семейный уклад! Среди прочих одинаково пронзительных изречений ему вспомнились слова Мильтона о «таланте, зарыть который — равносильно смерти» [Цитата из сонета английского поэта Джона Мильтона (1608–1674) «О своей слепоте» (1652/1655, опубл. 1673; ст. 3).]. Смерть! Утрата бессмертия! Неужели он обречен упускать моменты, предназначенные для творческого испытания? Долой такие мысли! В эту минуту он казался себе новым Мерлином, подпавшим благодаря музыке и мягкому креслу под чары новой Вивианы [Мерлин и Вивиана (Дева Озера) — волшебные персонажи из английских сказаний и европейских рыцарских романов о полулегендарном короле бриттов Артуре (V — начало VI в.).]; он, способный создавать неотразимо прекрасные полотна, тратил мгновения и часы на то, чтобы радоваться и быть в радость жене, которая низводила его на уровень болванки для париков.