Гэри Дженнингс

Хищник

Том 1

Воин без имени

Посвящается Джойсу

Nous revenons toujours
A nos premiers amours [Каждый из нас всегда помнит свою первую любовь (фр.).].

Хищник (англ. raptor; лат. raptere — воровать, насиловать) — хищная птица, например орел или ястреб; плотоядная; способна быстро летать и отличается острым зрением.

Из «Толкового словаря» Вебстера

О смертный!

Ты сам связал свой жребий с переменчивой Фортуной. Не слишком ликуй, когда она ведет тебя к великим победам; и не ропщи, когда она ввергает тебя в несчастия. Помни, смертный: если Фортуна однажды остановится, она уже больше не Фортуна.

Боэций, 524 г. н. э.

От переводчика

Хотя рассказ о Торне начинается в традиционном стиле готов — «Прочти эти руны!» — фактически он почти полностью был написан на хорошей, правильной латыни. Лишь изредка Торн вставляет в свое повествование имя, слово или фразу на старом языке готов или на каком-либо ином наречии. Римский алфавит того времени был не способен передать некоторые звуки из языка готов, например «кх», поэтому Торн пишет слова, содержащие такие звуки, готским шрифтом, который частично произошел от древних рун. Я передал эти слова при помощи современного итальянского алфавита, в манере, которая, как я надеюсь, позволит читателям, владеющим английским языком, получить должное представление: например, Балсан Хринкхен (что в переводе обозначает «Кольцо Балсама») — название долины, где наш герой провел детство.

Долгое, ничем не прерывающееся повествование Торна я, дабы облегчить восприятие, разделил на отдельные части и главы. С той же целью я изредка вставлял для выразительности курсив, а также разбил текст на абзацы и оформил его с соблюдением правил пунктуации — всё это практически не использовали в рукописях того времени. Мало того, я взял на себя еще большую смелость. Сплошь и рядом в тех местах текста, где Торн использует латинское слово barbarus или его эквивалент на языке готов gasts, я переводил это слово как «чужак». Во времена Торна практически каждый народ, племя или клан воспринимали все другие народы, племена и кланы как «варваров»; однако эпитет «варварский» вовсе не считался оскорбительным, как сейчас. Поэтому вышеупомянутое слово показалось мне в данном контексте более уместным.

В то время, когда родился Торн, в V в. н. э., карта Европы была очень запутанной и нечеткой: границы отдельных государств постоянно изменялись из-за перемещения народов, войн между ними, возвышения или низвержения то одного народа, то другого. Но читателю надо всего лишь запомнить, что готы — самые могущественные из нескольких германских народов — делились в то время на вестготов, или визиготов, населявших Западную Европу, и остготов, которые жили на востоке (их также называли остроготами или грейтунгами). Римская империя точно так же была поделена географически на Западную и Восточную. В каждой из них имелся свой император, столицей Восточной Римской империи стал византийский город Константинополь.

Неизвестно, сколько лет понадобилось Торну для того, чтобы написать эту хронику, но она заканчивается в 526 году нашей эры. Множество городов, городков и других мест, упоминающихся в повествовании, до сих пор существуют и имеют современные названия. Но большое число их, разумеется, исчезло с лица земли. Таким образом, ради сохранения логики я предпочел оставить все географические названия в таком виде, в каком их знал Торн. Для удобства читателя я снабдил книгу картами, где показано расположение географических объектов и указаны в скобках названия, которые носят те из них, что существуют и поныне.

Из любопытства я сам разыскал то место, которое впервые упоминается в тексте, — Балсан Хринкхен. Оно, согласно Торну, находилось в королевстве Бургундия, между Везонтио и Лугдуном (эти города сейчас называются Безансон и Лион и расположены на территории Франции). Там я и в самом деле нашел Кольцо Балсама в департаменте под названием Юра, что неподалеку от границы со Швейцарией. Как ни странно, но и пятнадцать веков спустя долина, окруженная отвесными скалами, водопады, лабиринт пещер, маленькая деревенька и два аббатства — все это мало чем отличалось от описания Торна. Однако самое удивительное, что это место и сейчас носит то же название: по-французски оно звучит как Le Cirque de Baume.

В этой местности до сих пор обитает хищная птица, которой так восхищался Торн — juika-bloth, — птица, чье название буквально переводится как «бьюсь насмерть». Это ловчий орел, который повсюду во Франции известен как l’aigle brun?tre, но местные жители именуют его l’aigle Jean-Blanc. Я считаю, что это название всего лишь искаженное местными жителями готское juika-bloth. Эту птицу высоко ценят, потому что, как полагал Торн, она охотится преимущественно на пресмыкающихся, включая и ядовитую гадюку. Помня о необычной и парадоксальной природе Торна, я поинтересовался у жителей Le Cirque de Baume: кто наиболее свирепый хищник — самец или самка орла?

В Кольце Балсама

1

Прочти эти руны! Они были начертаны Торном Маннамави не под диктовку хозяина, но его собственными словами.

Послушай меня, о потомок, нашедший страницы, которые я написал, когда был жив, как и ты. Это правдивый рассказ о моем времени. Возможно, эти страницы лежали и пылились так долго, что в твое время сии давние дни упоминаются только в песнях менестрелей. Но акх! — все менестрели интересуются историей, о которой они слагают песни, приукрашивая ее, чтобы лучше развлечь своих слушателей или польстить своему покровителю, правителю, богу — или опорочить врагов своего покровителя, правителя, бога, — и так продолжается до тех пор, пока истина не оказывается скрытой под покровом лжи, ханжеских восхвалений и придуманных мифов. Итак, поскольку я намерен сообщить всю правду о событиях моей жизни, то я описываю здесь их без излишней поэтики, пристрастности и боязни, что меня осудят.

Поэтому я первым делом расскажу о себе такую правду, которая была известна в мое время лишь нескольким людям. Ты, читающий эти страницы, — неважно, мужчина ты, женщина или евнух, — должен сразу уразуметь, что я очень отличался от тебя, иначе бо?льшая часть того, что я буду рассказывать, окажется для тебя непонятой. Ну вот, я отыскал долгий и, признаться, запутанный способ объяснить особенности моей природы — зато, надеюсь, узнав правду, ты не отпрянешь в отвращении и не рассмеешься презрительно. Ладно, хватит ходить вокруг да около. Итак, чтобы ты смог лучше понять, в чем заключалось мое отличие от всех остальных человеческих созданий, я, пожалуй, расскажу тебе, каким образом я сам однажды осознал это.

Сие произошло, когда я был еще ребенком и жил в огромной круглой долине, которая называлась Балсан Хринкхен. Полагаю, мне исполнилось тогда лет двенадцать или около того; я выполнял свои обычные обязанности поваренка на кухне аббатства, а некий брат Петр служил там поваром. Он был родом из Бургундии и в миру звался Вильям Роби. Брат Петр был средних лет, тучный, вечно страдающий от одышки и такой краснолицый, что его мертвенно-бледную тонзуру можно было принять по ошибке за колпак, надетый на седеющие рыжие волосы. Поскольку этот монах лишь недавно присоединился к нам, то он занимался самой рутинной работой в аббатстве Святого Великомученика Дамиана: ему поручили готовить пищу, потому что остальные монахи старались по возможности уклоняться от выполнения этих обязанностей. Петр знал, что братья не рискнут зайти на кухню, пока он готовит пищу, боясь, как бы им не дали там какое-нибудь поручение. Таким образом, Петр чувствовал себя в полной безопасности и совершенно не опасался быть захваченным врасплох, когда однажды задрал на мне сзади сутану, погладил мои голые ягодицы и сказал в своей грубой бургундской манере на старом языке:

— Акх! А у тебя соблазнительная задница, парень! Если быть честным, у тебя еще и привлекательная мордашка, когда она вымыта!

Меня привело в некоторое замешательство то, как фамильярно Петр трогал меня, но гораздо больше я обиделся на его слова. Выполняя обязанности поваренка, я, разумеется, пачкался на кухне в саже, копоти и золе. И тем не менее я, поскольку частенько резвился в находившихся неподалеку небольших водопадах, был, пожалуй, единственным человеком в долине, который ежедневно хотя бы полностью раздевался. Я был гораздо чище, чем Петр или остальные братья, кроме, пожалуй, аббата.

— Во всяком случае, эта часть у тебя чистая, — продолжил Петр, все еще лаская мой голый зад. — Давай-ка я кое-что покажу тебе. Последний мой мальчик, Терентиус, многому научился у меня. Вот, паренек, взгляни-ка на это.

Я повернулся и увидел, что Петр поднял подол своей сутаны из тяжелой мешковины. Он не показал мне ничего нового, чего я не видел бы прежде. Считается, что человеческая моча полугодовой выдержки — самое лучшее удобрение для виноградников и фруктовых деревьев. Ну а поскольку другой моей обязанностью было дважды в году выносить из монастырской спальни ведра с этой жидкостью, я не раз наблюдал, как братья мочатся в спальне, пока я работаю. Однако, по правде говоря, я никогда не видел, чтобы мужской член стоял и был таким большим, жестким, с красной головкой, каким он был у Петра в тот момент. Незадолго до этого я узнал, что мужской член в этом состоянии называется по-латински fascinum, откуда и происходит слово «восхищать».

Петр добрался до глиняного кувшина с гусиным жиром, бормоча: «Сначала святое миропомазание», — и толстым слоем намазал им себя, отчего его твердый отросток засветился красным светом, как будто охваченный огнем. Пребывая в страхе и изумлении, я позволил Петру повалить меня на дубовую колоду, которую повара использовали для рубки. Он уложил меня на живот.

— Что ты делаешь, брат? — спросил я, когда Петр, накинув рубаху мне на голову, сам начал ощупывать руками и раздвигать мои ягодицы.

— Тише, мальчик. Я покажу тебе новый способ вершить молитвы. Представь, что ты стоишь на коленях на скамеечке для молитв.

Его руки торопливо ласкали меня, затем одна из них скользнула глубоко между моих ног, и Петр буквально вздрогнул от того, что там обнаружил.

— Ну и дела! Будь я проклят!

Я верю, что так и случилось. Этот человек давно мертв, и если Господь и вправду справедлив, то все эти годы Петр должен был провести в аду.

— Ты хитрая маленькая бестия, — произнес он с грубым смешком, наклонившись к самому моему уху. — Но какой приятный сюрприз для меня! Я спасен от того, чтобы совершить содомский грех. — И, опустив дрожащую руку, он ввел свой мужской орган в то место, которое обнаружил. — Как так могло случиться, что остальные братья даже не заподозрили в монастыре присутствие маленькой сестрички? Неужели я первый это обнаружил? Да, разумеется! Господи, да у нее есть плева! Никто еще не входил в сердцевину этого плода!

Хотя гусиный жир и облегчил ему вход, я ощутил острую боль и, протестуя, издал пронзительный визг.

— Тише… тише… — пыхтел Петр. Теперь он лежал на мне: нижняя часть его тела снова и снова ударялась о мой зад, а его штука скользила внутри меня взад и вперед. — Ты постигаешь… новый способ… служения Всевышнему…

Я промолчал, но подумал, что предпочел бы старый и привычный способ.

— Hoc est enim corpus meum… [Ибо сие есть Тело Мое… (лат.)] — произносил нараспев Петр в перерывах между пыхтением. — Caro corpore Christi… [Плоть Телом Христовым… (лат.)] Аа-аах! Возьми! С-с-съешь!

Он содрогнулся всем телом. Я ощутил теплую влагу на внутренней части бедер и подумал, что Петр самым мерзким образом помочился внутри меня. Но когда он извлек свой член, никакой жидкости не полилось. Только распрямившись, я снова почувствовал, как липкая влага медленно потекла вниз по моим бедрам. Когда я принялся вытираться тряпкой, то увидел, что жидкость — кроме небольших следов крови, моей собственной, — была густой жемчужно-белой субстанцией, словно брат Петр и правда вложил внутрь меня кусок хлеба для причастия, который там растаял. Таким образом, у меня не было причин не верить его разглагольствованиям о том, что я познакомился с новым способом совершать святое причастие. Однако я был слегка сбит с толку, когда повар приказал мне хранить это в тайне.

— Прояви осторожность, — сурово сказал он после того, как восстановил дыхание, вытер свой ставший вновь обычным член и привел в порядок сутану. — Мальчик, — я продолжу называть тебя так, — ты сумел каким-то образом, при помощи обмана, добиться теплого местечка здесь, в аббатстве Святого Дамиана. Я полагаю, что ты хочешь сохранить это положение, а не оказаться разоблаченным и изгнанным с позором из святой обители.

Тут Петр сделал паузу, а я кивнул головой.

— Прекрасно. Тогда я не скажу ни слова о твоем секрете, о твоем обмане. Но с одним условием! — Он погрозил мне пальцем. — Если ты тоже никому ничего не расскажешь о наших с тобой молитвах. Мы продолжим практиковаться в них после, но только о наших занятиях не следует упоминать за пределами кухни. Согласен, молодой Торн? Мое молчание за твое.

Я имел смутное представление относительно того, что за сделку мы заключили и почему я должен опасаться разоблачения и изгнания, но брат Петр, кажется, удовлетворился, когда я пробормотал, что никогда и ни с кем не обсуждаю свои молитвы. И, верный своему слову, я и впрямь ни разу не заговорил ни с другими монахами, ни с аббатом о том, что происходило в кухне дважды или трижды в неделю, когда Петр заканчивал готовить дневную закуску — единственную горячую еду за день. Мы вершили с ним там молитвы, прежде чем отнести блюда монахам в трапезную.

После того как меня пронзили еще раз или два, я перестал находить это болезненным. Спустя еще какое-то время я начал считать это занятие всего лишь неприятным и скучным, но сносным. А потом наступило время, когда Петр понял: ему больше не нужен гусиный жир, чтобы облегчить проникновение. В тот раз он воскликнул в восхищении:

— Акх, милый маленький грот сам увлажнился! Он приглашает меня войти!

Это было все, что он заметил: что теперь я увлажнялся внизу в ожидании того, когда меня пронзят. Я подумал, что мое тело само приспособилось к тому, чтобы избежать неудобства. Но я знал, что так называемые богослужения оказали на меня кроме этого и иное воздействие, причем обстоятельство сие вызвало у меня немалое изумление и смущение. Теперь свершение молитв также поднимало ту самую часть меня, которой трудился брат Петр, заставляя ее вставать и твердеть подобно его собственному органу. Вдобавок я испытал новое ощущение: своего рода ноющее желание, но не болезненное, а больше похожее на голод, однако не по отношению к пище.

Но Петр никогда так и не понял этого. Он всегда исполнял свои молитвы одинаково: наклонив меня над дубовой колодой и спеша войти в меня сзади. Он не смотрел на меня даже мельком, никогда не трогал руками, так и не осознав, что я имел кое-что еще, а не только продолговатое отверстие между ног. В течение всей весны и большей части лета я был участником — или жертвой — этих богослужений. И вот однажды, это произошло в конце лета, мы с Петром оказались застигнутыми во время этого акта самим аббатом.

В один прекрасный день Dom [Dom — сокращ. от лат. dominus (господин).] Клемент (так его звали) зашел в кухню как раз перед трапезой и увидел все собственными глазами.

Аббат воскликнул:

— Liufs Guth! — что означало на старом языке «Милостивый Боже!», тогда как Петр резко отскочил в сторону.

Затем аббат издал пронзительный скорбный крик:

— Invisan unsar heiva-gudei! И это в нашем божественном доме! — После этого он чуть ли не зарычал: «Kalkinassus Sodomiza!» — что для меня в то время ничего не значило, хотя я помнил, что однажды Петр употребил одно из этих слов.

Крайне удивленный тем, что аббат столь огорчен нашими богослужениями, я и не пытался убежать, а спокойно лежал себе на колоде.

— Ne, ne! — во всю глотку в ужасе закричал брат Петр. — Nist, nonnus [Букв. монах; зд. настоятель (лат.).] Clement, nist Sodomiza! Ni allis!

— Im ik blinda, niu? — возразил аббат.

— Нет, Dom Клемент, — скулил Петр. — Ничего подобного! Поскольку вы не слепой, заклинаю вас, посмотрите сюда, куда я показываю. В этом нет греха мужеложства, nonnus. Акх, я был неправ, да. Я позорно поддался искушению, согласен. Но только взгляните, nonnus Клемент, на ту предательски спрятанную вещицу, которая ввела меня в искушение.

Аббат рассерженно уставился на него, но зашел мне за спину, дабы посмотреть. Теперь я не видел его и мог только догадываться, на что именно указывал Петр, потому что Dom Клемент снова выдохнул:

— Liufs Guth!

— Да! — произнес Петр и ханжески добавил: — И я могу только возблагодарить liufs Guth, что именно меня, презренного пришельца и простого повара, этот фальшивый мальчишка, эта подлая скрывающаяся Ева соблазнила своим запретным плодом. Я благодарю liufs Guth, что сия нечестивица не заманила в ловушку кого-либо из более достойных братьев или…

— Slav?ith! — резко оборвал его аббат. — Замолчи! — И резким движением прикрыл меня сутаной, поскольку несколько других монахов, привлеченных криками, вопросительно посматривали на нас, стоя на пороге кухни. — Отправляйся на свое место в спальню, Петр, и оставайся пока там. Я разберусь с тобой позже. Братья Бабилас и Стефанос, отнесите эти блюда и кувшины в трапезную. — Он повернулся ко мне. — А ты, Торн, сын мой… дитя мое… пойдем со мной.

Жилище Dom Клемента состояло всего лишь из одной комнаты. Она располагалась рядом со спальней монахов и отличалась таким же аскетизмом. Казалось, аббат смущен тем, что он должен был сказать мне, поэтому он довольно долго молился (я думаю, в ожидании, что на него снизойдет вдохновение). После этого Dom Клемент поднялся со своих старых костлявых колен, сделал знак, чтобы я тоже встал, и какое-то время задавал мне вопросы. Затем он наконец сказал о том, что вынужден сделать со мной теперь, когда мой «секрет» выплыл наружу. Обоих нас это привело в уныние, потому что мы с аббатом очень любили друг друга.

На следующий день меня отправили — Dom Клемент сам сопроводил меня и помог собрать мои немногочисленные пожитки — далеко на другую сторону долины в аббатство Кающейся Святой Пелагеи, монастырь девственниц и вдов, которые посвятили себя служению Богу.

Dom Клемент представил меня старой аббатисе по имени Domina [Госпожа (лат.).] Этерия, которая была совершенно ошеломлена, потому что часто видела меня работающим в полях аббатства Святого Дамиана. Аббат попросил ее отвести нас в отдельную келью, где заставил меня наклониться вперед, как это часто мне приказывал делать брат Петр. Dom Клемент отвел взгляд, когда задрал мне подол сутаны на спину, чтобы обнажить нижнюю часть моего тела. Аббатиса в ужасе издала восклицание — снова услышал я готское «Liufs Guth!» — и уже сама опустила вниз сутану, чтобы прикрыть меня. Затем они с аббатом затеяли довольно эмоциональную беседу на латыни, но шептались слишком тихо, чтобы я мог подслушать. Разговор закончился тем, что меня приняли в женский монастырь в том же статусе, которым я наслаждался в мужском: раньше я был послушником, готовящимся вступить в монашеский орден, и мальчиком на побегушках, а теперь превратился в послушницу и девочку на побегушках.