Герман Гессе
Кнульп
Демиан
Последнее лето Клингзора
Душа ребенка
Клейн и Вагнер
Сиддхартха
Кнульп
Предвешней порою
Как-то раз в начале девяностых годов нашему другу Кнульпу пришлось несколько недель провести в больнице, вышел он оттуда в середине февраля, погода стояла премерзкая, так что уже за считаные дни пешего странствия у него опять начался озноб и он волей-неволей стал подумывать о пристанище. На нехватку друзей Кнульп пожаловаться не мог и почти в каждом из окрестных городков легко нашел бы гостеприимный кров. Но в этом смысле он был на удивление самолюбив, до такой степени, что, принимая помощь от друга, словно бы оказывал ему большую честь.
На сей раз он вспомнил лехштеттенского кожевника Эмиля Ротфуса и вечером, в дождь и ветер, постучал в уже запертую дверь его дома. Кожевник приоткрыл ставню на верхнем этаже и крикнул в темный переулок:
— Кто там? Что за спешка, неужто до утра нельзя подождать?
Услыхав голос старого друга, Кнульп, невзирая на усталость, мигом взбодрился. А поскольку на память пришел стишок, сложенный много лет назад, когда он целый месяц странствовал за компанию с Эмилем Ротфусом, он сей же час пропел:
Сидит усталый путник
В трактире за столом,
Нетрудно догадаться,
То блудный сын пришел.
Кожевник немедля широко распахнул ставню и высунулся из окна.
— Кнульп! Нешто вправду ты, или мне померещилось?
— Я! — отозвался Кнульп. — Может, все-таки на крыльцо выйдешь? Или так и будем перекликаться через окно?
С веселой поспешностью Ротфус спустился вниз, отворил дверь и маленькой коптящей керосиновой лампой посветил пришельцу в лицо, так что тот невольно зажмурился.
— Заходи же скорей! — взволнованно воскликнул кожевник и потянул друга в дом. — Рассказывать будешь потом. Тут кое-что осталось от ужина и постель тоже найдется. Господи, в этакую канальскую погоду! Обувка-то у тебя хотя бы крепкая, а?
Он так и сыпал вопросами и дивился, а Кнульп тем временем подошел к полутемной лестнице, заботливо расправил подшитые тесьмой штанины и уверенно поднялся по ступенькам, хотя не бывал в этом доме уже четыре года. В верхнем коридоре, у дверей горницы, он на миг приостановился и за руку удержал кожевника, который приглашал его войти.
— Слушай, — прошептал он, — ты ведь теперь женат, да?
— Ясное дело, женат.
— То-то и оно… Видишь ли, жена твоя меня не знает и, чего доброго, не обрадуется. А мешать вам я не хочу.
— Да что ты такое говоришь! Мешать! — рассмеялся Ротфус, распахнул дверь и втолкнул Кнульпа с светлую комнату.
Над большим обеденным столом висела на трех цепочках внушительная керосиновая лампа, легкий табачный дымок витал в воздухе, тонкими струйками тянулся к горячему колпаку, вихрем взлетал вверх и исчезал. На столе лежали газета и свиной пузырь, полный курительного табаку, а с узкого диванчика у короткой стены вскочила молодая хозяйка, с несколько наигранной и смущенной бодростью, будто ее только что разбудили и она не хочет этого показать. На секунду Кнульп как бы в растерянности зажмурился от яркого света, потом посмотрел в ее светло-серые глаза и с учтивым поклоном протянул руку.
— Вот, это она, — смеясь, сказал хозяин. — А это Кнульп, мой друг Кнульп, помнишь, мы о нем говорили. Разумеется, он у нас погостит, ночевать будет на кровати подмастерья. Она ведь пустует. Но перво-наперво мы все выпьем по стаканчику сидра, и Кнульпа надо накормить. У нас есть еще ливерная колбаса, верно?
Хозяйка поспешила вон из комнаты, Кнульп проводил ее взглядом.
— Все ж таки она немножко оробела, — тихо сказал он.
Ротфус, однако, с ним не согласился.
— Детей у вас пока нет? — спросил Кнульп.
Меж тем хозяйка вернулась, принесла на оловянной тарелке колбасу, поставила рядом хлебную досочку, посредине которой аккуратно, срезом вниз, лежала половина ржаного каравая, а по закругленному краю бежала затейливая резная надпись: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
— Знаешь, Лиз, о чем Кнульп только что меня спросил?
— Оставь! — запротестовал тот. И с улыбкой обратился к хозяйке: — Ах, сударыня, вы позволите?
Но Ротфус не унимался:
— Он спросил, есть ли у нас дети.
— Ну и что! — засмеялась она и опять убежала.
— Так у вас нет детей? — спросил Кнульп, когда она исчезла.
— Пока нет. Она не торопится, знаешь ли, и в первые годы так даже лучше. Да ты угощайся, приятного тебе аппетита!
Жена меж тем принесла серо-голубой фаянсовый кувшин с сидром, поставила на стол три стакана, наполнила их. Действовала она ловко, расторопно, и Кнульп, глядя на нее, улыбнулся.
— Твое здоровье, дружище! — вскричал хозяин и потянулся чокнуться с Кнульпом. Но тот галантно воскликнул:
— Прежде дамы. Ваше бесценное здоровье, сударыня! И твое здоровье, старина!
Они чокнулись и выпили, Ротфус, сияя от радости, подмигнул жене: заметила ли она, какие превосходные манеры у его друга. Она же, конечно, давно их заметила и сказала:
— Вот видишь, господин Кнульп учтивее тебя, знает, каков обычай.
— Ну что вы, — сказал гость, — каждый поступает так, как научен. Что же до манер, то вы, право, смущаете меня, сударыня. А до чего красиво вы накрыли на стол, будто в лучшем отеле!
— Ясное дело, — рассмеялся кожевник, — ведь она этому научена.
— Вот как, и где же? Ваш батюшка держит трактир?
— Нет, батюшка мой давно в могиле, я почитай что и не знала его. Но несколько лет служила подавальщицей в «Быке», коли вам знакомо это заведение.
— В «Быке»? Раньше это был лучший постоялый двор в Лехштеттене, — похвалил Кнульп.
— И сейчас тоже. Верно, Эмиль? У нас проживали почти одни только коммивояжеры да туристы.
— Охотно верю, сударыня. Место, конечно, хоть куда и заработок отличный! Но собственный дом все-таки лучше, верно?
Он не спеша, с наслаждением намазал на хлеб мягкую колбасу, тщательно снятую шкурку положил на край тарелки и временами отпивал глоток доброго золотистого сидра. Хозяин с удовольствием и почтением следил, как аккуратно и легко его тонкие ухоженные руки совершают необходимые движения, да и хозяйка тоже наблюдала с одобрением.
— Однако ж вид у тебя неважнецкий, — немного погодя принялся укорять Кнульпа Эмиль Ротфус, и тот, хочешь не хочешь, признался, что недавно хворал и лежал в больнице. Правда, о тягостных подробностях умолчал. Затем кожевник спросил, чем он теперь думает заняться, и от души предложил стол и кров на любой срок; Кнульп как раз этого и ожидал, как раз на это и рассчитывал, но словно бы стушевался, ушел от ответа, вскользь поблагодарил и отложил обсуждение этих дел на завтра.
— Об этом не поздно потолковать завтра или послезавтра, — как бы между прочим обронил он, — время, слава богу, терпит, во всяком случае, я побуду здесь еще немного.
Не любил Кнульп строить планы и давать обещания на долгий срок. И если свободно не располагал грядущим днем, то чувствовал себя не в своей тарелке.
— Коли я в самом деле задержусь на некоторое время, — помолчав, сказал он, — тебе надобно записать меня своим подмастерьем.
— Да ну тебя! — рассмеялся хозяин. — Ты — у меня в подмастерьях! Вдобавок ты ведь не кожевник.
— И что с того, неужели непонятно? Кожевенное дело меня совершенно не интересует, оно конечно, ремесло замечательное, но к работе у меня таланта нет. А вот моему дорожному паспорту будет польза, знаешь ли. Уж тогда я получу пособие по болезни.
— Можно на него поглядеть, на твой паспорт?
Кнульп слазил в нагрудный карман своего почти нового костюма и достал сей документ, который хранил в аккуратном клеенчатом футляре.
Кожевник осмотрел его и рассмеялся:
— Безупречно, как всегда! Ты будто только вчера утром уехал от маменьки.
Потом, изучив записи и печати, он с глубоким восхищением покачал головой:
— Да-а, вот порядок так порядок! Все у тебя должно быть в ажуре, иначе никак.
Надо сказать, Кнульп неукоснительно пекся о том, чтобы паспорт был в полном порядке. В своей безупречности сей документ являл собою прелестную фикцию или вымысел, и официально заверенные записи знаменовали сплошь славные вехи достойной и дельной жизни, в коей привлекала внимание лишь страсть к скитаниям — в форме весьма частой перемены мест. Засвидетельствованную в этом официальном паспорте жизнь Кнульп себе придумал и сотнями ухищрений продолжал вести это мнимое существование, нередко под угрозой разоблачения, ведь на самом деле он хотя и совершал не так чтобы много недозволенного, но был безработным бродягой, и жизнь его иначе как незаконной и презренной не назовешь. Конечно, вряд ли ему удалось бы столь успешно продолжать свою милую выдумку, не будь поголовно все жандармы настроены к нему благожелательно. По возможности, они оставляли в покое веселого, незаурядного человека, чье духовное превосходство, а порой и серьезность внушали им уважение. Приводов Кнульп почти не имел, в воровстве и попрошайничестве уличен не был, да и почтенных друзей у него повсюду хватало; вот его и пропускали, не трогали, примерно так позволяют жить в доме красивой кошке: всяк полагает, что снисходительно терпит ее, а она меж тем, не ведая забот, живет себе средь прилежных и озабоченных людей беспечно-светской, роскошно-барской и праздной жизнью.