Иногда по ночам после особенно трудного дежурства, когда усталость обостряла все чувства, с ним случалось нечто странное: ему казалось, что он слышит голос Федерики, видит ее на пороге палаты, за поворотом коридора. Он прекрасно знал, что этого не может быть, но ему нравилось думать, что у него есть еще одна возможность почувствовать, что она рядом.

Когда холод стал почти невыносим, Сэм решил, что пора возвращаться к машине. Он уже отошел от могилы, но вдруг вернулся обратно.

— Знаешь, Федерика… Я давно хотел тебе сказать…

Его голос сорвался.

— Я никогда не говорил тебе об этом. Вообще никому не говорил…

Сэм остановился на мгновение, словно еще не решил, стоит ли продолжать. Стоит ли все рассказывать тому, кого любишь? Наверное, нет. Но он продолжил:

— Я никогда не говорил тебе, потому что… Но если ты теперь на небесах, ты и так знаешь.

Никогда еще после смерти Федерики он не ощущал ее присутствие так сильно. Может быть, потому, что все вокруг стало совершенно нереальным, белым, словно он сам оказался на небесах.

Сэм начал говорить. И говорил долго, не останавливаясь, снимая с сердца многолетний груз. Это не было признанием в измене или в том, что он когда-то утаил от нее деньги, и это не было рассказом о старых семейных секретах.

Это было другое.

Нечто гораздо более серьезное.

Когда он закончил, то почувствовал себя опустошенным и совершенно лишившимся сил.

Прежде чем уйти, он тихо сказал:

— Но я надеюсь, что ты все еще любишь меня.

3

Спасти чью-то жизнь — все равно что влюбиться, ни один наркотик с этим не сравнится.

Потом ты дни напролет ходишь по улицам и видишь, что все преобразилось. Ты думаешь, что стал бессмертным, как будто спас жизнь самому себе.

Из фильма Мартина Скорсезе
«Воскрешая мертвецов»

Больница Святого Матфея, 17.15


Заканчивая вечерний обход, Сэм всегда оставлял две палаты напоследок. Может быть, потому, что этих пациентов он вел уже давно и, не признаваясь себе, давно считал их членами своей семьи.

Он тихо открыл дверь в 403-ю палату детского онкологического отделения.

— Привет, Анджела.

— Добрый вечер, доктор Гэллоуэй.

Четырнадцатилетняя девочка, худая и прозрачная, лежала в палате одна. Корпус ноутбука, стоявшего у нее на коленях, переливался ядовитыми цветами.

— Что нового?

Анджела рассказала, как провела день. Обо всем она говорила с насмешкой и иронией. Она считала, что окружающий мир враждебен, ненавидела сочувствие и никому не позволяла себя жалеть. У нее не было настоящей семьи. Сразу после рождения ее подбросили в приют в одном маленьком городке в Нью-Джерси. Она росла трудным, замкнутым ребенком, и ее постоянно передавали из одной приемной семьи в другую. Сэм потратил немало времени, чтобы завоевать ее доверие. Анджела уже давно лежала в больнице, и он иногда просил ее поговорить с другими детьми, с теми, кто был младше ее, чтобы успокоить их перед операцией.

Глядя, как Анджела смеется, Сэм снова подумал: трудно поверить, что прямо сейчас раковые клетки распространяются в ее крови. Девочка была больна тяжелой формой лейкемии. Было уже две попытки пересадить костный мозг, но ее организм оба раза воспротивился этому.

— Ты подумала о том, что я тебе сказал?

— О новой пересадке?

— Да.

Болезнь Анджелы достигла той стадии, когда только пересадка могла остановить появление метастаз в печени и селезенке. Без операции девочка была обречена.

— Не знаю, доктор. Не уверена, что выдержу. Мне снова будут делать химиотерапию?

— К сожалению, да. И тебя снова переведут в стерильный бокс.

Некоторые коллеги Сэма считали, что он зря упорствует и лучшее, что можно сделать, — это позволить девочке спокойно прожить отпущенное время. Ее организм уже измотан, и вероятность того, что новая пересадка окажется успешной, была не больше пяти процентов. Но Сэм так привязался к Анджеле, что просто не мог сидеть сложа руки.

«Я буду пытаться, даже если у нее один шанс на миллион».

— Я еще подумаю.

— Ладно. Не торопись. Тебе решать.

На Анджелу нельзя было давить. Она была храброй, но все-таки не железной. Сэм просмотрел и подписал записи в ее карте, сделанные в этот день. Он уже собирался уходить, когда девочка вдруг сказала:

— Доктор, подождите.

— Да?

Анджела щелкнула мышкой, принтер зажужжал и выдал листок со странным рисунком. Сэм предложил Анджеле заняться каким-нибудь творчеством, чтобы отвлечь ее от постоянных мыслей о болезни, и она выбрала рисование.

Девочка протянула Сэму листок.

— Вот, это вам.

Сэм с удивлением рассматривал рисунок. Пурпурные и коричневые завихрения, широкие переплетенные линии напомнили ему работы Федерики. Анджела впервые нарисовала что-то абстрактное. Он хотел спросить, что означает этот рисунок, но удержался, вспомнив, что его жена терпеть не могла таких вопросов.

— Спасибо, я повешу это у себя в кабинете.

Он сложил рисунок и убрал в карман халата. Он знал, что Анджела не любит, чтобы ее хвалили.

— Спокойной ночи, — сказал Сэм, направляясь к двери.

— Я скоро сдохну, правда?

Сэм замер на пороге, потом повернулся. Анджела снова спросила:

— Я сдохну без этой чертовой пересадки?

— Да, — наконец ответил он. — Риск, что ты умрешь, очень велик.

Он помедлил несколько секунд и добавил:

— Но этого не случится. Я тебе обещаю.


Пятая авеню, кофейня «Старбакс», 16.39


— Будьте добры, большой капучино и маффин с черникой.

— Одну минуту.

Выполняя заказ, Жюльет посмотрела в окно. Снегопад закончился, но город все еще оставался в плену холода и ветра.

— Вот, пожалуйста.

— Спасибо.

Жюльет украдкой взглянула на часы, висевшие на стене. Еще минута — и ее смена закончится.

— Эспрессо макиато и бутылку «Эвиана».

— Одну минуту.

Последняя клиентка, последняя рабочая смена, и через два дня — прощай, Нью-Йорк. Жюльет протянула заказ безупречной бизнес-леди, и та, даже не поблагодарив, повернулась к ней спиной.

Встречая на улице или в кафе таких обитательниц Нью-Йорка, Жюльет всегда разглядывала их с любопытством и завистью. Разве могла она соперничать с этими стройными целеустремленными женщинами, словно сошедшими со страниц модных журналов, которым известны все пароли и правила игры?

«Они — моя полная противоположность, — думала Жюльет. — Блестящие, спортивные, решительные. Они держатся уверенно, знают, как подчеркнуть свои достоинства, умеют играть в эти игры…»

И кроме того, все они были financially secure. То есть у них была хорошая работа и приличная зарплата.

Жюльет вышла в подсобное помещение, переоделась и вернулась в зал, немного разочарованная тем, что никто из тех, с кем она работала, не пожелал ей good luck на прощание. Она помахала рукой девушке, стоявшей за стойкой, но та в ответ едва кивнула. «Я что, невидимка?»

Жюльет в последний раз прошла через длинный зал. Она уже открыла дверь на улицу, когда кто-то окликнул ее по-французски:

— Мадемуазель!

Жюльет обернулась и за столиком у окна увидела седого мужчину с аккуратной бородкой. Все в его облике дышало силой. Он был немолод, но так широкоплеч и высок, что мебель в кафе казалась кукольной. Жюльет знала его. Он иногда заходил сюда поздно вечером. Временами, когда управляющего не было на месте, Жюльет разрешала ему войти вместе с собакой, огромным черным догом, отзывавшимся на странную кличку: Куджо.

— Я пришел попрощаться с вами, Жюльет. Я понял, что вы скоро уезжаете во Францию.

— Как вы узнали?

— Просто услышал, — ответил он.

Ей было спокойно рядом с ним, и в то же время в нем было что-то пугающее. Странное ощущение.

— Я позволил себе заказать для вас горячий сидр, — сказал он, указывая на стоящий перед ним стакан.

Жюльет остолбенела. Похоже, этот незнакомец прекрасно ее знает, но ведь за все это время она перекинулась с ним всего парой слов!

— Посидите со мной минутку, — предложил он.

Жюльет помедлила, глядя ему в глаза, но не увидела в них ничего угрожающего. Только доброжелательность и усталость. Огромную усталость. И еще в них словно пылал какой-то внутренний огонь.

В конце концов она решила сесть за его столик. Мужчина знал, что эта девушка была нерешительной и ранимой, хотя выглядела веселой и энергичной. Он бы предпочел не вмешиваться. Но времени оставалось мало. Его жизнь была сложной, дни очень длинными, а работа не всегда приятной. И он сразу перешел к делу.

— Вы думаете, что ваша жизнь не удалась, но вы ошибаетесь.

— Почему вы мне это говорите?

— Потому что вы сами об этом думаете каждое утро, стоя перед зеркалом.

Жюльет отпрянула.

— Откуда вы знаете, что…

Но он не дал ей договорить.

— Нью-Йорк — очень жестокий город, — продолжил он.

— Да, это правда, — согласилась Жюльет. — Каждый бежит по своим делам, никому ни до кого нет дела. Тут всегда давка, как в метро, но все очень одиноки.

— Верно, — ответил он, разводя руками. — Этот мир таков, тут уж ничего не поделаешь, хоть нам и хочется, чтобы он был справедлив и чтобы у хороших людей все было хорошо.

Он помолчал немного и снова заговорил:

— Жюльет, вы хороший человек. Я как-то видел, что вы обслужили человека, которому не хватило денег расплатиться, хотя прекрасно знали, что у вас вычтут из жалованья.

— Но это же такая мелочь. Это пустяки, — пожала плечами Жюльет.

— Да, мелочь, и в то же время это совсем немало. Пустяков не бывает, но мы не всегда правильно оцениваем последствия своих поступков.

— Почему вы мне это говорите? — снова спросила Жюльет.

— Нужно, чтобы вы поняли это до того, как уйдете.

— До того, как уеду во Францию?

— Берегите себя, Жюльет, — сказал он, вставая.

— Подождите!

Жюльет сама не знала почему, но ей нужно было во что бы то ни стало удержать его. Она кинулась за ним, но он уже вышел из кафе. Вращающаяся дверь замела в зал немного снега, и Жюльет поскользнулась — в третий раз за день. Она покачнулась назад и едва успела ухватиться за плечо мужчины, который искал свободное место, держа в руках поднос. Жюльет упала, увлекая его за собой, горячий капучино забрызгал их с ног до головы.

«Вот опять! Опять! Неуклюжая корова, а еще мечтает быть изящной, как Одри Хепберн!»

Жюльет вскочила, покраснев как рак, рассыпалась в извинениях перед посетителем, который вне себя от бешенства угрожал подать на нее в суд, и выскочила наружу.

Манхэттен уже снова жил в своем обычном ритме. На улицах было многолюдно, звуки города обрушивались на голову, как снег, падающий с крыши. Мимо кафе проехала машина, убирающая улицы, ее рев на некоторое время заглушил шум уличного движения. Жюльет надела очки, посмотрела по сторонам, но того, кого она искала, нигде не было видно.

* * *

В это самое время Сэм поднимался на лифте. Выйдя из него, он прошел по коридору и остановился перед палатой номер 808.

— Добрый вечер, Леонард.

— Входите, доктор, входите!

Вообще-то человек, к которому Сэм, заканчивая вечерний обход, заходил в последнюю очередь, не был его пациентом. Леонард Маккуин был одним из самых старых обитателей больницы Святого Матфея. Сэм познакомился с ним прошлым летом во время ночного дежурства. Старик Маккуин никак не мог заснуть и вышел на крышу, чтобы подышать свежим воздухом и выкурить сигарету. Разумеется, это было запрещено. Не говоря уже о том, что у Маккуина был рак легких в последней стадии. Но Сэму, когда он увидел старика на крыше, хватило такта не устраивать ему выволочку. Он просто сел рядом, и они стали разговаривать, наслаждаясь вечерней прохладой. С тех пор Сэм регулярно заходил к Маккуину узнать, как дела, и оба относились друг к другу со взаимным уважением.

— Ну, Леонард, как вы себя сегодня чувствуете?

Маккуин приподнялся на постели и бодро ответил:

— Вот что я вам скажу, доктор! Никогда не чувствуешь себя таким живым, как на пороге смерти.

— Ну, вам до смерти еще далеко.

— Доктор, давайте без этого. Я прекрасно знаю, что мне скоро крышка.

И словно в доказательство своих слов, старик зашелся в долгом приступе кашля, который свидетельствовал о том, что его состояние снова ухудшилось. Сэм помог ему пересесть в кресло-каталку и подвез к окну. Приступ прошел. Маккуин как завороженный смотрел на город, лежавший у его ног. Больница стояла на берегу Ист-ривер, из окна была как на ладони видна башня из стали, мрамора и стекла — здание ООН.

— А как вы, доктор? Все еще холостяк?

— Все еще вдовец. Это не одно и то же.

— Я знаю, что вам нужно. Порция отличного секса. Тогда вы перестанете быть таким серьезным. В вашем возрасте нехорошо, когда хозяйство простаивает без дела. Понимаете, о чем я?

Сэм усмехнулся.

— Вполне. Обойдемся без подробностей.

— Я серьезно, док. Вам нужно кого-нибудь найти.

Сэм вздохнул.

— Слишком рано, Леонард. Воспоминания о Федерике…

Маккуин перебил его:

— Доктор, я очень вас уважаю, но, если честно, вы уже достали меня вашей Федерикой. Я был женат три раза и уверяю, что если вы хоть раз в жизни искренне любили, то у вас отличный шанс полюбить снова.

Старик указал на город, который далеко внизу жил своей жизнью.

— Только не говорите, что среди миллионов людей, населяющих Манхэттен, нет никого, кого вы могли бы полюбить так же сильно, как любили свою жену.

— Все не так просто…

— Да? А я думаю, что вы сами все усложняете. Если бы мне было столько лет, сколько вам, и я был бы здоров, то не тратил бы свои вечера на разговоры со стариком.

— Тут я с вами согласен, Леонард, и поэтому покидаю вас.

— Пока вы еще здесь, я хочу вам кое-что дать. — Маккуин порылся в карманах и вытащил связку ключей. — Если будет настроение, побывайте у меня дома. В подвале полно отличных вин, которые я, как болван, берег для особого случая.

Он помолчал, потом тихо, словно самому себе, сказал:

— Человек иногда бывает таким идиотом.

— Послушайте, Леонард, я не уверен, что…

— Док, вы меня вообще слушаете? — возмутился Маккуин. — Я вам предлагаю не какую-то дешевую кислятину! У меня отличные французские вина, гораздо лучше, чем это калифорнийское пойло. Они стоят целое состояние! Выпейте за мое здоровье, мне будет приятно. Я серьезно, док. Обещайте, что сделаете это.

— Обещаю, — улыбнулся Сэм.

Маккуин бросил ему ключи, и Сэм поймал их на лету.

— Спокойной ночи, Леонард.

— Спокойной ночи, док.

Выходя из палаты, Сэм повторил про себя слова Маккуина: «Никогда не чувствуешь себя таким живым, как на пороге смерти».

4

Нам нравится быть не теми, кто мы на самом деле.

Альбер Коэн [Французский поэт, писатель и драматург.]

— Коллин? Ты дома?

Жюльет открыла дверь, стараясь не уронить коробки с едой из китайского ресторана и бутылку вина, которые она купила на сэкономленные чаевые за эту неделю.

— Коллин! Это я! Ты вернулась?

Утром соседка позвонила ей прямо в кафе, чтобы рассказать: собеседование прошло успешно, ее берут на работу. Они решили вечером отпраздновать это событие дома.

— Эй! Ты где?

В ответ раздалось только мяуканье. Жан Камий прибежал из кухни и стал, мурлыкая, тереться о ноги Жюльет. Она свалила покупки на стол, подхватила кота на руки и побежала в гостиную — единственную комнату, где было включено отопление.

Зажмурившись от удовольствия, Жюльет сидела, прижавшись к батарее, которая по случаю неожиданных холодов работала в полную силу. Тепло волнами поднималось вверх от замерзших ног.

«О-о-о! Это лучше, чем оргазм!»

Не открывая глаз, Жюльет стала мечтать. Она представила себе, что вдруг оказалась в идеальном мире — в нагревателе всегда есть горячая вода, придя с работы, можно принять душ…

Но это было бы уже слишком. Открыв глаза, Жюльет заметила мигающую лампочку на автоответчике. Нехотя оторвавшись от батареи, она нажала кнопку.

...

«У вас одно новое сообщение.

Привет, это я! Мне так жаль, но сегодня вечером меня не будет дома. Ни за что не угадаешь почему! Джимми пригласил меня съездить на два дня на Барбадос!!! Нет, ты представляешь? БАР-БА-ДОС! На всякий случай, если мы не увидимся до твоего отъезда, желаю тебе счастливого пути».

Жюльет ужасно расстроилась. Вот она, дружба по-американски. Три года вы вместе снимаете квартиру, а когда ты собираешься уезжать навсегда, она просто оставляет тебе сообщение на автоответчике! Но вообще-то Коллин можно понять. Разумеется, она выбрала выходные со своим парнем. Жюльет бродила по квартире, снова и снова пережевывая обиду. Остановилась перед стеной, увешанной фотографиями, на которых были запечатлены важные этапы их с Коллин жизни.

Когда они приехали на Манхэттен, у каждой была четкая цель. Коллин хотела стать адвокатом, а Жюльет — актрисой. Они дали себе три года, чтобы добиться своего. И вот результат: одна только что поступила на работу в престижное адвокатское бюро, а другая так и работает официанткой в кафе.

Упорная и настойчивая, Коллин рано или поздно станет компаньонкой в своем бюро. Будет много зарабатывать, одеваться у DKNY, работать в уютном солидном офисе в каком-нибудь небоскребе. Она будет той, кем всегда хотела стать: одной из этих executive women, [Деловые женщины (англ.).] недоступных, живущих по расписанию, одной из тех, кого Жюльет по утрам встречала на Парк-авеню.

Жюльет сердилась на себя за то, что завидует чужому успеху. Но пропасть между тем, чего добилась Коллин, и тем, где оказалась она сама, была так велика, что ей от этого становилось плохо.

Что с ней будет, когда она вернется во Францию? Пригодится ли ей диплом филолога? Первое время придется жить у родителей. О боже. Жюльет подумала о своей сестре. Аурелия была младше, но уже нашла свое место в жизни. Она была школьной учительницей и вместе с мужем-полицейским переехала куда-то под Лимож. Оба они сурово осуждали «богемную жизнь» Жюльет, а саму ее считали безответственной.

Многие из друзей, оставшихся в Париже, также добились успеха. Получили образование, открывавшее дорогу к престижным профессиям, в которых можно «реализоваться». Стали инженерами, архитекторами, журналистами, программистами… Завели семью, купили дом в кредит, и уже один, а то и два ребенка играли на заднем сиденье их «Рено Меган».

У Жюльет ничего этого не было: ни постоянной работы, ни любимого человека, ни ребенка. Она уехала в Нью-Йорк, чтобы попытать счастья и, если повезет, стать актрисой. Безрассудный поступок, Жюльет сама это понимала. Все ей твердили: это неразумно! И в самом деле, время было неподходящим для рискованных предприятий. Время было таким, что следовало обдумывать каждый шаг, проявлять осторожность, минимизировать риски. В моде были предусмотрительность, пенсионные счета, которые открывают в двадцать пять лет, системы сигнализации, диеты и отказ от курения.

Но Жюльет никого не стала слушать. Она верила в свою счастливую звезду и всегда говорила себе, что однажды удивит мир. И все запоют по-другому, когда увидят обложку «Пари матч» с заголовком «Молодая француженка получила первую роль в голливудском фильме!». Она не опускала рук, сражалась до конца. Но может быть, она была слишком мягкой, слишком «хорошей девочкой», чтобы добиться успеха? Конечно, было бы легче, если бы она была чьей-то дочкой. Но ее отца звали Жерар Бомон, а не Жерар Депардье, он работал в магазине «Оптика» в Олнэ-су-Буа.