А что вы умеете, кроме этого?
— Вроде бы у меня недурно получается телячье рагу.
Как вы считаете, ваши романы войдут в историю?
— Надеюсь, что нет.
Какую роль может играть литература в современном обществе?
— Никогда не задавался этим вопросом и не собираюсь начинать сегодня.
Вы также приняли решение больше не давать интервью?
— Надавал уже… Дурацкое, бессмысленное занятие, годится разве что для рекламы. Чаще всего — если не всегда — слова перевирают, вырывают из контекста. Сколько я ни пытался «объяснять» свои романы, результат был неудовлетворительный, с ответами на вопросы о моих политических взглядах и личной жизни дела обстояли еще хуже.
Знание биографии любимого писателя все-таки помогает лучше понять его творчество…
— Я согласен с Маргарет Этвуд: желание повстречать автора понравившейся книги сродни желанию повстречать утку из-за любви к фуа-гра [Atwood Margaret. Negotiating with the dead: a writer on writing. Cambridge University Press, 2002. P. 47.].
Но разве не естественно желание попытать писателя о смысле его труда?
— Нет, это противоестественно. Писатель годен только для того, чтобы его читать.
2
Учиться писать
Ремесло писателя уступает прочностью ремеслу жокея.
Джон Стейнбек
Неделю спустя
18 сентября 2018 г., вторник
1
Наклонив голову и вцепившись в руль, я из последних сил крутил педали, штурмуя возвышенность на восточной оконечности острова. С меня крупными каплями катил пот. Прокатный велосипед стал весить добрую тонну, лямки рюкзака врезались мне в плечи.
Я тоже очень быстро влюбился в Бомон. Я жил здесь уже неделю и использовал любую возможность, чтобы изучить его вдоль и поперек.
Северный берег я успел исследовать на совесть. Это там находится порт, главный «город» и самые красивые пляжи. Скалистый южный берег не так доступен, более дик, но не менее красив. Я побывал там, на полуострове Сен-Софи, всего один раз и восхитился одноименным монастырем, где все еще живут два десятка монахинь ордена бенедиктинок.
До противоположной оконечности острова, мыса Сафранье, куда я сейчас направлялся, не доходила кольцевая сорокакилометровая дорога. Чтобы туда попасть, нужно было миновать последний северный пляж, Серебряную бухту, и проехать еще пару километров по узкой дорожке через сосновую рощу.
Согласно сведениям, которые мне удалось собрать за неделю, этот путь, носивший симпатичное название «тропа Ботаников», вел к берлоге Натана Фаулза. Наконец я уткнулся в алюминиевые ворота в высоком каменном заборе. Ни почтового ящика, ни фамилии владельца. Теоретически дом назывался «Южный Крест», но это ничем не подтверждалось. Таблички на воротах неласково сообщали нечто иное: «Частная собственность», «Вход воспрещен», «Злая собака», «Видеонаблюдение»… Ни звонка, ни какого-либо еще способа о себе сообщить я не нашел. Смысл был ясен: «Кто бы ты ни был, тебя здесь не ждут».
Я приставил велосипед к забору и побрел дальше. Вскоре сосны сменились густым кустарником: вереск, мирта, дикая лаванда. Через полкилометра я вышел на скалу, круто обрывавшуюся в море.
Рискуя переломать ноги, я нащупал шаткую опору и продолжил спуск. Наконец склон утратил крутизну, а еще через полсотни метров, обогнув внушительный валун, я узрел-таки жилище Натана Фаулза.
Вилла прижималась к скале. Это было сооружение в современном стиле — трехуровневый параллелепипед из железобетона, обвитый, как гирляндами, балконами, со спускающейся к морю каменной лестницей. В растущем прямо из камня цокольном этаже зияли корабельные иллюминаторы. За его широкими воротами находился, судя по всему, лодочный ангар. У деревянных сходней покачивался на воде сверкающий лаком деревянный моторный катер Riva Aquarama.
Осторожно прокравшись по камням, я заметил на балконе второго этажа движущуюся тень. Неужели это сам Фаулз? Я приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы рассмотреть силуэт. Мужчина на веранде… пристраивал к плечу приклад ружья.
2
Я едва успел нырнуть за камень, как прогремел выстрел. Пуля со звоном отскочила от камня в четырех-пяти метрах позади меня, и я чуть не оглох. Целую минуту я простоял, боясь пошевелиться, с бешено бьющимся сердцем, дрожа всем телом, обливаясь потом. Одибер не соврал: Фаулз и впрямь тронулся умом, раз открывает стрельбу по непрошеным гостям. Я никак не мог отдышаться. Предостережение было недвусмысленным, голос разума требовал, чтобы я бежал отсюда без оглядки. Но вопреки ему я решил не отступать, наоборот, дерзко выпрямился и стал приближаться к дому. Фаулз спустился и красовался теперь на помосте, нависшем над скалой. Вторая пуля вонзилась в ствол поваленного ветром дерева, меня обдало древесной трухой. Никогда еще я так не трусил, тем не менее, пересиливая себя, знай себе прыгал с камня на камень. Натан Фаулз, чьи романы я обожал, не мог переродиться в заурядного убийцу. Но, словно взявшись меня переубедить, он выпалил и в третий раз. Всего в полуметре от моей ноги взвился столбик пыли.
Я сократил расстояние между нами до нескольких шагов.
— Проваливай! Это частная собственность! — крикнул он со своего помоста.
— Это не причина в меня стрелять!
— Для меня — очень даже причина!
Мне в глаза било солнце. Фаулз был для меня просто силуэтом без отличительных черт. Коренастый человек среднего роста, в панаме, в темных очках с синеватыми стеклами. Главное, он продолжал в меня целиться, готовый снова открыть огонь.
— Чего тебе здесь надо?
— Я пришел к вам, месье Фаулз.
Я снял со спины рюкзак и полез в него за рукописью «Застенчивых вершин».
— Меня зовут Рафаэль Батай. Я написал роман. Мне бы хотелось, чтобы вы его прочли и высказали свое мнение.
— Плевать мне на твой роман. Ты не имеешь права здесь появляться и меня донимать.
— Я слишком вас уважаю, чтобы донимать.
— Тем не менее ты это делаешь. Если бы уважал, то уважал бы и мое право на приватность.
Присоединившийся к Фаулзу на веранде красивый пес — золотистый ретривер светлой масти — принялся меня облаивать.
— Почему ты не остановился, когда я начал стрелять?
— Я знал, что вы меня не убьете.
— С чего ты это взял?
— Вы же написали «Лорелею Стрендж» и «Сраженных молнией».
Ослепленный солнцем, я услышал, как он усмехается.
— Если ты воображаешь, что писатели обладают теми моральными свойствами, которыми наделяют своих героев, то ты очень наивен, если не попросту глуп.
— Послушайте, мне просто нужны ваши советы. Я хочу писать лучше.
— Советы? Ни один совет еще не сделал ни одного писателя лучше! Будь у тебя голова на плечах, ты сам бы давно об этом догадался.
— Никогда не вредно уделить немного внимания другому.
— Никто не может научить тебя писать. Этому приходится учиться самому.
Фаулз в легкой задумчивости опустил ствол и погладил свою собаку.
— В общем, ты явился за советом и уже его получил. А теперь убирайся.
— Можно оставить вам рукопись? — спросил я, все же доставая пачку страниц из рюкзака.
— Нет, я не стану это читать. Даже не думай.
— Как же с вами непросто!
— Ладно, еще один совет: займись чем-нибудь другим, забудь про писательство.
— То же самое мне все время твердят родители.
— Вот видишь, они умнее тебя.
3
От внезапного порыва ветра камень, на котором я переминался, захлестнуло волной. Спасаясь от воды, я перепрыгнул на другой камень и оказался еще ближе к писателю. Тот снова вскинул свое ружье — двуствольный охотничий «ремингтон вингмастер», такие можно увидеть в старых кинофильмах.
— Как тебя зовут? — спросил он, когда волна схлынула.
— Рафаэль, Рафаэль Батай.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать четыре года.
— Давно мараешь бумагу?
— Всю жизнь. Меня ничего не интересует, только это.
И, воспользовавшись тем, что завладел его вниманием, я выдал монолог: объяснил, что с самого детства чтение и сочинительство для меня — спасательные круги, избавление от посредственности и абсурдности мира, что я выстроил себе из книг внутреннюю цитадель…
— Ты долго еще будешь утомлять меня своими клише? — не выдержал он.
— Это не клише! — возмутился я и, оскорбленный, запихал свою рукопись обратно в рюкзак.
— Мне бы твои годы! Я бы точно мечтал не о писательстве, а о чем-нибудь другом.
— Почему?
— Потому что писательское существование — наименее гламурное из всех, что только можно себе представить, — сказал Фаулз со вздохом. — Ты хочешь вести жизнь зомби — одинокую, в отрыве от людей? Хочешь проводить целые дни в пижаме, портить глаза перед экраном, давиться холодной пиццей, беседовать с вымышленными персонажами, постепенно сводящими тебя с ума? Ночи напролет истекать кровавым потом, корпя над фразой, которую три четверти твоих паршивых читателей даже не заметят? Вот что значит быть писателем.
— Вообще-то не только это…
Но Фаулз уже меня не слышал, его понесло:
— Хуже всего то, что ты становишься невольником этого дерьмового существования, потому что пребываешь в иллюзии, что ручка и клавиатура превращают тебя в демиурга, мастера подправлять реальность.
— Вам хорошо так говорить, вы всего добились.
