Глава 4

Верь, да проверь — мой герой

Не придёт по воде из-за дырявых ступней.

Герой моих лучших дней не пишет мне.

Не пишет мне…

Угнал паровоз с моих железных дорог

Герой моих детских строк… Как он мог?!

Герой моих детских прав ушёл,

Ничего не сказав мне.

Эм Калинин

4.1. Кирилл

Оттепель стремительно набирает обороты. В день приезда меня встречала ледяная жижа под ногами и ощущение, что зима будет длиться вечно, будто мы не в центре Сибири, а на самом Крайнем Севере. Но вот прошло несколько дней, и всё вокруг тает, а ртутный столбик в уличном термометре растёт с бешеной скоростью.

Завтра дядя уезжает в командировку, а значит, с меня — обещание присматривать за кузеном.

— Он порой совершенно забывает о еде. Ты уж пригляди за ним, ладно?

— Без проблем. Физическую силу применять разрешаешь? Силу братского подзатыльника, если быть точным.

Дядя смеётся, принимая мои слова за шутку, он не знает, что я на полном серьёзе думаю про тумаки, без них мне с Сениным нытьём, пожалуй, не справиться.

Сеня… Он по-прежнему просыпается по ночам, и тогда я, разбуженный его криками, подхожу и ложусь рядом, прижимаю его к себе, глажу по спине. Он утыкается носом в моё плечо, хватается за меня, словно маленький ребёнок, и я баюкаю его, бормоча какую-то ахинею хриплым спросонья голосом.

— Ш-ш, это я.

Наутро мы никогда об этом не говорим. Да тут и обсуждать особенно нечего. Не говорить же о том зыбком, что тревожно бултыхается и ворочается где-то внутри меня каждый раз, когда он вырубается в моих руках и я слышу его сонное дыхание. Это ерунда. Не о чем беспокоиться.

Проходит несколько дней, мы почти не общаемся. Большую часть времени он читает, практически не отрывая глаз от страниц. Я туплю в телефоне; в наушниках надрывается о любви «Аффинаж». Странно слушать песни о любви, когда сам никого никогда не любил. «Аффинаж» в пустой голове. Песни о любви в пустом сердце.

Он почти не обращает на меня внимания, обнимает свои колени. Как ребёнок, такой смешной, лохматый.

Хмурит лоб и ерошит вихрастые волосы.

Или вдруг внезапно отрывается от книжки, дергается, оборачивается ко мне.

— Чего тебе?

— Да так… — неспешно тяну, отрывая лопатки от стены. — Слушай, есть хочу — умираю. Пошли пожрём.

Морщится, будто от зубной боли. Видимо, мой плебейский жаргон слишком груб для нежных ушей этого умника.

— Я уже ел.

— Кому ты пиздишь, Сень? Мы ведь оба знаем, что ты не ел. Литры кофе, которые ты без конца поглощаешь, не в счёт. Удивляюсь, как тебя ещё ветром не сносит.

— Если ты решил поиграть в старшего братца, то опоздал. Лет этак на пять. Я не нуждаюсь в няньке.

— Поиграть? Играть я предпочитаю совсем в другие игры.

Он отчего-то фыркает и мгновенно заливается румянцем. Забавно видеть, как неровно краснеют его щеки, а под глазами появляются два пятнышка. Как у рисованных персонажей его дурацкого анимэ.

Невнятное желание «потискать» становится почти навязчивым, и я треплю его по макушке, а самого торкает настолько, что становится страшно. Не понимаю и боюсь того, что наполняет мою грудную клетку чем-то очень и очень странным.

Хорошо хоть в таких словесных перепалках победа всегда за мной, и тогда мы идём и готовим что-нибудь на скорую руку — макароны «по-флотски» или омлет с помидорами, или жарим мясо. Ну как «готовим»? Кое-кто в это время сидит на кухонной стойке, уткнувшись в свои извечные писания. Бывает, отвесив ему легонький тычок под ребра, я выдергиваю книгу у него из рук и, едва успев прочесть название, забрасываю на холодильник.

— Так, что тут у нас? Геродот. «История».

— Какого хрена ты вообще творишь? Верни книгу!

— Ты меня уже достал своей зубрежкой.

— Да пошёл ты!

Сердито выдыхает и идёт тереть сыр.

А потом мы едим прямо со сковородки, сидя за столом на кухне. И он оттаивает, перестаёт на меня дуться. В такие моменты я чувствую, что приехал не зря.

— Я ничего тебе не повредил? — спрашиваю после очередного подзатыльника.

— У тебя тяжёлая рука…

— Это просто ты — дрыщ.

— Ну не всем же быть такими жиртрестами, как ты! — наконец-то он смеётся.

— Беспочвенное обвинение, — с подчёркнуто оскорбленным выражением лица задираю футболку и демонстрирую пресс.

Брат фыркает, как котенок и картинно закатывает глаза: — Позёр.

Согласен. Есть немного.

4.2. Арсений

Дни стоят безоблачные, жаркие. Всё, что так стремительно растаяло, уже успело подсохнуть. Не верится, что ещё неделю назад всюду лежал снег.

Дремотный вечер тянется спокойно, лениво. Мы млеем от жары. Я — в кресле с латинской грамматикой, Кир — за компом режется в контру.

Учёба идёт туго. Как только я отрываю взгляд от страницы, всё прочитанное мигом улетучивается из головы, а все падежи и склонения путаются между собой. Но за книгой так легко прятаться. Чтобы рассматривать его.

Жадно скольжу короткими взглядами по его запястьям, скулам, плечам. И схожу с ума от зарождающихся в моей голове неуместных, постыдных мыслей.

— Как же заебали эти читеры! — он срывает наушники и в сердцах ударяет по клавиатуре.

— Ну так не играй.

— Ага, конечно, — встаёт с кресла и смачно потягивается. В просвете между шортами и чёрной футболкой с надписью «юность» показывается полоска смуглой кожи. Пялюсь на неё, забыв о рисках быть застуканным с поличным. Я скоро зачахну от этих пряток.

— Предложил бы я тебе почитать Геродота, но вряд ли ты его любишь, — вспоминаю про полёт книги на холодильник. — Лучше ляг поспи.

Он смеётся; его смех будоражит, проходит по моим венам электрическим током.

— У меня идея получше, — говорит он, — хватит зубрить! — хватает меня за руку и вытаскивает на улицу.

Сначала мы бесцельно шатаемся по аллеям, а потом, не сговариваясь, решаем спуститься к реке.

В моём ухе — белый обрубок его эйрподса, второй остался у него. А значит, в наших головах одновременно звучит «Аффинаж».

Первая мысль — это ты.

Вторая — ты.

Четвёртая — стёрта.

Я то и дело ловлю себя на мысли, что смотрю на него непозволительно долго и каждую секунду могу спалиться. Это невыносимо.

— Темно, а небо рыжее, как апельсиновая цедра.

— Да ты поэт, — хмыкает он, задирая голову кверху. — Тогда облака — белёсые заплесневелые пятна.

— Неплохо.

— А ты думал, ты у нас единственный в семье умник?

Снова лёгкий тычок в бок. И снова моё сердце не бьётся, а взрывается, забрызгивая внутренности кровавым фейерверком.

Толкаю его в ответ, чтобы хоть на секунду стать ближе. До него хочется дотрагиваться и позволять ему дотрагиваться в ответ. Заметил ли он, как я дрожу? С какой силой меня тянет к нему? Как я борюсь с желанием к нему прикоснуться…

Разве ты не видишь? Разве ты не чувствуешь этого? Заметь меня… заметь меня… заметь меня… Взгляни на меня, и сразу догадаешься обо всём по моим дрожащим губам. Я так надеюсь на это.

На утро мне становится только хуже. Зависаю у разложенного кресла, глядя на спящего Кира. Ловлю себя на желании прикоснуться к нему, поцеловать. Понимаю, что сдерживаться становится всё труднее. Понимаю, что влип. Крепко влип.

А для него это ничего не значит. Ему определённо похуй на мои прятки.

Натягиваю его толстовку поверх майки. Его любимую чёрную, с запахом табака и парфюма, и отправляюсь в универ.

— Тебе идёт, — смеётся Бо и набрасывает капюшон мне на голову, — выглядишь ещё большим тинейджером, чем обычно.

Пожимаю плечами, прилагая все усилия, чтобы казаться равнодушным.

— Новый стиль, — хмыкает Герман, листая словарь. — И давно ты носишь его вещи?

Скептически изогнутая бровь и тон слегка задевают; я вспыхиваю: — Ты на что намекаешь?

— Ну-ну, полегче! Я просто задал вопрос.

— Если тебя что-то интересует, спрашивай прямо. Хоть раз обойдись без своих дурацких подколов.

— Ребята, успокойтесь. На ровном месте ведь сцепились. — Лёня искренне недоумевает. Лёня не привык думать о людях плохо.

— Хочешь прямо? Хорошо. И давно ты сохнешь по своему брату?

— Герман!

— Не лезь, Алиса. Арсений — взрослый мальчик, и не обязательно каждую секунду за него заступаться.

— Он мне не брат. Не родной. Даже не двоюродный.

Я не отрицаю. Чеканю каждое слово. Герман зависает на пару секунд, но ни один мускул на лице у него таки и не дрогнул.

— Что ж, возрадуемся. Ты избежал инцеста. Становится тихо. Только монотонное бормотание лектора и смена слайдов.

— Тебе он, и правда, нравится, Арс?

Алиса ласково гладит меня по голове, и мне хочется всё ей рассказать, избавиться от этого груза.

Киваю, и она в изумлении прикрывает ладошкой рот. Маленькой точёной лодочкой. Потом накрывает ею мою руку.

— Всё наладится, вот увидишь.

Она отодвигается, а спустя пару минут передо мной появляется сложенный вдвое лист из скетчбука. Разворачиваю. Знакомые скользящие буквы с лёгким нажимом: «Поздравляю с рухнувшими барьерами».