Глава 5

5.1. Кирилл

Солнечные лучи вскрывают мне веки. Не в силах больше им сопротивляться, я просыпаюсь.

Стопка учебников и тарелка с крошками от бутербродов. Недочитанная книга обложкой вверх. В кружках — недопитый кофе, молоко застыло бледной тонкой плёнкой.

Сенька уже умотал в универ на свой зачёт по фонетике, к которому готовился всю ночь. Вспоминаю свою студенческую молодость, и губы сами собой разъезжаются в ухмылке. Вся моя подготовка к экзаменам сводилась к мантре «халява, приди!» На удивление, срабатывало на все сто. Либо счастливый билет вытягивал, либо отделывался «автоматом».

Вчера, пока Арсений зубрил, склонившись над своими конспектами, обложившись словарями и справочниками, я читал в кресле, параллельно слушая музыку, перебросив ноги через подлокотник и отбивая босой пяткой рваный ритм. Потом, видимо, вырубился и проспал до обеда, спутав день с ночью.

Хочется курить и кофе. Убить готов за сигарету и чашку крепкого чёрного. Значит, на кухню ставить чайник.

Пока я пью кофе, пытаясь взбодриться и прийти в себя, на телефон друг за другом приходят два сообщения.

«Я сдал!» и «Ты спишь?»

Хмыкаю. Ага, сплю. Набираю ответ.

«После того, как ты просидел всю ночь, скрючившись над тетрадками, я в тебе даже не сомневался. А теперь тащи свою тощую задницу домой, умник. Не могу завтракать в одиночестве».

Что-то набирает в ответ. Жую бутер и жду.

«Герман говорит, что ты деспот».

«Передай своему рыжему дружку, что ревность — до добра не доведёт».

Он посылает мне ехидный смайлик с рожками — «Еду» — и спустя час заваливается в дом с горящей лихорадкой во взгляде. Кому-то точно надо поспать. Но не сейчас.

— Ты как раз вовремя.

— Вовремя? У нас разве какие-то планы?

— Грандиозные! Мы идём в поход.

— Кир, ты серьёзно? Какой поход? Я спал от силы пару часов.

Он отлипает от дверного проёма и тянется за банкой кофе.

— Хочу подняться на нашу гору.

— Снова? Я думал, ты закрыл этот гештальт ещё в детстве.

— Какой именно?

— Покорение высоты.

— Хочу повторить. Поэтому скидывай свои пижонские шмотки и марш мыть руки. Перекусишь и — в горы! Быстрее выйдем — быстрее вернёмся. И сразу ляжешь спать.

— Значит, как в старые добрые времена?

Он топает в сторону ванны, откуда доносится писк стиральной машинки.

— Заодно стиралку разгрузи! — кричу вдогонку.

Возвращается босой. В свободных шортах и не по размеру большой футболке. Моя. Чёрная с красным логотипом «Red Hot Chili Peppers», она болтается на нём, как на вешалке. Треплю его по волосам. Он выворачивается и выходит во двор с тазом на перевес.

Зависаю у окна. За окном — гора. Интересно, сохранились ли наши высеченные имена на камне на вершине горы. За окном — босыми ступнями по дощатому настилу, а потом и по траве шлёпает к соснам Сеня. В одной руке — таз с бельём, вторую он неуклюже выворачивает, чтобы почесать под лопаткой. Оборачивается. Ухмыляюсь и показываю ему фак. Закатывает глаза и что-то говорит. Не умею читать по губам, но о смысле сказанного легко могу догадаться. Едва успеваю отойти от окна, как меня заставляет к нему вернуться его пронзительный крик.

Сеня! Что случилось?

Крик сменяется протяжным стоном. Перемахиваю через подоконник и бегу по направлению к деревьям, между которыми натянута бельевая веревка.

Белый как простыня, корчась, он трясёт ногой, пытаясь освободиться от штакетины, торчащей из пятки. Вот оно что! Он наступил на гвоздь.

— Тихо, тихо, не скачи, — усаживаю его на траву, стараясь не потревожить ногу. Судя по соседнему гвоздю, торчащему из той же штакетины, внутри Сениной ступни сейчас несколько сантиметров железа. Перезимовавшего и успевшего покрыться слоем охристой ржавчины. Пиздец. Ну почему с этим пацаном вечно что-то случается?! Смотрю на него и понимаю, что нужно успокоиться. Ему и так хреново. Его трясёт так, что буквально подбрасывает на месте. Может, это болевой шок?

— Потерпи, я сейчас вытащу. Только потерпи, ладно?

Он стучит зубами, говорить не может, может только кивать. Мертвецки бледный.

— На счёт «три», приготовься.

Он зажмуривается и закусывает губу до выступивших капелек крови.

— Раз, — обхватываю одной рукой его пятку, и не давая ему опомниться, другой выдергиваю гвоздь. Он вздрагивает, но гвоздь уже у меня, поэтому мы оба с облегчением выдыхаем.

— Надо обработать перекисью. Чтобы не пошло заражение.

— Ага, — он по-прежнему бледен, но уже может изобразить подобие улыбки. — Не так уж было и больно.

— Ты очень храбрый, — говорю с ним, как с малышом. — Обопрись на меня. Идти сможешь?

Снова кивает. Обхватывает меня за шею и упирается лбом мне в плечо. Всё уже позади, но я чувствую, что меня самого начинает бить дрожь.

Мы спускаемся к дому по дощатому настилу. Медленно, с черепашью скоростью. Не выдерживаю и подхватываю его на руки.

К счастью в доме находится перекись, йод и бинты…

— Ты ходячая катастрофа, Сень, — вздыхаю, бинтуя ему ногу, такую рану лучше показать врачу.

— А что я? Разве я виноват, что кто-то забросил нам в сад старый штакетник?

Он уже окончательно пришёл в себя и лишь вздрагивает, когда я касаюсь его ступни. Я стараюсь быть аккуратнее.

— Не виноват, но ты мог бы смотреть под ноги, балбес.

От приторно-сладкого запаха йода кружится голова и слегка подташнивает. На гору можно сегодня забить. Не до неё.

5.2. Арсений

Дома пахнет лесом и немного дымом. Солнце топит воздух в лимонадный дюшес, и он затекает в комнату через открытое окно.

Мы съездили в травмпункт. Там мне ещё раз обработали и перебинтовали ногу. А ещё пришлось сделать противостолбнячную прививку.

Прыгать от такси до дома на одной ноге, подволакивая вторую, перетянутую слоем бинтов, опираясь на руку Кира, было весело и приятно. Кратковременная дозволенная близость покрывала кожу сладким ознобом.

А сейчас я сижу в кресле и млею от того, что он — рядом, на деревянном подлокотнике, сидит, облокотившись на спинку.

— Чем займёмся, раненый боец?

— Может, анимэ?

— О, нет. Это без меня. Ты же знаешь, я не фанат такого.

— Какого «такого»?

— Наруто и прочего. Боюсь, я слишком стар для этого.

— А я твоего Куплинова смотрел!

— Да ладно! — он вскидывает брови и смеётся. — Если в твоём понимании «смотреть» — это просидеть весь стрим с кислым видом, закатывая глаза при каждом мате, то да, ты смотрел.

Наигранно морщусь от выдуманного приступа боли. Смотрит на мой отыгрыш великомученика и хохочет.

— Шантажист несчастный. Ну окей, анимэ так анимэ. Надеюсь, в следующей жизни мне воздастся за мои жертвы.

Мы утыкаемся в комп, и я ввожу в поисковик «Миядзаки». Если уж начинать посвящение в адепты японской анимации, то определённо с этих работ. «Унесённые призраками», «Навсикая», «Ходячий замок»…

— О! Парень с твоей аватарки!

— Это Хаул.

— Как скажешь, — фыркает Кир и плюхается в кресло рядом со мной, по-свойски забрасывая руку мне на плечо. — Смотрим?

Старое кресло с потрепанной обивкой достаточно широко, чтобы вместить нас обоих. Мы даже не соприкасаемся бёдрами, но время от времени я все-таки проверяю расстояние между нами. Пара сантиметров одновременно успокаивают и заставляют меня нервничать. Я боюсь шевелиться. Боюсь даже дышать. Одно случайное движение и произойдёт замыкание. И тогда я сорвусь.

Его рука поверх моих плеч, такая горячая, такая правильная. И то, как он отстукивает по мне подушечками пальцев мелодию из заставки, вышибая из меня сонмы мурашек, тоже правильно.

Он опасно близко. Родинки на его шее как предвестники неминуемой катастрофы. В лёгких тесно. Кажется, у меня там стая ласточек, а ещё завывают киты. Ему легче: своих он травит никотином…

Чувство смутное, неясное. Это становится невыносимым.

Ты.

Когда я закрываю глаза… Я так сильно тебя… Так сильно… Так… Так безнадёжно сильно…

Перед глазами всё плывёт, голова кружится. Если я не решусь сейчас, то уже вряд ли решусь когда-нибудь.

Его ярко-красное худи и закатанные до локтей рукава. Тяжелая, крепкая рука — на моём плече, вторая — на подлокотнике. С проводами выступающих вен.

Момент вязнет в пространстве и времени, застывает, крошится, распадается на атомы.

Едва ли я отдаю себе отчёт, в том, что сейчас произойдёт.

Тянусь к нему и целую в шею возле кадыка. Вязко, долго, сладко. Он подвисает, тормозит, не отталкивает, и я не даю ему опомниться. Забираюсь к нему на колени и тянусь к губам, тянусь потому, что не встречаю серьёзного сопротивления. Его пальцы, до боли сжавшие мои плечи, не в счёт.

— Какого… — всё же прорывается сквозь мою блокаду его голос, но я тут же вновь накрываю его губы своими. Целую его, жадно втягивая в себя очередной сорванный вздох, вскрик, мат…

Под кожей плещется небо закатами, горячими, огненными. Его губы жаркие, горькие. Он слишком много курит.

Забираюсь ладонями под футболку, касаюсь груди, скольжу руками ему за спину, притягиваю, и он подаётся навстречу.

Меня ведёт. Я почти отчётливо слышу, как тумблер внутри моей головы переключает скорости. Сердце бьётся куда-то в затылок.