Иван Крастев
Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским
Иван Крастев. История Глеба (предисловие)
В 2003 году президент России Владимир Путин пригласил к себе группу влиятельных либеральных журналистов, в их числе редактора радиостанции «Эхо Москвы» Алексея Венедиктова. Пил с ними чай и водку. Венедиктова в том разговоре поразило его четкое отличение «врагов» от «предателей». «Враги прямо перед вами, — сказал Путин, — вы боретесь с ними, но настало перемирие, и конфликт закончен. А предатель должен быть уничтожен, раздавлен».
Когда в 2012 году я предложил Глебу Павловскому, самому известному тогда российскому политтехнологу, неоднократно объявленному серым кардиналом Кремля, начать разговор, который может привести к книге, я прекрасно понимал, что такая книга вызовет обсуждение одного из самых нелюбимых людей в России, которого и во власти, и в оппозиции считали предателем. Либералы ненавидели его за вклад в строительство путинской России. Путин не мог забыть, что в роковой для него 2011 год Павловский яростно утверждал, что президент Медведев должен иметь право на второй срок, что возвращение Путина в Кремль опасно для России. Но меня в его версии истории, в понимании природы и целей нынешнего российского режима влекла именно тема предательства. Я хотел понять, имел ли Павловский намерение помочь Путину не предавать себя, или просто заключил ошибочное пари и проиграл?
Я чувствовал, что положение Павловского как бывшего путиниста поможет понять сегодняшнюю Россию. В этом смысле книга — не разговор с российским оппозиционером и не книга-сенсация, где обиженный придворный разоблачает тайны Кремля. Это мысли русского интеллигента, переживающего Россию как личную биографию. Человека, который испытывает ответственность за удушение либеральной интеллигенции в России.
Павловский кажется героем из романов Достоевского. Умный, таинственный, гламурный, саморазрушительный и циничный. В его личности поражает пылкое убеждение, будто он несет личную ответственность за судьбы мира. Рассказывая о последних днях Советского Союза, он как-то признался мне: «В 1991 году я был так поглощен личной драмой, переживал конец страсти… Уверен, если б не это, я нашел бы способ не допустить краха СССР». Звучит речью безумца! Неужели Глеб вправду верил, что мог спасти коммунистическую империю? Возможно, и нет, но эту фразу произнес человек, состоящий в слишком тесных связях с историей. Тот, кто знает, что историю делают не обезличенные процессы, а выбор конкретных людей. Кто поставил свой опыт, личный и общественный, в центр понимания политики.
Обдумывая эту книгу, я не планировал проверять, говорит ли Павловский правду о том или ином эпизоде (моя цель — не журналистское расследование и не фундаментальное историческое исследование). Меня интересовало, как Глеб пытается разобраться в своей жизни и в сегодняшнем мире. Я не боялся, что он солжет или приукрасит что-то, ведь я помню высказывание Бродского, что «подлинная история нашего сознания начинается с первой лжи».
Уже в начале нашего сорокачасового разговора я понял, что в истории Глеба меня интригуют не решения, которые он принимал, а отчаянная попытка собрать воедино частицы своей жизни, прочитав их как историю современной России. В каком-то смысле все мы блуждаем в поиске целостности, и наша жизнь — коллекция кратких сюжетов, которую мы пытаемся выдать за роман. Однако история, которую вы найдете в этой книге, заслуживает того, чтобы быть прочитанной.
Павловский родился в Одессе 5 марта — в день смерти Сталина, только двумя годами раньше, в 1951-м. Как у большинства людей его поколения, его жизнь началась в сталинской тени. Неудивительно, что он убежден в невозможности понять Россию, не осмыслив природы феномена Сталина.
В 1950-х Одесса была городом имперских призраков и послевоенных руин. Место, где история столь вездесуща, что невозможно не быть историком. Не удивительно, что в итоге Павловский окончил исторический факультет. Но он изучал историю не для того, чтобы преподавать ее, а чтоб ее делать. Самые поэтичные страницы этой книги те, где Павловский описывает свою жизнь в Одессе. Некоторые из его воспоминаний будто сошли со страниц произведений латиноамериканского магического реализма. Глеб социализировался в атмосфере 1968 года, на всплеске чувства освобождения и суверенности индивидуума. Он увлекался чтением, и, подобно многим современникам, его любимыми книгами были произведения в жанре научной фантастики. Иными словами, это одна из многих личных историй 1968 года. С характерным убеждением тех лет, что все, не ставшее твоей биографией, — ничто. Провинциальная версия советского нонконформизма-1968. С жизнью в коммуне, где юношеский идеализм изнемогал в спорах о будущей революции и в милых ссорах из-за милых девушек. А стремление прикоснуться к истории заканчивалось допросом в кабинете местного офицера КГБ.
Семья Павловского принадлежала кругу инженерной интеллигенции — политически прогрессивной, культурно консервативной, не состоящей в КПСС. От них он узнал правила советского существования: ты можешь читать запретную литературу, но не делать копий с нее и тем более ни при каких обстоятельствах ее не распространять. Как выразился один болгарский сатирик, «можешь думать, но не говорить, а если говоришь, не пиши, а если написал, ничего не подписывай. Но решив подписать, не удивляйся, пожалуйста, тому, что последует».
Однако Павловского не прельстила мудрость выживания. Его не влекла интеграция в советскую систему, неинтересной выглядела и мысль эмигрировать. Он был гордый молодой человек, готовый прожить жизнь интеллектуальным диссидентом — тем, кто, вероятнее всего, окажется за решеткой, но не сдастся. Человеком, силе и целостности которого будут завидовать. Который меняет мир силой идей и силой своего примера жизни по правде. В лучших традициях русской интеллигенции Глеб тянулся к простым людям и хотел быть одним из них (большую часть советского периода своей жизни он работал руками и гордился этим). Итак, он ясно представлял себе, как должна выглядеть его диссидентская жизнь.
Как вдруг все пошло не так. При первой же встрече с КГБ в середине 1970-х в Одессе он не смог соответствовать своим героическим идеалам. Для него самого провал был одновременно и неправдоподобным, и страшно реальным. При чтении книги становится ясно, что именно травмирующий опыт провала, момент слабости и создал будущего Павловского. Не зная, как справиться со своей слабостью, он стал еще более напористо-оппозиционным. Но ведь этого мало, чтоб компенсировать нехватку твердости. Российское сообщество диссидентов было чем-то вроде моральной секты, нетерпимой к человеческой слабости.
Павловский уехал в Москву, и у него появился второй шанс. Он сделал себе имя как диссидентский публицист, редактор журнала «Поиски» в самиздате. Наверное, то были самые счастливые годы его жизни. Теперь он стал частью Движения, членом сообщества, избранного им самим, — моральной аристократии России. Его уважали, его любили.
А затем он сломался снова. Арестованный в 1982 году, он никого не сдал, но, признав себя виновным, отрекся от оппозиционной деятельности. Этот второй момент слабости похоронил в нем надежду соответствовать идеалам юности. Зато на этот раз Павловский извлек из неудачи творческий импульс. Он концептуализировал свою измену как свободу действия. Именно чувство неприязни к себе, которое тогда испытал он сам и которое многие испытывали к нему, прекрасно объясняет действия Павловского в 1990-х. Презрение по отношению к собственной слабости трансформировалось в нем в ненависть к слабостям посткоммунистической России и к политическому бессилию интеллигентов.
Политтехнолог Павловский родился из яростного неприятия слабой несуверенной России. Но еще — из догадки, что слабость государства позволяет людям отнестись к реальности, как писатель относится к художественному сюжету. В 1990-х на Западе постмодернизм был только модой — а в России Павловский и такие, как он, ввели постмодернизм и нравственный релятивизм в большую политику.
В скандальном политическом триллере «Политолог», написанном в традициях «конспирологического реализма», Александр Проханов, один из лидеров русских националистов, рисует зловещий и глубокий психологический портрет политтехнолога. Он персона из ада: циничный, вероломный, амбициозный и жадный. Он креативен и лжив одновременно. Он заложник его стремлений к манипуляции всеми остальными. Он непревзойденный инженер человеческих душ и орудие кремлевской политики. Он фигура трагическая — запутавшийся, испуганный и беззащитный. В своем воображении политтехнолог спасает демократию — по мнению прочих, он ее могильщик.
Смысл, который вы вкладываете в определение политтехнолога, в Москве изобличит вашу позицию и нравственное чутье. «Политтехнолог» может означать политического аналитика и политконсультанта, а может — эксперта по черному PR, профессионала замутнения политической среды. Под политологом могут подразумевать приспешника Кремля или просто политического провокатора. Вопреки распространенному мнению западных СМИ, политтехнолог — не местная версия термина spin doctor, манипулятора общественным мнением. От других предвыборных стратегов и PR-консультантов, населяющих странный мир российской политики, он прежде всего отличается прямой или косвенной связью с Кремлем.
