Но тон реплики и выразительный взгляд официантки привлекли мое внимание. Я вернулся за свой столик и принялся листать книгу, а на самом деле наблюдал за девушкой, которая удалилась в угол, сникшая и одновременно разъяренная. Прошло сколько-то времени, и я окликнул ее, желая расплатиться. Она ответила, не повернув головы:
— Спасибо, месье. Лепорелло уже заплатил.
3. Мне стало так смешно, что я едва не расхохотался, едва дотерпел до улицы, однако на улице смеяться мне уже расхотелось. Первое впечатление — будто я столкнулся с какой-то запутанной и достаточно комичной интригой — быстро рассеялось, стоило мне сообразить, что я не просто столкнулся с этой интригой, но оказался в нее втянутым в лучшем случае как объект шутки. Имя Лепорелло, естественно, тотчас привело на память имя Дон Хуана Тенорио, и предположение, что Лепорелло был не столько шутом, сколько мошенником, я, само собой, распространил и на его хозяина, а также — во всяком случае в тот миг — на спутницу хозяина и на официантку из кафе. Они дурачили меня, по крайней мере, собирались одурачить, хотя я не мог уразуметь, с какой стати они это делали и зачем. Легко вообразить, какой вид у меня был, когда, остановившись посреди тротуара, я, смущенный, огорошенный и достаточно сердитый, размышлял над этой загадкой. Если кто-нибудь из них следил за мной, он мог насладиться весьма забавным зрелищем.
Наконец я сумел взять себя в руки и кинулся в сторону кафе, где имел обыкновение ужинать мой приятель, испанский священник. Не знаю, почему я сразу подумал о нем и почему так боялся не застать его на месте. Я даже взял такси. Священник еще не ушел. Он спокойно пил кофе.
— Знаешь, кем называет себя тот тип в шляпе с широкими полями? — спросил я.
Священник уже успел о нем позабыть.
— Ну тот, что изучал богословие в Саламанке… в начале семнадцатого века.
— Твой призрак?
Я улыбнулся:
— Вот именно. Нет, он не призрак, он мошенник, как я сразу и подумал. Он говорит, что он Лепорелло.
— Это какой-то вздор.
— Думаешь, если два типа изображают из себя Дон Хуана и его слугу, это такой уж вздор?
— Я хотел сказать — розыгрыш.
— Розыгрыш, дорогой падре, тоже одна из форм жизненного поведения, наравне с прочими. Он имеет свой смысл и иногда бывает интересным и даже замечательным. Но когда речь заходит о мошеннике, то избранный им вид розыгрыша говорит о многом.
— В таком случае человек, называющий себя Дон Хуаном Тенорио, мне малоприятен.
— А настоящий Дон Хуан тебе нравится?
Священник пожал плечами:
— Кто же знает, каким он был на самом деле! Но я встречал субъектов подобного рода и всегда испытывал к ним неприязнь. Заурядные грешники, вульгарные бабники, людишки невысокого полета… Облик Дон Хуана приукрашен поэтами, только и всего…
— Хотя придумал его теолог [Имеется в виду Тирсо де Молина (наст. имя Габриель Тельес; 1571 или ок. 1572–1648) — автор драмы «Севильский озорник, или Каменный гость» (опубл. 1630). Тирсо де Молина был монахом-мерседарием, занимал высокие посты в ордене.]…
К нам подошла официантка. Я заказал скромный ужин, без вина.
— Скорее всего, — продолжал я, — Дон Хуан — это не какой-то определенный человеческий тип, как считаешь ты, а личность, подражать которой абсолютно невозможно, точнее, личность в высшей степени исключительная, и любые сходства с ним — лишь видимость или чистое совпадение.
— Мне это неинтересно.
— Но ведь для всякого теолога тут кроется одна из основополагающих проблем.
Священник глянул на меня с едва скрываемым раздражением.
— Вы, писатели, сующие нос в теологию, вечно желаете перевернуть все с ног на голову; а что касается лично тебя, то ты готов принять жалкого пустомелю за великого богослова. Дай мне сигарету!
Его просьба объяснялась просто: в моем портсигаре всегда имелись длинные «монтеррей», которые я покупал в Испании у контрабандистов и привозил сюда, чтобы не курить здешние отвратительные «капораль». Он закурил.
— Человек, называющий себя Дон Хуаном, не может быть интересен ни драматургу, ни романисту, ни уж тем более теологу. Это просто дурак.
— Разве Лепорелло похож на дурака? Готов спорить, он понимает в богословии побольше тебя.
— А тебе не приходит в голову, что он может быть итальянским священником, лишенным сана, вот и все?
— Да хоть бы и так… Представь, что должно твориться в душе человека, чтобы он додумался назваться Лепорелло!
— У меня не хватает фантазии.
— Зато у меня ее предостаточно. А если он и на самом деле бывший священник, во что верится с трудом, то это еще любопытнее.
Мой друг положил руку мне на плечо и сочувственно улыбнулся:
— Всегда считал тебя неглупым парнем, но, видно, ошибался. Ты несешь полную чушь. Это абсурд!
— Понимаю.
— Мне в голову приходит единственное разумное объяснение: тот тип, вернее, они оба хотят тебя подурачить.
— Вот только зачем?
— Не знаю. Но всякий на твоем месте сразу бы сообразил, в чем дело, и врезал бы итальянцу как следует. — Он помолчал. — Правда, если он и на самом деле священник, тогда надо бить его зонтом… а если кулаком, то обязательно в перчатке… или, скажем, стулом… Чтобы не было «manu violenta, suadente diabolo» [Беспощадная рука, подстрекаемая дьяволом (лат.).] и тебя не отлучили от церк ви. Так что действуй палкой или рукой в перчатке и, разумеется, удостоверься, что поблизости не крутится дьявол… — Он опять помолчал, потом добавил: — Ну вот, теперь я все тебе объяснил — и оставь меня в покое!
4. Именно этого не хватало мне самому — покоя. Всю ночь я проворочался в постели, меня мучили любопытство, досада, но больше всего — тревога. Даже если мне удавалось заснуть, я тотчас просыпался, пребывая в том смутном состоянии, какое бывает у человека, вернувшегося из иной, отличной от нашей, реальности. Тишина и темнота пугали меня. Я снова и снова вспоминал Лепорелло, видел, как он идет по бульвару Сен-Мишель с тростью и розой — похожий на уличного фокусника. В моих кошмарных видениях мелькали то лицо какого-то испанского актера, декламирующего стихи, то отрывки из Моцарта, то вопли «про́клятых» в масках, то удивленная и раздраженная физиономия моего друга-священника, то декорации Дали к «Дон Жуану». В миг просветления я решил, что все мои бредовые видения объясняются качеством и количеством выпитого вечером кофе. Наверно, так оно и было. Иначе я уже давно забыл бы о шутке итальянца.
Я встал поздно, с больной и мутной головой. Принял душ, но это не помогло.
— Внизу вас ожидает какой-то господин, — сказала мне горничная, внося завтрак.
— Испанец?
— Кажется, да.
Это мог быть любой из двух-трех встреченных в Париже знакомых, которым я дал адрес гостиницы, или священник, иногда надевавший мирское платье.
— Пусть поднимется.
Я опять лег в постель и, прежде чем приняться за кофе, выпил минеральной воды, которая по утрам помогала мне привести в норму желудок. В дверь постучали, я ответил по-испански, и в комнату быстро вошел Лепорелло. При нем был черный чемоданчик. Лепорелло посмеивался, правда, весьма добродушно. Увидев мое изумление, он развеселился еще пуще. Потом, не спрашивая позволения, уселся на краешек кровати.
— По словам Марианы, мое имя произвело на вас большое впечатление.
— Марианы?
— Да, вчерашней официантки. Она же — хозяйка кафе. Припомнили? И умоляю, никогда больше не смотрите ни на одну француженку с таким наглым упорством, а уж коль вы себе это позволили, тотчас начинайте атаку! Хотя тут у вас ничего бы не вышло! Мариана влюблена в моего хозяина, и для нее еще не пришел час разлюбить его.
Он сделал рукой игривый жест:
— Все они одинаковы. Ужасная скука! Подумайте только, триста с лишним лет наблюдать одно и то же! Женская слабость — тоскливое, удручающее зрелище. Будь моим хозяином не он, а кто-нибудь другой, я бы давно отказался от места.
— Что вы от меня хотите?
— Чтобы вы познакомились с моим хозяином.
— Не горю желанием.
Лепорелло поднялся, подошел к окну и несколько мгновений стоял молча, спиной ко мне. Не поворачиваясь, он сквозь зубы отпустил пару замечаний в адрес какого-то прохожего. Потом без всякого перехода заметил:
— Я вам не верю. Ваш ответ — результат разговора, который случился у вас вчера вечером со священником, а также дурно проведенной ночи. А еще вы опасаетесь, что мы с хозяином вздумаем вас дурачить. Ведь если испанцу кажется, что над ним насмехаются, он становится просто невыносимым, испанцы способны поднять дикий скандал из-за сущей ерунды. Мой хозяин сумел избавиться от этого недостатка, но, по правде сказать, с ним-то никто и никогда шуток не шутил. Вернее, одно лицо позволило себе сыграть с ним преотличную шутку… но лицо столь высокого ранга, что об обиде, конечно, речи идти не могло.
Он резко обернулся:
— Хотите пойти со мной? Я изложу вам причины, по коим мой хозяин и я оказываем вам честь… — И тотчас с улыбкой поправился: — Прошу прощения. Я хотел сказать: желаем пригласить вас на встречу.
— Нет.
— Вы боитесь?
Я вскочил с кровати:
— Когда вам угодно?
Лепорелло засмеялся:
— Вот последнее средство заставить испанца что-то сделать. Вы никак не хотите понять, что между трусостью и отвагой есть еще много всяких промежуточных качеств — вполне достойных и весьма полезных: расчетливость, осмотрительность, благоразумие. Какие вы, испанцы, странные и симпатичные! Знаете, мой хозяин повел бы себя точно так же! Вернее, именно так он и вел себя всю свою жизнь. Потому что страх прослыть трусом у вас сильнее любых доводов рассудка.
