Григорий Кубатьян
Осень добровольца
Странник своей страны
Есть литераторы, которых создала война.
Но Григорий Кубатьян состоялся — задолго до войны. О нём, о его умопомрачительной биографии можно было б снять кино, где начало войны — стало бы финалом фильма. Событий, поверьте, хватило бы на полноценную сагу и без войны!
Вкратце довоенную профессию его можно определить как «путешественник».
На самом деле, это как-то иначе должно называться. Странник? Пожалуй, странник больше подходит.
Он был на всех континентах и колесил по миру в неслыханных приключениях. Отказывался от имени и бродяжничал безымянным по Индии. Болел смертельными болезнями в тех местах, где помощи было ждать не от кого. В Ираке во время войны сидел пленным в американской тюрьме «Абу-Грейб». Ходил на паруснике «Паллада» в кругосветку, когда их так и не пустили ни в один порт из-за ковидного карантина…
Обычно люди такого плана — пересекающие планету наискосок в погоне за впечатлениями или за самим собой, — живут по принципу «ни родины, ни флага». Но тут — другая история.
В скитаниях своих Кубатьян точно понял цену Отечеству — и в сентябре 2022-го собрался и ушёл в батальон «Ахмат». Воевать за то, что все мы утеряли.
…вернулся по ранению — и написал эту книгу.
Я её ждал. Она мне очень нравится.
Бесхитростная как исповедь, удивительная по качеству и количеству наблюдений, предельно честная — вот какая эта книжка.
Быть может, стоит заметить, что сделана она, на первый взгляд, в модном ныне на Западе жанре «автофикшн»: детальное повествование от первого лица, иной раз напоминающее монолог у психоаналитика; там теперь все так пишут, от кинозвёзд и боксёров до генералов и президентов.
Но, думаю, на самом деле традиция Кубатьяна — иная. Что нам их «автофикшн», когда у нас своя традиция: от «Жития протопопа Аввакума» — до Арсеньева и Гиляровского, до бессчётных русских воспоминаний о Гражданской и Отечественной, среди которых есть удивительные образцы, являющие природу русского человека.
Какой он, этот человек? А вот такой, как в этой книге.
Тут есть многое — но здесь точно нет зла, мстительности, ненависти, самолюбования, сведения счётов.
Христианская книга простого советского парня Кубатьяна о русской беде, постигшей нас.
…Но раз мы по-прежнему умеем писать добрые книги о войне — беда преодолима.
Захар Прилепин
Достоинство правды
Григорий Кубатьян — путешественник и писатель, ныне военкор, в повести «Осень добровольца» предельно честно и точно, без надрыва и пафоса, описывает собственный боевой опыт в зоне специальной военной операции: от вступления в батальон «Ахмат» до ранения в бою, госпиталя в ЛНР и транспортировки в Москву.
Впрочем, эта проза, сделанная довольно лаконично и без затей в жанре автофикшн, — не так проста, как может показаться при поверхностном прочтении. Основная её и вечная уже тема — опыт взаимодействия интеллигенции и народа в экстремальных условиях войны. (Под «интеллигенцией» мы всё чаще понимаем либеральных деятелей и симпатизантов, но тут другой случай: Григорий Кубатьян с позывным «Репортёр» — русский интеллигент-патриот: именно с истории формирования своих взглядов, которые привели его в добровольцы «Ахмата», и начинается история.)
Давно стало традицией иронизировать над дихотомией «интеллигенция и народ»: дескать, сочувствие широким народным массам происходит от незнания их подлинной жизни, а восхищение неким обобщённым «Платоном Каратаевым» — явление совершенно умозрительное, возможное только на далёком и безопасном расстоянии. При этом совершенно не учитываются лучшие черты национальной интеллигенции — духовность, аскеза, самопожертвование.
Надо сказать, и Кубатьян вовсе не бравирует этим набором: напротив, он всячески не то чтобы принижает, но унифицирует собственный фронтовой опыт на общем фоне военного профессионализма и зрелости бывалых воинов.
«Я смотрю в окно на проносящиеся мимо деревья — и думаю о том, как красива луганская земля. Когда мы останавливаемся на светофоре, с нами рядом тормозит военный грузовик. В кабине — двое суровых бойцов: бородатые, со стальными глазами, выглядящие так, будто воюют всю жизнь. Тот, что ближе к двери, заметив, что я на него смотрю, отдаёт мне честь. У меня сжимается сердце: ведь я успел на войне так мало!.. А всё же, наверное, и моя жертва имела значение и смысл».
Помимо прочего, повесть Кубатьяна — это целая движущаяся галерея быстрых, мимолётных, но выразительных зарисовок сослуживцев, бойцов и командиров. Григорий никого не идеализирует, точно передаёт детали (иногда не самые аппетитные) и нравы фронтового быта, но в целом портреты получаются впечатляющими — это лучшие люди страны, это защитники, это герои. Вспоминается реплика Горького по адресу Семёна Буденного, обидевшегося на описания конармейцев у Исаака Бабеля: «Бабель с них иконы писал, а он ругается».
Впрочем, повесть «Осень добровольца» едва ли вызовет ругань (разве что в кругах той самой либеральной интеллигенции, но у них и ругань сейчас по-другому называется). Поскольку мировоззрение, путь и опыт автора равны исполнению и содержанию текста. А за ними — правда и достоинство.
И ещё одно принципиальное замечание. «Осень добровольца», при всей своей вполне линейной композиции и окопном реализме, представляется мне явлением экспериментальным. Даже точнее — результатом эксперимента. Здесь не какие-то литературные игры, а вещи посерьёзнее, и сразу на нескольких уровнях.
Первый — эксперимент над самим собой. Обычное, пацанское, на слабо, «а смогу ли я?» (поступить в «Ахмат», прибыть на фронт, участвовать в боях, пережить ранение и пойти на поправку) продолжается творческим заданием — суметь перевести этот опыт в литературу. При всей документальности, не требующей, повторимся, особых стилистических изысков, повесть обладает иными важными художественными достоинствами: убедительным (и убеждающим в выборе!) образом главного героя, быстрыми и чёткими зарисовками боевых товарищей — бойцов и командиров (тут целая галерея великолепных персонажей, которых хоть сейчас — в национальный миф), мягким юмором без намёка на злой сарказм, внутренним обаянием текста, увлекательностью сюжета — когда не только сцены боевой работы, но и рутинный быт в «располаге» воспринимаются как яркое, неповторимое свидетельство.
Добавлю: когда Кубатьян писал «Осень добровольца», прозы, условно говоря, «об СВО» ещё не существовало — не только в качестве направления, но и в отдельных образцах, которые сейчас, интересные и перспективные, появляются регулярно. (А речь о каких-то годе-полутора; вот как спрессовано время, и не только литературное.)
Второй уровень эксперимента — социальный. Проговорю ещё раз важное: автор, питерский интеллигент (пусть с бэкграундом путешественника-экстремала и журналиста в горячих точках), отправляясь на войну, на себе примеривает возможности плотного взаимодействия со своим народом, ощущения себя боевой единицей в общем потоке (вплоть до игнора собственной аллергии на табачный дым, а в армии, замечает Григорий, — диктатура курильщиков).
«На кухне постоянно работает телевизор. За столом сидят вернувшиеся с задания бойцы и угрюмо курят, уставившись в мерцающий экран. Антенны нет — и в ход идут DVD-диски, найденные в разрушенных домах, все подряд: военные фильмы, детективы, мультики… Странное зрелище: сидят крепкие, коротко стриженные мужики в камуфляже и молча, без улыбки смотрят “Приключения поросёнка Фунтика”. Или делают потише звук и сами что-то рассказывают:
– Снаряд рядом взорвался, меня волной подбросило. Я пролетел немного, упал. И ничего мне. Даже синяка нет. Повезло.
– Да-а, повезло. А помнишь Тяпу? Ему руку оторвало.
Над столом на кухне висит копия картины Шишкина “Утро в сосновом лесу” в тяжёлой раме. На картине изображены медведи, сидящие на поваленных соснах. Такие же серьёзные, как собравшиеся под картиной мужики. Если бы медведи курили, сходство было бы удивительным».
«Курящие медведи» — это было бы хорошее название для повести Кубатьяна, подчёркивающее её духовный драйв и нерв. Однако «Осень добровольца» — конечно, точнее и значительней.
Алексей Колобродов
