У мальчика встали дыбом волосы — он спохватился, что ладонь будто по собственной воле сложилась в чашечку и тянется к воде. Наваждение!

— Не забывай, что любой человек слаб и подвержен соблазнам, — назидательно произнес отец. — Ну-Ги проникся отвращением к войнам и грабежам, утратил вкус к утехам плоти, избавился от всех пороков, но приобрел новый, не столь уж невинный, если вдуматься. Он твердил себе и людям: «Несть числа прегрешениям моим, я жажду лишь искупления и не вожделею себе награды за благие дела, ни в этом мире, ни в сумрачном чертоге Кура». Он долго не понимал, что кривит душой. Бродя по дорогам им же самим разоренных стран, он воскрешал убитые засухой злаки, десятками исцелял страждущих… и мечтал о недостижимом.

Абакомо недоуменно посмотрел на отца. Тот улыбнулся.

— Удел чародея — одиночество. Обретая магическую силу, ты вольно или невольно отвращаешь людей от себя. Даже если ты вдруг закаешься пользоваться своим могуществом, все равно тебя будут бояться. Чудеса пробуждают в людях страх, благоговение, зависть, благодарность, ненависть, уважение — все, что угодно, кроме любви. Доказательства сему ты встречаешь на каждом шагу, но упрямо отказываешься поверить. Всякий раз тебе кажется: еще одно благое дело, еще одна спасенная роженица или караван, убереженный от камнепада на горной дороге, — и в сердцах людских проснется чувство, которого ты так алчешь. Вот так-то, сынок.

Ну-Ги, в конце концов, понял это и зарекся помогать людям не иначе, как добрым советом. Не придумав иного способа одолеть греховный, как ему мнилось, соблазн, он поселился на этой горе и упросил ремесленников из ближайшего селенья приковать его к скале, чтобы даже жестами не творить волшебства, не то что покидать это убежище и спускаться в мир.

Цепь ему позволяла только воды из ключа зачерпнуть и взять пищу, оставленную кем-нибудь из паломников. К нему сюда частенько приходили за мудрым советом или пророчеством, он никому не отказывал, но всякого напутствовал так: «Ступай с миром и будь царем судьбы твоей». Ибо верил: тому, чья душа живет в гармонии со стихиями, не нужны никакие волшебники.

Отец взял Абакомо за рукав и потянул к ступенькам.

— Идем, там изумительный вид.

Они поднялись к верхнему лазу и выбрались на ровную площадку под растрескавшимся каменным пальцем — вершиной горы. У мальчика аж дух перехватило: в трех-четырех локтях раскрывалась пропасть. Вправо и влево, насколько хватало глаз, протянулись горные кряжи; на иных пиках ослепительно блистали под солнцем жилы кварца и пласты мрамора Между хребтами широким клином расстелился плодородный дол: золотистые поля перемежались изумрудными пастбищами, кое-где со склонов на равнину стекала более густая зелень перелесков. Если постараться, можно было разглядеть бледные пятнышки отар и даже одиноких пастухов и пахарей.

— Маленькая, но счастливая страна.

Абакомо взглянул на отца, но тот мягко положил ладонь ему на щеку и заставил снова повернуть голову к далекому горизонту.

— Там — третий хребет, отсюда его не видать. С ним смыкаются эти две гряды, — он указал по сторонам, — и среди них лежит Междугорье, богатая арамейская долина Ее города ведут торговлю почти со всем миром, ее армия невелика, но знает тут каждую тропку и остудила пыл не одного десятка завоевателей, позарившихся на наши богатства Сами же мы почитаем за благо не вступать ни с кем в военный союз и не вторгаться в чужие пределы. За это кое-кто из драчливых соседей презирает нас и ненавидит. К нам часто подсылают лазутчиков, тратят деньги на подкуп вельмож, ищут слабые места в обороне — все попусту. Кряжи, наша естественная крепость, почти непроходимы, перевалы можно сосчитать по пальцам, а горногвардейцы отважны и преданы короне. Ведь гвардию, как ты знаешь, поначалу набирали из воинов Анунны, оставшихся не у дел, и нынешние гвардейцы свято берегут чистоту своего стяга К тому же в других государствах у нас много друзей, и когда очередной деспот, разорив своих подданных, решает поправить дела за наш счет, гвардейцы очень скоро узнают об этом и устраивают засаду на выгодной для нас позиции.

Бывает, после разгрома деспота поднимают на копья его собственные воины — неудачников не ценят нигде. Бывает, побитый нами властелин срывает зло на своем народе, и тогда к нам бегут умнейшие и честнейшие жители его страны, ведь они совершенно не выносят произвола. А здесь их ждут достойное поприще и верный кусок хлеба.

Кого, по-твоему, я беру наставниками в знаменитые храмы Инанны и Эрешкигали? Лучшие умы злополучных соседних стран. Кто очищает сердца и души арамейцев, приобщает их к нашей вере? Самые талантливые священнослужители и богословы, некогда выброшенные из разграбленных храмов Бальдера, Иштар и других иноземных богов. Кто преуспевает в ремеслах и торговле, кто несет службу в гарнизонах, кто развлекает публику в театрах и на площадях? Задушенный непомерными налогами ткач, разоренный поборами купец, военачальник, оклеветанный недругами, лицедей, высеченный плетьми за неосторожную шутку.

Клянусь, будь наши реки судоходны, мы бы заложили лучший в мире торговый флот, а так я вынужден обходиться лишь школой при храме Инанны, где желающие постигают теорию судовождения и кораблестроения. Мы — цари собственной судьбы, мальчик мой, но для соседей мы — колдуны. Ибо им не дано нас понять. Любой наш успех им кажется чудом, ведь залог любого успеха, по их убеждению, — подлость, свирепость, алчность, на худой конец, слепая удача. А у нашей удачи взор, как у беркута, и это многим не нравится. Не стоит рассчитывать на их любовь, сынок. Даже на миролюбие. Нас окружают враги.

«Нас окружают враги», — рефреном звучало в сердце десятилетнего гвардейца, когда он прыгал вниз с уступа на уступ и тяжело, со всхлипами, дышал, едва поспевая за отцом. Чуть позднее, когда спуск уже не требовал осторожности и напряжения всех сил, перед внутренним взором мальчика возник образ странного отшельника — голова, будто осыпанная пеплом, безвольно откинута, в прорехах старого наряда буреет ссохшаяся кожа, на тонкой, как лучина, руке — бронзовый обруч. А ведь когда-то этот человек был могуществен и удачлив… За что он себя так невзлюбил? Рядом с ним в пещере Абакомо увидел отца — тот смотрел пристально, со значением. На него — маленького, ничего не понимающего. Словно пытался внушить ему взглядом какую-то мысль. Предостеречь. От чего?

Может, он и сам не знал, от чего…

Вопрос рвался с языка, но Абакомо помалкивал. Если б отец знал, какая опасность угрожает его единственному сыну и наследнику, он бы сказал напрямик.

ГЛАВА 1

За три дня безудержный ливень превратил дорогу в непролазное болото. В ней намертво завяз отступающий обоз — колеса утонули чуть ли не по ступицы, кони падали от изнеможения, и даже буйволы, прежде радовавшие возниц своей выносливостью и послушанием, вдруг заупрямились — то ли разомлели, как в речке погожим летним днем, то ли просто выбились из сил. Люди походили на затравленных волчат — мокрые, отощавшие, они злобно сверкали глазами и щерились при виде Аттилы. Его невзлюбили еще до той проклятой западни в Лафатской долине, а когда по его приказу ездовые выбросили в грязь всю добычу, кроме провианта и оружия, неприязнь переросла в ненависть. Особенно они ярились, ловя на себе его презрительный взгляд — руки сами тянулись к оружию.

«Жалкое стадо, — мысленно говорил он им, — трусы и подонки, упустившие верную победу. Грязные мародеры!»

Изредка нечто подобное он произносил вслух. Обращался к кому-нибудь одному, но каждый, кто слышал, принимал это на свой счет. И чернел от бессильной злобы. Но не рисковал даже дерзить — у Аттилы в нехремской армии сложилась репутация человека, которого лучше не испытывать на выдержку.

Уже в который раз за эту неделю — неделю бесславного бегства — он обошел вереницу телег, сказал раненым несколько ободряющих слов, которые никого не ободрили, пригрозил расправой двум нерадивым поварам, выбил зубы третьему, припрятавшему среди тюков с овсом дюжину серебряных кубков и яшмовое кадило.

И уже возвращался в голову обоза, когда с ним поравнялось несколько всадников, они прискакали не по дороге, а по травянистому склону холма, из-под копыт усталых лошадей летели бурые комья.

Он остановился и повернулся к ним, заткнул руки за пояс между тугим кошельком и кривым кинжалом. Холодным взором выхватил командира отряда — стройного, черноволосого, в дорогой кольчужной рубашке поверх пропитанного влагой костюма из коричневого бархата.

Итак, к нему пожаловала сама Зивилла, дама Кохира, первая фаворитка Токтыгая. Аттила ожидал кого-нибудь из ординарцев Дазаута, однако не удивился — потеряв в Лафатском побоище свою кохирскую конницу, без малого тысячу дворянских недорослей и прочего родовитого сброда, она заметно поутратила воинственный пыл и прибилась к штабу. Видимо, красотка вконец допекла молодого полководца, иначе бы он не решился отправить ее с таким рискованным поручением. Должно быть, мечтает, что она заблудится и угодит в плен вместе со своей спесью и невыносимой свитой, подумал скиф.