— Да, зрелище ужасное, — выдавил из себя тот, кивнув на окровавленного Шанке. — Что с ним?

— Несчастный случай. Так мне объяснил сам Шанке, — с вызовом ответила Асунсьон. — Но ты можешь не волноваться: Шанке будет жить в моем доме, и я сумею поставить его на ноги! А ты занимайся своими обычными делами.

У Вирхилио отлегло от сердца. Он поспешил на конюшню, сжимая кулаки в бессильной злобе.

Хулиана, которой Асунсьон еще в Санта-Марии рассказала о своих чувствах к Шанке, искренне обрадовалась, что госпоже удалось найти своего возлюбленного пусть и тяжелораненым, но живым. Однако и она не удержалась от замечания:

— Все же, мне кажется, вы слишком рискуете: зачем надо было отдавать ему лучшую комнату в доме?

— Я готова отдать ему свою жизнь, а ты говоришь о какой-то комнате! — ответила Асунсьон.

Когда Мария приехала в «Эсперансу», Шанке уже немного оправился от ран, хотя и был еще очень слаб. Склоняясь над ним бессонными ночами, Асунсьон открыто говорила о своей любви и, услышав ответное признание, почувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. С какой уверенностью она убеждала Шанке, что расовые предрассудки — чушь, если есть любовь! Ему хотелось в это верить, но он не представлял, как индеец и белая женщина могут объединить свои жизни, вступить в брак.

— Не думай сейчас об этом, — сказала Асунсьон. — Главное, что мы любим друг друга. А потом обстоятельства подскажут, как нам поступить. Во всяком случае, я готова согласиться с любым твоим решением и пойти за тобой, куда скажешь.

Приехавшей племяннице она представила Шанке как своего возлюбленного, с которым намерена идти рука об руку всю жизнь.

Мария была потрясена смелостью и решимостью Асунсьон. Вот достойный пример, как надо бороться за свою любовь! А она, Мария, смалодушничала, смирилась с ситуацией, надеялась ужиться с Гонсало — даже теперь, когда умерла мать, и эта жертва уже ни к чему…

— Я во что бы то ни стало разыщу Энрике! — сказала она Асунсьон. — На коленях буду просить его о прощении. Не сомневаюсь, что он поймет меня и простит. Мы еще сможем быть вместе!

— Что ж, я рада за тебя, — поощрила ее намерения Асунсьон. — Ты, наконец, стала взрослой.

— Да, я на многое теперь смотрю иначе, — согласилась Мария. — И все же не могу понять Викторию. Как она посмела не отдать мне записку Энрике, помешать нашей встрече?!

— Прости ее, Мария. Она сама давно влюблена в Энрике.

— Что? Ты знала это? — изумилась Мария. — И молчала?

— Виктория открыла мне свою тайну накануне помолвки, — пояснила Асунсьон. — Помнишь того таинственного незнакомца, в которого она влюбилась с первого взгляда, — «генерала ее мечты»? Так вот это и был Энрике.

— Боже мой! — схватилась за голову Мария. — Значит, Виктория полюбила Энрике еще раньше, чем я?

— Да. И можешь представить, как она страдала, скрывая свое чувство и способствуя твоему побегу с Энрике!

— Теперь мне все ясно. Как же я была несправедлива к Виктории! Что же мне делать?

— Поезжай в монастырь, — посоветовала Асунсьон. — Поговори с ней.

— Да, конечно, — неуверенно молвила Мария. — Но почему ж она не сказала мне, что Энрике вернулся?! Не могу ей этого простить.

— Виктория знала, что ты ждешь ребенка. Я думаю, поэтому, — высказала предположение Асунсьон. — К тому же, увидев Энрике, она могла просто забыть обо всем на свете, кроме своей любви.

— В том числе и об Адальберто, — с осуждением добавила Мария.

— Адальберто лишь помогал ей избежать замужества, которого требовал от Виктории отец. Их помолвка была мнимой. Виктория мне в этом тоже призналась.

— Вот как! А от меня скрыла, — обиженно сказала Мария. — Она давно уже перестала воспринимать меня как подругу и сестру.

— Нет, это не так! — уверенно заявила Асунсьон- Виктория любит тебя. Вы нужны друг другу. Поезжай к ней. Не надо копить обиды.

— Да, ты права, спасибо тебе, — сказала Мария. — Я поеду к Виктории, попрошу у нее прощения, и мы опять станем сестрами.

Но благим намерениям Марии не суждено было осуществиться: Виктория наотрез отказалась встретиться с сестрой, хотя настоятельница монастыря эту встречу и разрешила.

— Я не могу ее простить, не могу! — пояснила свой отказ Виктория матери-настоятельнице.

Из монастыря Мария поехала прямо на квартиру к Хименесу, надеясь узнать какие-либо новости о судьбе Энрике. Однако Мартина сказала ей, что Хименес напился с горя, оплакивая гибель друга — сержанта Муньиса.

Мария упала как подкошенная, потеряв сознание.

Испуганная Мартина позвала на помощь Эулохию, да и Хименес враз протрезвел, помогая женщинам привести в чувство Марию. Когда она очнулась, он рассказал ей то, что услышал в гарнизоне: Энрике геройски погиб в бою.

Мария еще несколько часов провела в доме Эулохии — не в силах двигаться, не в силах что-либо говорить.

А в это время Гонсало вернулся в Санта-Марию и первым делом разыскал Бенито.

— Ты нашел Муньиса?

— Нет, — ответил Бенито, самодовольно усмехаясь. — Но вы можете быть спокойны: сержант Муньис отдал жизнь за Родину. Героем оказался! Ха-ха-ха!

— За покойника стоит выпить! — тоже рассмеялся Гонсало. — Пусть земля ему будет пухом.

Ободренный такой новостью, он поехал к Маргарите, которая уже несколько дней жила в новой квартире, снятой для нее Эрнеста Сантьяго, и самозабвенно предался любовным утехам.

Лишь поздно вечером переступив порог дома Оласаблей, Гонсало узнал, что Мария уехала в «Эсперансу».

— Она совсем перестала со мной считаться! — разгневался он, но тут же увидел Марию, входящую в гостиную.

— Папа, я вернулась! — бросилась она к отцу, и это также больно ранило Гонсало.

— А мужа ты, похоже, даже не заметила? — произнес он язвительно.

— Перестань, Гонсало, сейчас не время для ссор, — устало молвила Мария.

— Согласен, ссоры ни к чему, но объясниться нам все же следует, — строго сказал он.

Обрадовавшись возвращению дочери, Мануэль тихо вышел из гостиной: пусть супруги останутся наедине, им есть о чем поговорить после разлуки.

Он не мог знать, какая злоба кипела в душе Гонсало и какая боль сжимала сердце Марии. Теперь, когда Энрике погиб, ей надо было думать о ребенке и вновь налаживать жизнь с Гонсало.

— Ты прав, нам надо объясниться, — сказала она. — Жизнь оказалась к нам слишком суровой, послав такие страдания…

— Говори проще и яснее, — прервал ее Гонсало.

— Да что тут неясного? Я поссорилась с Викторией, она ушла в монастырь.

— И тебе все понятно в ее поведении? — удивился Гонсало. — По-моему, это бред какой-то.

— Не суди ее, она глубоко несчастна, — сказала Мария. — И я несчастна… Но Господь послал мне ребенка. Нашего ребенка, Гонсало!

Такого поворота событий он не ожидал. И такой наглости не ожидал от Марии. Подумать только — путалась с сержантом, спала с ним на конюшне, как последняя шлюха, а теперь без зазрения совести заявляет: «Наш ребенок»!

Боясь не сдержаться и не убить на месте эту лживую, подлую женщину, Гонсало без каких-либо объяснений покинул дом и всю ночь провел у Сантьяго, выпив не одну бутылку виски.

— Она хочет подсунуть мне этого солдатского ублюдка! — с трудом ворочая языком, то и дело повторял он. — Считает меня полным идиотом. Нет, я убью ее!

— Не теряй голову, Гонсало, — пытался вразумить его Сантьяго.

— Я потерял ее давно, еще когда влюбился в эту мерзавку и потаскуху, — отвечал тот. — А теперь мне ничего не остается, как уничтожить ее!..

Глава 15

С первых же дней пребывания Виктории в монастыре ее уединение стремилась нарушить чрезмерно общительная сестра Хуанита, подходившая к окошку и соблазнявшая новенькую скромными монашескими радостями — прогулками по саду, вкусной пищей, сладким ягодным ликером.

Виктория поначалу просто отмахивалась от Хуаниты, а потом, немного придя в себя и присмотревшись к ней, прямо спросила:

— Зачем ты здесь? Тебе ведь ни к чему эта монашеская жизнь. Мне так кажется.

— Я здесь не по доброй воле. Меня упек сюда отец, — грустно молвила Хуанита. — Он не хотел, чтобы я выходила замуж за Мартина — вдовца, человека хорошего, работящего. Отца не устраивало, что Мартин значительно старше меня.

— Но ты-то его любишь? — спросила Виктория.

— Да я бы жизнь отдала за то, чтоб хоть минуту побыть рядом с ним! Мартин приходит сюда в последний день каждого месяца и часами стоит у забора. А мое сердце разрывается здесь от боли. Так что этот дом Господен стал для меня сущим адом.

— Зачем же ты терпишь? — изумилась Виктория. — У тебя есть любовь, взаимная! Этим надо дорожить. Если бы тот, кого люблю я, хоть раз пришел сюда, ничто бы меня не удержало в этой келье! Ты должна бежать со своим Мартином, вот что я знаю твердо.

— А ты?

— У меня другая ситуация. Меня никто не любит по-настоящему. Я никому не нужна и хочу забыть свое прошлое. Может, Господь сжалится надо мной и даст мне это забвение.

На следующий день Хуанита сбежала из монастыря, а Виктория во время очередной молитвы вдруг потеряла сознание и, очнувшись, сочла это за благословение Господне.

— Я готова принять обет, — сказала она матери- настоятельнице. — И как можно скорее.

— Что ж, надеюсь, это осознанное решение, — одобрительно молвила та. — Но прежде ты должна исповедоваться, чтобы все твои мирские страсти остались в прошлом.

Виктория в общих чертах рассказала все, что произошло с нею накануне, и настоятельница благословила ее.

Когда же ей принесли письмо от Марии, в котором та сообщала о гибели Энрике, Виктория порвала его, не читая:

— Мои сестры — здесь, в монастыре. А там, за его пределами, у меня нет сестры.

Отоспавшись у Сантьяго и на трезвую голову поразмыслив над своим будущим, Гонсало вновь вынужден был обуздать расшалившиеся нервы и до поры до времени отложить сведение счетов с Марией. Попросив у нее прощения за несдержанность, он пообещал, что отныне будет если не образцовым, то, по крайней мере, внимательным и заботливым мужем.

Затем они с Марией объявили домочадцам о будущем ребенке, Мануэль и Доминга прослезились от счастья, и в доме наступила видимость мира и благополучия. О Виктории старались вслух не говорить, надеясь, что вскоре и она образумится — вернется в лоно семьи.

Однако и это, весьма зыбкое, спокойствие длилось недолго: Вирхилио послал к дону Мануэлю гонца, и тот сообщил о связи Асунсьон с индейцем.

Возмущенный Мануэль тотчас же отбыл в «Эсперансу».

Шанке же к тому времени полностью поправился и стал собираться в свой лагерь, считая невозможным для себя оставаться у Асунсьон. Пока она уговаривала его подождать и искала разумный выход из создавшегося положения, приехал Мануэль.

Ссора между братом и сестрой — жестокая, непримиримая, больше похожая на схватку — не оставила Шанке сомнений, как он должен поступить. Несмотря на все возражения Асунсьон, он покинул имение.

А Мануэля она выгнала из дома сама, сказав, — что он разбил жизнь не только ей, родной сестре, но и собственным дочерям.

Затем велела заложить лошадей и решительно направила свою повозку в стан индейцев.

Сестра Инес, готовившая Викторию к посвящению в монахини, стала свидетелем очередного обморока своей подопечной и заподозрила неладное.

— Я встречала у женщин такое недомогание, — сказала она Виктории, когда та очнулась. — Понимаешь, о чем я говорю? О возможной беременности.

— Нет! Нет! — в ужасе воскликнула Виктория. Но осмотревший ее врач подтвердил опасения Инес, и Виктория горько заплакала:

— Ну зачем мне все это сейчас, когда я уже нашла свой путь и моя душа могла наконец обрести покой?! Что же мне теперь делать?

— Просить помощи у матери-настоятельницы, а лучше — у твоего отца, — ответила Инее.

— Не могу я идти к отцу! — воспротивилась Виктория, но мать- настоятельница тоже сочла этот вариант наиболее приемлемым.

И — поникшая, опечаленная Виктория побрела на поклон к отцу, еще не представляя, как сообщит ему о своем внебрачном ребенке.

К дому она подошла в сумерках. На ее счастье, дон Мануэль в одиночестве сидел на террасе и, глядя на звезды, курил сигару. Мысли его были о дочерях, о непокорной Асунсьон, о внуке, которого вынашивала под сердцем Мария, о незабвенной, никем не заменимой Энкарнасьон…

— Папа, — тихо позвала Виктория, и, обернувшись на голос, Мануэль в первый момент решил, что это галлюцинация. Но дочь сделала шаг ему навстречу и припала к его груди, — Папа, я вернулась.

— Доченька, Виктория! — обрадовался Мануэль. — Какое счастье! Пойдем в дом, к Марии.

— Нет, папа, подожди, я должна тебе сказать то, чего ты не знаешь.

— Это не имеет значения, дочка! Главное — что ты вернулась и теперь мы будем вместе. Знаешь, Мария ждет ребенка! Ты должна простить ее. Мы снова станем одной дружной семьей, будем растить малыша, моего внука! Представляешь?

— Да, папа, очень хорошо представляю, как все это может быть, — горестно молвила Виктория. — Позволь мне прогуляться по саду, прежде чем войти в дом. Я хочу все тут осмотреть…

— Ну, если тебе так хочется, — не понял ее изменившегося настроения Мануэль. — Пройдись, осмотрись, а я тем временем скажу Марии, что ты здесь.

Виктория медленно обошла вокруг — дома, прощаясь с ним навсегда, а заодно прощаясь и с ребенком, который, как она теперь ясно поняла, не должен появиться на свет — для него тут попросту нет места.

Мария же, узнав о возвращении сестры, бросилась искать ее в саду.

— Я очень виновата перед тобой! — сказала она, отыскав Викторию. — Обидела тебя, оскорбила. Но я ведь не знала главного. Потом Асунсьон мне все объяснила. Бедная моя сестричка! Сколько же тебе довелось вынести! Обещаю, что теперь все будет по-другому.

— По-другому уже не может быть. Мне лучше уехать, — отстранилась от нее Виктория.

— Нет! Не уходи, ты очень нужна мне, — взяла ее за руку Мария. — Я ведь жду ребенка. И никому, кроме тебя, не могу открыться, рассказать о своих страхах. Ты — самый близкий мне человек!

— А ты — мне! — взволнованно заговорила Виктория, для которой в словах сестры мелькнули проблески надежды. — Я больше не могу лгать. Иначе сойду с ума.

— Что тебя так мучает? — встревожилась Мария. — Расскажи, не бойся. Я помогу тебе.

— Да, мне очень нужна твоя помощь, — подхватила Виктория. — Дело в том, что я… Я тоже жду ребенка.

— Ребенка? — повторила ошеломленная Мария. — От Адальберто?

Виктория потупила взор и ничего не ответила. Мария, испугавшись своей догадки, спросила упавшим голосом:

— Почему ты молчишь?

— Мне все-таки лучше уехать, — сказала Виктория.

— Нет, подожди! — требовательно произнесла Мария. — Это ребенок Энрике? Так? В ту ночь ты с ним…

— Я сама не знала, что делала, — заплакала Виктория, не в силах больше скрывать правду. — И он тоже, он был не в себе… Мы не хотели этого. Прости меня, умоляю!

— Нет, это невыносимо! Я не могу тебя слушать! — воскликнула Мария и бросилась прочь от сестры.

— Не оставляй меня, я в отчаянии! — попыталась удержать ее Виктория. — Не отталкивай, прошу тебя!..

Но Мария вырвалась из ее рук и побежала к отцу:

— Папа, помоги Виктории! Я — не могу.

— Что с ней? Говори!

— Я оттолкнула ее, и теперь она может уехать навсегда. Задержи ее, останови. Она беременна!..

— Что?!

— Да, папа, иди к ней.

Дон Мануэль догнал Викторию уже у ворот и, вцепившись в ее худенькие плечи, гневно произнес:

— Ну, куда ты теперь собралась?

— Пусти меня, папа, — высвободилась из его рук Виктория. — Я очень виновата перед тобой, но, возможно, ты поймешь меня, если выслушаешь.

— Что я должен слушать? Как ты втоптала меня в грязь и решила принести в этот дом незаконнорожденного?

— Так, значит, она тебе все сказала?

— Да, мне все рассказала Мария, моя дочь! Единственная, кого я считаю дочерью!

— Ну и оставайся с ней! Чтоб она у тебя встала поперек горла! — ослепленная обидой, крикнула Виктория. Затем, вскочив на коня, с горечью добавила: — Поехали, миленький, куда глаза глядят.

— Езжай, езжай! На все четыре стороны! — не помня себя, кричал ей вслед уязвленный в самое сердце отец.

Когда же он вернулся в дом, к нему с мольбой бросилась Мария:

— Папа, отыщи ее, верни! Сделай это ради меня, ради внука! Виктория пришла ко мне за помощью, а я не смогла, не сумела ее поддержать.

Всю ночь несчастный Мануэль колесил по городу и его окрестностям, но так и не нашел Виктории.

Добравшись до индейского поселения, Асунсьон смело предстала перед вождем племени:

— Я ищу здесь одного мужчину, которого люблю и надеюсь стать его женой. Готова соединить с ним свою жизнь по тому обряду, какой он выберет.

Услышав эти слова, Шанке подошел к Асунсьон и на руках отнес ее в свою хижину.

А утром стало известно решение вождя: свадьба состоится на закате солнца, по обряду племени, к которому принадлежал Шанке.

Днем индианки омывали Асунсьон душистыми травяными отварами, окуривали благовониями и творили молитву, прося своих богов о благосклонности к белой женщине.

Затем все племя собралось на большой поляне, и началась общая молитва — песнопение — с приплясыванием и движением по кругу.

Когда же последний луч солнца блеснул над поляной, вождь благословил соплеменников на священную жертву, и самый сильный молодой воин одним ударом мачете свалил наземь огромного быка.

Асунсьон внутренне содрогнулась, но Шанке уверенно сжимал ее руку, и храбрая невеста сумела преодолеть минутный страх и отвращение к чуждому ей ритуалу.

А вождь, взяв в ладони еще теплое, пульсирующее сердце священного животного, начал главную молитву.

— О, всемогущие боги! Мы все в вашей власти и просим вас: позвольте этим мужчине и женщине из разных народов соединить жизни. Возьмите их под свою защиту. Шанке, сын благородного воина Катральфуса, берет в жены Асунсьон Оласабль и обязуется по законам своего племени уважать и защищать ее. Наши деды и отцы будут с небес следить, как он это выполняет. Иначе будут прокляты эта семья и оба наших народа.

Он закончил молитву, более похожую на клятвенную речь перед лицом богов, и мощные звуки тамтамов возвестили о том, что Шанке и Асунсьон могут теперь с полным правом считать себя мужем и женой.

— Я люблю тебя, Асунсьон! — горячо прошептал Шанке и в ответ получил такое же признание.

Затем индейцы стали подносить им свадебные дары: целый табун лошадей, оружие, украшения для новобрачной.

Праздник на поляне продолжался до самого утра, а Шанке и Асунсьон отправились в свою хижину, где, обнимая и лаская друг друга, невольно возвращались к разговору о том, как им жить дальше.

— Я не могу вернуться в твое имение, — сказал Шанке, — но и ты не сможешь жить здесь. А что нам делать, если завяжется бой между твоими и моими братьями? Мы с тобой теперь не должны принимать чью-либо сторону. Поэтому нам надо найти такое место, где мы могли бы жить в мире со всеми людьми, независимо от цвета кожи.

— Да, ты прав! — подхватила Асунсьон. — Мы построим ранчо, которое и станет нашим домом. И пусть все видят, как могут жить индеец и белая, не враждуя между собой, а нежно любя друг друга.