Так нашла свое пристанище дочь Марии.

А сын Виктории попал в лагерь к индейцам, где молодая чета дала ему имя Катриэль и поклялась воспитать его храбрым воином, настоящим индейцем…

ЧАСТЬ II

Глава 1

Двадцать лет минуло с той поры, как судьба безжалостной рукой разбросала по свету семейство Оласабль и тех, кто был с ним тесно связан.

Лишь Мария и дон Мануэль оставались в своем прежнем доме, и со стороны могло показаться, что они вполне счастливы, однако это было далеко не так. Оба — и отец, и дочь — горевали по Виктории, от которой не получали никаких вестей и даже не знали, жива ли она вообще. Горечь хозяев разделяла также старая Доминга — седая как лунь, погрузневшая, но все еще опекавшая домочадцев и баловавшая их вкусной едой.

Годы, проведенные рядом с Гонсало, не принесли Марии радости и покоя, не сблизили ее с мужем, а лишь еще больше от него отдалили. Жизнь словно задалась целью каждый день доказывать ей, насколько несправедлива расхожая истина «стерпится — слюбится». Терпению Мария действительно за двадцать лет научилась в полной мере, а вот любовь или хотя бы сердечная привязанность к мужу так и остались для нее недоступными.

Но больше всего Марию угнетало то, что и с дочерью она не могла найти общего языка. В значительной степени этому, конечно же, поспособствовал Гонсало, непомерно избаловавший Лусию и постепенно приучивший ее не считаться с мнением матери.

— У твоей мамы устаревшие взгляды на жизнь, — говаривал он не однажды. — Но что ты хочешь услышать от затворницы, чьи интересы не простираются дальше кухни и гостиной! Общественные проблемы ее не занимают, на светских приемах она всегда тяготится. Такой уж у нее характер. Но ты у меня — совсем другая! Энергичная, сметливая. Со временем ты станешь моей самой главной помощницей в делах, достойной продолжательницей Гонсало Линча и наследницей всего капитала Оласаблей!

— Да, папочка, я ни в чем тебя не подведу! — с готовностью отвечала Лусия. — А мама мне надоела со своим вечным брюзжанием. Она совсем нас с тобой не понимает.

— Будь к ней снисходительна, — проявлял великодушие Гонсало. — Все-таки она любит тебя, хоть и понятия не имеет, как надо воспитывать такую умницу и красавицу, как ты.

— Папочка, я люблю тебя! — восторженно восклицала Лусия. — Ты всегда на моей стороне.

А Мария, видя, как отдаляется от нее дочь, как дерзит ей и во всем следует примеру Гонсало, тихо плакала в спальне и лишь однажды, не сдержав душевной боли, сказала Доминге:

— Лусия не любит меня, и я ничего не могу с этим поделать. Иногда мне просто не верится, что она — моя дочь.

Кроме Доминги, Марии не с кем было откровенничать ни в этом доме, ни за его пределами. Подруг она среди светских дам не завела, отца щадила, стараясь не показывать ему свою печаль, Виктория обитала неизвестно где, и даже к Асунсьон дорога для Марии была заказана: Мануэль запретил дочери общаться с теткой после того, как та вышла замуж за индейца. Он отписал ей «Эсперансу», потребовав, чтобы Асунсьон никогда больше не появлялась в его доме и не компрометировала своим присутствием Марию, Гонсало и Лусию.

Своего отношения к сестре Мануэль не переменил, даже узнав, что Шанке погиб и Асунсьон осталась совсем одна. И Марии строго-настрого запретил ехать в «Эсперансу», хотя она и умоляла отпустить ее к тетке.

А уж когда до Санта-Марии докатился слух о том, что Асунсьон усыновила мальчика- индейца, то Мануэль и вовсе проклял ее.

Так и получилось, что единственным человеком, которому Мария могла открыть хоть малую частичку своей исстрадавшейся души, была старая негритянка Доминга.

А любимая тетушка Марии продолжала жить в «Эсперансе», куда вновь переехала после смерти Шанке. Погиб он в бою, от руки своего давнего недруга Вирхилио, которому Асунсьон тогда же сумела отомстить. Но пуля, настигшая Вирхилио, не смогла вернуть к жизни смертельно раненного Шанке. Умер он на руках Асунсьон, и его последними словами были слова о любви к ней.

Похоронив мужа посреди выжженного дотла селения индейцев, ехала Асунсьон по степи, не разбирая дороги, не видя ничего перед собой, пока не встретился ей семилетний индейский мальчик, потерявший в бою своих родителей.

— Куда же ты едешь, один? — спросила Асунсьон. — Тут не безопасно. Ты хоть и маленький, но все же — индеец, и злые люди могут не пощадить тебя.

— Я ищу своих, — ответил мальчик. — Моя мама и мой отец погибли… И все, кого я знал, погибли. Но где-то же еще остались те, с кем бы я смог жить дальше.

— Поедем со мной, — сказала ему Асунсьон. — Я тоже похоронила самого дорогого для меня человека и тоже осталась одна. Как тебя зовут?

— Катриэль.

— А я — Асунсьон. У меня здесь неподалеку имение. Ты будешь жить в нем как мой сын.

— Но вы же… вы же — белая женщина!

— Да, но пусть тебя это не пугает. Мой погибший муж был индейцем.

— Я вовсе не испугался, — сказал Катриэль. — Не знаю почему, но мне сразу показалось, что вы — добрая.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулась Асунсьон, прижав к себе мальчика. — Значит, будем жить вместе. Согласен?

— Да. С вами так… тепло! Можно, я буду звать вас Айлен? Это означает: уголек, который своим теплом согревает других.

— Ладно, зови меня Айлен, — согласилась Асунсьон. — А откуда у тебя это? — спросила она, увидев на груди мальчика индейский амулет и деревянный крест.

— Не знаю. Когда солдаты ранили мою маму, она зачем-то дала мне этот крест. Но объяснить ничего не успела — умерла…

Сердце Асунсьон сжалось от боли и жалости к найденному ребенку.

Приехав с ним в «Эсперансу», она официально усыновила Катриэля и всерьез занялась его воспитанием и образованием, наняв ему в учительницы мисс Паркер, проживавшую в этих местах.

Катриэль оказался весьма способным к наукам и очень полюбил читать книги, которые Асунсьон вскоре стала выписывать специально для него. Однако он не растерял и те навыки, что приобрел, живя среди индейцев: был лихим наездником, умел обуздать самого норовистого скакуна и управиться с целым табуном лошадей.

Постепенно Катриэль стал настоящим хозяином в имении, не гнушаясь при этом никакой черной работы. Наоборот, с большим удовольствием он пахал землю и ухаживал за скотом.

А по вечерам допоздна читал книги или уезжал в индейский лагерь, где у него было много друзей, но самые близкие из них — Инти и Лилен. С Инти — крепким индейским парнем — Катриэль часто охотился на птиц и броненосцев, а Лилен он всегда воспринимал как младшую сестренку, хотя в последнее время стал замечать, что она питает к нему другие, отнюдь не сестринские, чувства.

Асунсьон же, заботясь об образовании Катриэля, не мешала ему чувствовать себя индейцем, вольным сыном степей, и не запрещала носить индейскую одежду, к которой он привык с детства. Будущее свое Катриэль связывал с «Эсперансой», а здесь такое облачение было не только уместно, но и удобно для работы.

Лишь одна Лилен своим чутким, любящим сердцем прозрела грядущую судьбу Катриэля, сказав ему в момент откровения:

— Индеец с крестом на шее не может остаться в этих краях навсегда. Тебя ждет какая-то другая жизнь, в которой мне нет места.

Глаза ее при этом были грустными-грустными.

А истинные родители Катриэля жили все эти годы, даже не подозревая о его существовании.

Энрике попросту не знал, что у него когда-то родился сын, и единственным своим ребенком считал Августо, который, став взрослым, служил офицером в гарнизоне Санта-Марии. Сам Энрике по службе не продвинулся — по-прежнему оставался в чине капитана и командовал тем же фортом, в котором они двадцать лет назад обвенчались с Росаурой. Правда, форт его уже давно считался образцовым, что немало способствовало воинской карьере Августо. Но жили капитан и капитанша все так же скромно, в маленьком домишке, и хотя у них имелись кое-какие сбережения, богатством это нельзя было назвать. Однако на судьбу Энрике и Росаура не роптали, а наоборот — были благодарны ей за то, что она свела их однажды и соединила на всю жизнь.

Ну а мать Катриэля — Виктория — была уверена, что ее мальчик, ее крохотный Адальберто, погиб от руки индейца, и лютой ненавистью ненавидела все краснокожее племя.

На долю Виктории выпали такие испытания, в которых любой человек мог бы сломаться, а то и вовсе свести счеты с жизнью.

Бродяги, подобравшие Викторию в степи, позабавились ею в свое удовольствие, а затем привели ее в публичный дом, полагая, что там для нее самое подходящее место, и уж по крайней мере — единственно возможное пристанище.

Хозяйка же заведения сразу поняла, что перед нею не распутница, а несчастная, обезумевшая от горя девушка, и пожалела Викторию. Разумеется, жалость ее была своеобразной — мадам предоставила Виктории кров в стенах сего сомнительного заведения, не требуя от нее никакой платы. Но постепенно приобщала новенькую к развлечениям, из которых Виктории больше всего понравилось вино. После нескольких рюмок боль, связанная с прошлым, отступала, а настоящее виделось если и не радужным, то вполне терпимым.

Так, день за днем, она и втягивалась в обычную жизнь проститутки.

А вскоре обнаружилось, что она беременна, и хозяйка вновь пожалела Викторию: позволила ей родить ребенка и затем отдать его в монастырский приют.

Лишь с рождением дочери Виктория осознала, в каком чудовищном положении она очутилась. Родить ребенка неизвестно от кого, зарабатывать на жизнь, продавая собственное тело! Но так уж получилось, что никого, кроме мадам, рядом с Викторией в то время не оказалось, и она была благодарна этой по-своему доброй женщине.

— Я сделаю все, чтобы Камила выросла нормальным, порядочным человеком и никогда не знала нужды! — поклялась Виктория.

Раз в неделю она навещала дочь в приюте, а затем и в монастырской школе, но Камиле не хватало материнского внимания, и она всякий раз рвала душу Виктории, умоляя мать взять ее с собой.

— Я сейчас не могу этого сделать, — едва сдерживая слезы, объясняла дочери Виктория. — У меня очень много дел. Потерпи. Обещаю, что мы будем жить вместе! Клянусь тебе! Когда ты закончишь учебу, я заберу тебя отсюда в наш дом.

— Но мне хочется, чтобы ты сейчас была со мной! — говорила Камила. — Я тебе буду рассказывать все- все, о чем думаю, о чем мечтаю.

— А ты веди дневник, — посоветовала ей Виктория. — Записывай туда свои мысли, а я потом буду это читать.

За неимением лучшего, Камила стала вести дневник. Поначалу он был похож на одно бесконечное письмо к матери, а потом в нем стали появляться стихи.

Виктории же некогда было читать тетради дочери- с утра она пила вино, а вечером принимала мужчин. Камила, поняв, что мать, видимо, слишком занята, перестала показывать ей свои сочинения. И с той поры только тетрадь да заветное перо стали для нее отдушиной в этом закрытом от мирской жизни и от родительской ласки богоугодном заведении.

Виктория же, поднакопив денег, оставила публичный дом, открыла небольшую таверну и даже приобрела в собственность маленькую квартирку, где собиралась жить с Камилой, когда та закончит школу.

Что ни говори, а у Камилы все-таки была мать. Уж какая- никакая, но родная. И еще была красивая легенда об отце — мужественном благородном человеке, к сожалению, рано умершем.

У Катриэля были нежная любящая Айлен, «Эсперанса», ставшая для него родным домом, и загадочный деревянный крест- память о родителях.

А у Милагрос, дочери Марии, не было ничего, кроме цирка. Дом ей заменял фургончик на колесах. И о родителях своих она знала лишь то, что они бросили ее, новорожденную, посреди глухой степи за Санта-Марией, и даже записки никакой не оставили.

Но несчастной и обездоленной Милагрос себя не чувствовала. В цирке она обрела отца и мать, двух братьев и целую семью клоунов, жонглеров, акробатов. Сама Милагрос тоже стала цирковой акробаткой и дрессировщицей животных. С малых лет выступала в номере отца, а затем, когда при родах умерла мать, получила в наследство ее аттракцион со слонами. И тогда же на руках тринадцатилетней Милагрос оказался только что родившийся Хуан- сито, которого она вынянчила и выходила, заботясь о нем так, словно сама родила этого малыша.

Теперь Милагрос готовила подросшего братишку к участию в своем аттракционе и с волнением думала о предстоящей встрече с Санта-Марией, где она родилась и куда впервые за долгие годы направлялся их цирк.

Катриэль и его друг Инти еще издали заметили пестрый обоз, увязший в болотистой низине близ реки. Инти, до той поры никогда не видавший цирка, предложил на всякий случай укрыться в овраге и там переждать опасность.

— Да это же циркачи, артисты! — рассмеялся Катриэль. — Какая от них может быть опасность?

— Не забывай, что они — бледнолицые, а мы — индейцы. Могут и пальнуть в нас с перепугу.

— Но они, по всему видать, не знают дороги и могут просидеть в болоте весь день. Надо им помочь!

— Для них мы — дикари, — еще раз напомнил рассудительный Инти, и Катриэлю пришлось с ним согласиться.

Но вот от обоза отделился человек и направился в сторону едва виднеющейся «Эсперансы»- за помощью.

Катриэлем внезапно овладел игровой азарт, и он поскакал домой, где встретил циркача уже вместе с Браулио. Выслушав просьбу о помощи, тихо отдал распоряжение управляющему:

— Возьми быков и упряжку лошадей посильнее.

— Мне поехать с тобой? — спросила Асунсьон.

— Нет, лучше ты приготовь хороший ужин. Не знаю, почему, но мне кажется, у нас будет праздник, — озорно усмехнулся ей в ответ Катриэль.

Явление цирка в этих глухих краях он по-мальчишески воспринял как чудо и теперь ждал новых чудес.

Предчувствие не обмануло Катриэля: подъехав к циркачам, он увидел среди них юную златоволосую красавицу, чудесней которой не могло быть ничего на свете. Щеки ее разрумянились на ветру, глаза искрились чистым животворящим светом.

Как завороженный, Катриэль смотрел на Милагрос, а она, поблагодарив Браулио за помощь, уже отдавала распоряжения:

— Тогда скажите своему индейцу, чтобы подогнал быков к передней повозке.

— Простите, сеньорита, но он не мой… — начал было объяснять Браулио, однако его прервал Катриэль, вдруг заговорив на каком-то ломаном языке:

— Не беспокойся. Моя понимать. Калеуэн.

Заговорщически усмехнувшись и взглядом попросив Браулио поддержать эту игру, он пошел к быкам. А Милагрос спросила Браулио:

— Что он сказал?

— Если не ошибаюсь, он сказал «Калеуэн». То есть — строгая, сердитая, — ответил Браулио, добавив шутя: — Опять-таки, если не ошибаюсь.

Когда работа была закончена и Мигель пригласил своих спасителей на ужин, Браулио уже вполне вошел в роль, предложенную ему Катриэлем.

— Нет, мы не сможем принять ваше приглашение, — сказал он, — потому что хозяйка мне этого никогда не простит. Если вы не откажетесь, то я приглашаю вас погостить у нас в имении. Что скажешь, Катриэль?

— Для моя — это честь, — почтительно поклонился тот.

— Ну, если мои дети не против, — молвил Мигель, ища поддержки у Анибала, старшего сына, и Милагрос.

— Я согласна, — сказала она, — но только на одну ночь. Нам завтра надо выехать отсюда, и пораньше.

В течение всего ужина Катриэль, к удивлению Асунсьон, держался в стороне и оттуда внимательно наблюдал за происходящим. Хорошо зная сына, Асунсьон очень скоро поняла, в чем причина такого необычного поведения: Катриэлю понравилась Милагрос! Решив помочь сыну, она позвала его к себе и попросила показать Милагрос имение.

— Если вам, конечно, это интересно, — обратилась она к девушке.

— Сеньорита меня боится, — усмехнулся Катриэль, видя нерешительность Милагрос.

— Вам нечего бояться, — сказала Асунсьон. — Мой сын получил хорошее образование и воспитание.

— Ваш сын? — изумилась Милагрос.

— Да, Катриэль — мой сын, — еще раз повторила Асунсьон.

— Почему вы мне раньше не сказали? — обиделась Милагрос, адресуя свой упрек Катриэлю.

— Вы не дали мне такой возможности.

— Простите, сеньора, — молвила смущенная Милагрос.

— Нет, это вы меня простите, — сказал Катриэль. — Я пошутил, но, наверное, не совсем удачно.

— Вы преподнесли мне хороший урок, — вынуждена была признать Милагрос, когда они с Катриэлем пошли осматривать поместье. — Не следует судить о людях так поспешно.

— Можно мне вас завтра проводить, чтобы вы опять где-нибудь не увязли в болоте? — спросил он.

— Нет, не стоит. Спасибо за то, что вы для нас уже сделали.

— Может быть, мы еще когда-нибудь встретимся? — рискнул он высказать робкую надежду, но Милагрос ответила довольно жестко:

— Вряд ли. У нас разные миры.

Утром цирк уехал, и Асунсьон увидела, каким грустным взглядом провожал его Катриэль.

Глава 2

В доме Оласаблей случилось несчастье. Однажды утром дона Мануэля нашли без сознания, а когда врач привел его в чувство, то выяснилось, что у старика помутился рассудок. Дон Мануэль все время звал свою жену Энкарнасьон, и Мария, щадя его, говорила, что мать пошла в церковь или еще куда-нибудь.

Потом он напугал Лусию, назвав ее Викторией. У Марии же спросил, действительно ли она так сильно любит сержанта, что собирается за него замуж.

— Нет, папа. Это все уже осталось в прошлом, — ответила Мария.

— Значит, ты меня поняла? — обрадовался Мануэль. — Поняла, что с Гонсало. тебе будет лучше?

— Да, папа, да, — едва сдерживая слезы, подтвердила она.

На какое-то время Мануэль успокоился, даже начали проглядываться признаки здравого ума. Во всяком случае, он стал сознавать, где находится и кто рядом с ним. Но это продолжалось недолго.

Однажды, когда Лусия принесла ему лекарство, он вновь принял ее, темноволосую и худенькую, за Викторию и стал молить о прощении:

— Я очень виноват перед тобой. Не смог тебя защитить… Выгнал из дома с ребеночком… Прости меня… Не уходи!..

— Вы сошли с ума, дедушка! Я — не Виктория! — закричала Лусия, но он крепко ухватил ее за руку.

— Не уходи, прошу! Я — твой отец, я люблю тебя! Не оставляй меня!

— Дедушка, я — ваша внучка. А Виктория давно исчезла! — плакала Лусия. — Может, она даже умерла.

— Как? Виктория умерла? — упавшим голосом спросил Мануэль и отпустил руку Лусии. — Моя девочка умерла… Я погубил ее…

Лусия побежала искать утешения у Гонсало.

А спустя какое-то время Мария вошла в комнату отца и, не найдя его там, бросилась искать по всему дому.

Дверь в бывшую комнату Виктории была распахнута настежь, и, заглянув туда, Мария похолодела от ужаса: отец повесился!..

Когда все слезы были выплаканы и Мария уже смогла воспринимать то, что говорили домашние, Гонсало предложил ей скрыть ото всех, каким образом умер Мануэль.

— Надо сохранить добрую память о доне Мануэле, — пояснил он. — Пусть все думают, что у него просто отказало сердце.

Мария не стала перечить мужу и лишь вымолвила с болью:

— Еще одна ложь! Всегда — только ложь!

С дочерью Гонсало был более откровенным, пояснив ей, что слухи о самоубийстве дона Оласабля могут лечь пятном на всю семью и повредить политической карьере самого Гонсало. Лусия с пониманием отнеслась к предложению отца, пообещав хранить семейную тайну.