«Скосишь ли всю траву, выкорчуешь ли все леса, скроешь ли все горы, которые застят тебе свет? Но ты сам — обозримое для себя поле, и если попросишь, то тебе дадут силы возделать его». Вот что поняла, горько плача, Виктория, и в ее выжженном ненавистью сердце вспыхнул новый огонь любви.

Вспомнила она и слова Хуаны, и поняла, что настал для нее тот самый миг перемен, который она не должна упустить ни за что на свете. Но могла ли она представить себе, какой будет эта перемена? Могла ли вообще надеяться на нее? Однако перемена произошла. Воистину, пути Господни неисповедимы.

— Я поеду к своей дочери, Розалинда, — сказала Виктория давней товарке. — Я очень нужна ей. А еще мне обязательно надо передать Мариано последние слова Эрнесто…

И у нее в ушах зазвучал его слабеющий голос: — «Ты справишься и без меня, Виктория, ты справишься и без меня…»

Глава 30

Франсиско страшно разозлился на Хасинту: какого черта она заявилась в «Эсперансу»? Немедленно обратно! В безопасное место! Он решил даже проводить ее, чтобы быть уверенным, что она добралась благополучно.

А дорогой расхвастался:

— Денег у нас теперь куры не клюют! А кончатся, всегда под боком Августо, даст, сколько понадобится. Так что заживем как у Христа за пазухой!

Августо, который незаметно следовал за ними, надеясь выведать, за какой же такой секрет Франсиско рассчитывает получить у него место управляющего, скрипнул от ярости зубами: ну и мразь! Но напрасно они надеются взять его голыми руками! Не та-то он прост, Августо!

Франсиско прятал Хасинту на маленьком постоялом дворе, неподалеку от Арройо-Секо. Место было тихое, уединенное, что и было Августо на руку. Он решил, что немедленно сведет счеты с этими проходимцами.

Едва Франсиско с Хасинтой вошли к себе в комнату, как сразу же вслед за ними вошел Августо и плотно закрыл за собой дверь. Франсиско побелел как мел. Он понял, что, пожалуй, Хасинта была права, когда настаивала на дальнем путешествии.

Августо вытащил нож, хоть и не собирался марать руки об это отродье, его надо было припугнуть как следует.

— Клянусь, мы немедленно уедем отсюда, — залепетал Франсиско, глядя в побелевшие от ярости глаза Августо.

— Значит, мозгляк Августо будет набивать твой зоб монетами, пока ты не лопнешь, так, по-твоему? — угрожающе проговорил Августо, сгребая мощной рукой Франсиско.

Тут уж ему не надо было разыгрывать из себя беспомощного калеку, тут уж он вволю мог потешаться над негодяем, который задумал его скрутить!

— А ну давай сюда деньги, которые получил! — рявкнул Августо.

— Сжальтесь над нами, — заголосила Хасинта. — Клянусь, мы уедем и вы никогда о нас больше не услышите! Не трогайте нас. Пощадите! Отпустите его, сеньор!

— А если отпущу, что получу взамен? Что этот негодяй хотел открыть Милагрос? Ну, говори! — И Августо приставил к горлу дрожащего Франсиско нож.

— Что Катриэль не умер, что он жив, — зачастила Хасинта.

Рука Августо невольно сжала нож еще крепче. Воскрес его смертельный враг, и он сделает все, чтобы вновь закопать его в землю!

— А ну выкладывай, что тебе известно, — процедил он.

Так Августо узнал про бродячий театр «Олимпико», с которым вместе кочует Катриэль.

Катриэль был обречен, но обречены были и эти двое. Слишком много они знали и были слишком продажны, чтобы и дальше гулять по свету с подобной тайной! Речь шла о счастье с Милагрос, и Августо был безжалостен. Сначала он прикончил Хасинту, потом Франсиско. Поглядев на них, усмехнулся и сказал:

— Извините, но я сделал все, что мог, и вынужден вас покинуть. Предстоит слишком много дел! И как закономерно выглядит ваш конец: у вас появилось много денег, вас решили ограбить, вы сопротивлялись, и вас прикончили…

Весть о смерти Франсиско и Хасинты принесла в «Эсперансу» Ресуррексьон, она первая прочитала в газете о страшном ограблении, что произошло на маленьком постоялом дворе неподалеку от Арройо-Секо.

Милагрос и Мария невольно вздрогнули. Вздрогнул и Августо, но постарался взять себя в руки. Что ему до други? Он боролся за свое счастье, а оно зависело от его самообладания, твердости, выдержки.

Когда виноват и не хочешь или не можешь сказать правду, полуправда звучит всегда искренней и удается лучше откровенной лжи.

— Я виноват в их гибели! — внезапно сказал Августо. — Я уволил Франсиско и дал ему денег. Эти деньги их и сгубили!

Признавшись публично в своем злодеянии, Августо облегчил себе душу и вдобавок вернул расположение окружающих, так как его совестливость показалась всем достойной и уважения, и сострадания. Милагрос опять смотрела на него с былым сочувствием. Августо уже не возвращался к разговорам о том, кто в имении главный, и Милагрос увидела в этом добрый знак и подтверждение его любви. Да, Августо был человеком не во всем доброкачественным, но умел признавать свои ошибки и не настаивать на них, так считала Милагрос и видела в этом благую основу их будущего союза.

Между тем приближался день, назначенный Марией и Энрике для своей свадьбы. Они послали приглашения Камиле с Мариано и Лусии с Пабло и с нетерпением ожидали прибытия своих взрослых детей.

Дорогой в «Эсперансу» взрослые дети обсуждали только что увиденный спектакль. Они были потрясены им. И не сомневались, что душераздирающая история о растоптанной прекрасной любви — крик отчаявшегося человека, с которым безжалостно обошлись и люди, и судьба.

— В некоторых сценах среди врагов Милагрос и Катриэля я узнавала себя, — призналась Лусия. — Я была так жестока к ним и поступала ничуть не лучше своего бессердечного отца. Теперь я так раскаиваюсь…

— Знаешь, каждый из нас, вольно или невольно, словом, взглядом или собственным равнодушием был причастен к их трагедии и ее печальному концу. Мне почему-то кажется, что и автор из раскаявшихся, и поэтому мы должны уважать его право на инкогнито. Наше уважение будет знаком признательности за его талантливое произведение, — сказала Камила, как бы призывая всех больше не искать разгадки возникшей тайны.

Однако сам Катриэль, уже был готов к тому, чтобы выйти из-за кулис, пусть не на авансцену, но на свет Божий. Виня себя в смерти Милагрос, он как бы разделил с нею смерть — умер для прошлой жизни, для всех друзей. Но видя их взволнованные после спектакля лица, он понял, что продолжает жить в их сердцах, что друзья по-прежнему болеют и страдают за него, и ему показалось нелепой жестокостью продолжать скрываться и дальше. Он поделился своими мыслями с Амансио, и тот горячо поддержал его.

— Мне показалось, что Пабло Сандоваль очень озабочен твоей судьбой, — подтвердил он. — И я уверен, он будет счастлив, когда ты появишься перед ним живым и невредимым.

— Знаешь, я сделаю это даже не столько ради себя или Пабло, сколько ради Айлен, — задумчиво продолжал Катриэль. — Моя жизнь кончена, но ее только начинается, и я хотел бы, чтобы вокруг моей дочери было как можно больше любящих людей.

— Ты прав, и я очень рад от тебя это слышать.

Катриэль решился и поехал к Пабло, но не застал его. Ему сказали, что сеньор Сандоваль уехал на несколько дней.

Что ж, Катриэль готов был ждать и дольше. «Главное, что я решил больше не скрываться, что устал от жизни изгоя, что готов снова жить, хоть и не ради себя, но ради дочери», — думал Катриэль, возвращаясь из редакции в театр.

Тот же ответ: «Она уехала на несколько дней» получила и Виктория, когда, узнав в редакции адрес Камилы, пришла в такой знакомый и все таки уже чужой дом Асунсьон.

Но Виктория не удовольствовалась пустым «уехала», она настояла, чтобы ей сказали куда. Выяснилось, что молодые хозяева отправились в театр «Олимпико», а потом поедут в имение «Эсперанса».

Виктория заторопилась в театр — спектакль уже кончился. Она наняла коляску и распорядилась: «В «Эсперансу»!» Но неудачи преследовали ее: дорогой коляска сломалась, и Виктории ничего не оставалось, как проделать остаток пути пешком. Хорошо еще, что дорогу она знала как свои пять пальцев: сколько раз, бывало, скакала по ней на любимой лошадке!..

Едва завидев освещенные окна такого знакомого, такого родного дома, Виктория чуть не расплакалась. Нервы у нее были натянуты до предела. Да и как могло быть иначе, если она вступала в новую жизнь, твердо решив зачеркнуть постыдное и мучительное прошлое и раскрыть объятия своим близким? Но сначала она хотела видеть только дочь. Свою Камилу!..

Оглядев свое измятое пыльное платье, Виктория направилась к черному ходу. Кому как не ей было знать все ходы и выходы родного дома?! На кухне, как и в былые времена, хлопотала Доминга. Только дочего постарела, бедняжка! Стала совсем седой!

— Доминга! — окликнула она. — Это я, Виктория! Я вернулась.

Суеверная негритянка быстро-быстро закрестилась: что за напасть на нее. Что ни день, чудятся покойники! Видно, никому из них не лежится! Вчера Гонсало, сегодня Виктория.

— Завтра, завтра отслужим по вас мессу, и успокойтесь, — пообещала она привидению.

— Ох, Доминга, ты такая же суеверная, как в детстве, когда я таскала у тебя из кухни горячий хлеб, — невольно улыбнулась Виктория.

— Господи! Да неужели такое возможно? — просияв, воскликнула старая негритянка и бросилась обнимать свою любимицу.

— Дай мне умыться, переодеться и позови ко мне Камилу. Я пока никому не хочу сообщать о своем о своем возвращении, кроме нее.

Доминга заколыхалась по кухне, налила в таз теплой воды, принесла чистое платье, а потом отправилась наверх в гостиную. Выведя Камилу в коридор, она прошептала ей о вернувшейся Виктории. Камила еще под впечатлением только что свершившейся брачной церемонии, соединившей ее отца и любимую тетю Марию, взволнованная, растревоженная, заплакала, с сожалением глядя на старую негритянку, которая окончательно повредилась в уме, смешав прошлое и настоящее.

— Вот увидишь, завтра все станет на свои места, — стала утешать она старуху, — я и сама не знаю, что явь, а что сон. Лучше принеси-ка нам всем прохладительное! Я думаю, всем нужно отвлечься и успокоиться.

Домигна вернулась на кухню, раздумывая, увидит она там Викторию или нет? Посвежевшая, в чистом платье Виктория сидела за столом и смотрела на дверь тревожно блестевшими глазами.

— Камила твоя решила, что старуха вконец спятила, — принялась причитать Доминга. — Мне тут на днях Гонсало привиделся, вот она и решила, что у меня что ни день — новый покойник!

— Ну хорошо, тогда я сама к ним поднимусь, — решительно сказала Виктория. И Доминга заторопилась впереди нее с криком:

— Виктория! Виктория вернулась!

В гостиной все невольно привстали со своих мест, недоумевая, перешептываясь, но на пороге действительно появилась Виктория, живая Виктория. И все бросились к ней с восклицаниями, объятиями, поцелуями …

Однако чаша страданий бедной Виктории не была испита до конца. Ко многому готовила она себя, со многим справилась, но, услышав, что Мария и Энрике только что стали мужем и женой, невольно побледнела, почувствовав ту же боль, что и тогда в парке, когда сестра и генерал ее мечты смотрели друг на друга, не отрывая глаз.

«Этого я не перенесу, нет, не перенесу, — твердила Виктория про себя, — мне было бы легче, если бы я увидела его мертвым!»

И глаза ее все время невольно искали Энрике, а не Камилу, к которой она ехала, единственную, кого хотела видеть …

— Наверное, мне лучше пойти отдохнуть, — наконец решила Виктория, поглядев на Милагрос совсем уж недобрым взглядом, тем самым, камим смотрела на всех она прежняя, всех ненавидящая…

И Милагрос невольно сжалась под этим взглядом. «Да она же просто испепелить меня хочет, — подумала она. — Мне и под одной крышей быть с ней страшно!»

А Виктория поднялась в ту комнату, которую по старой памяти считала своей. Поднялась с мыслью, что должна наконец поквитаться с обманщицей судьбой. Вся ее жизнь была одним сплошным грехом. Почему же не совершить и еще один? Последний?

В гостиной все жалели Викторию, но с какой-то невольной опаской. Слишком уж чувствовалось, что ее страшная и неведомая жизнь сделала ее способной на все: не жалея себя, она не пожалеет и других.

— Как испугал меня взгляд Виктории, которым она смотрела на тебя, — невольно сказала мужу Мария.

— Оставь. Чего пугаться? Сейчас я пойду и поговорю с ней, — ответил Энрике.

— Знаешь, лучше я сама с ней поговорю, — отвечала Мария. — Моя вина. Что она так изменилась. Я хочу попросить у нее прощения.

— Я тоже, — тихо сказал Энрике.

— Да, мы очень перед ней виноваты, — признала Мария, и глаза ее наполнились слезами. — И если она опять будет мстить нам, мы будем знать, что месть ее справедлива.

Мысль об убийстве витала в воздухе, заряжая его тревогой.

Бедная Виктория! Да, она решилась и на убийство. Решилась убить себя. Убить, раз не в силах совладать со своими чувствами, раз опять боль, обида и негодование разрывали ей сердце. Раз снова забыла о дочери и чувствует себя смертельно оскорбленной, попранной женщиной!..

И может быть, рука ее и взяла бы револьвер, который она с некоторого времени всегда носила с собой, но тут вошла Мария, бросилась к ней, обняла ее колени и стала молить о прощении.

— Моя мечта исполнилась, — говорила она, — но еще ни секунды я не была счастлива! И никогда не буду, если вновь не стану единой душой, единым сердцем с моей Викторией. Я казнила себя, казню и буду казнить за все, что ты пережила по моей вине!

Если бы слова исцеляли, то они пролились бы бальзамом на раны Виктории, но слова — всегда только слова. И как же трудно, как мучительно трудно было Виктории справиться со своей невыносимой обидой и вымолвить: я тебя простила. Все ее существо бунтовало против прощения. И она сидела, не в силах ничего сказать.

— Виктория, у тебя от любимого есть ребенок. Наша с ним любовь останется бесплодной. Ты все равно богаче меня, так прости же меня, ты видишь как я мучаюсь!

— Моего сына, ребенка Энрике, — сожгли индейцы, — глухо ответила Виктория.

— А Камила? — с испугом спросила Мария.

— Я сама не знаю, кто ее отец, — так же глухо ответила Виктория.

И Мария зарыдала, обнимая Викторию, и повторяя:

— Если не можешь, не прощай меня! Но знай одно, ты для меня всегда самая близкая, самая любимая, ты — моя сестра, мы во всем сестры. И если ты свою жизнь прожила в аду, то я жила в аду, который многим казался раем.

И она рассказала историю своей Милагрос, рассказала, как унижал, как издевался над ней Гонсало, как долго разрывала ей сердце Лусия.

И слушая Марию, заплакала Виктория, потому что в стране страданий не меряют, чья мука больше, а сострадают друг другу, и Виктория обняла свою сестру, и сама попросила у нее прощения, ведь когда ее сжигала ненависть, она сама не ведала, что творила.

Две сестры сидели обнявшись, сидели тихо-тихо. Наслаждаясь неизмеримым покоем любви, который снизошел на них.

Дверь осторожно приоткрылась, и в нее проскользнула Камила.

— Можно к вам? — спросила она, понимая, что ее ждут, и Виктория открыла ей свои объятия.

— А папе можно? — спросила она.

— Ты имеешь в виду Энрике? — спросила Виктория.

— Конечно, — счастливо засмеялась Камила.

— У тебя есть только мать, доченька. Имени твоего отца я не знаю. А наш с Энрике сын погиб в огне. Прости, но пусть больше нигде и никогда не будет обманов и фальши.

Камила застыла потрясенная, готовая плакать, но тут вошел Энрике и крепко обнял ее.

— Я все слышал, Виктория, но я привык считать Камилу своей дочкой. Я всегда мечтал о дочке. У меня был сын Августо и дочка Камила, я принял ее в свое сердце вместе с тобой. И вот мы теперь все вместе, неотделимо, неотторжимо.

Виктория встала, слезы текли по ее щекам. Энрике поцеловал ей руку, а она поцеловала его в склоненную голову.

Они спустились в гостиную, и Виктория уже совсем другими глазами смотрела на Милагрос, полюбовалась крошкой Асунсьон, потом притянула к себе и Хуасито. Ее сын тоже стал бы таким же хорошеньким мальчуганом с живыми смышлеными глазками… Но что это? На шее Хуансито она увидела распятие, которое оставил ей Энрике, которое она надела на своего Адальберто.

— Откуда? — только и спросила Виктория.

— Катриэль носил его с самого младенчества, — ответила Милагрос, — а потом подарил Хуансито.

— Катриэль? — переспросила Виктория, и у нее в голове мелькнула страшная догадка. Неужели? И его воспитала Асунсьон? Воспитала ее сына, которого она потом так преследовала, ослепленная дикой ненасытной ненавистью? А ведь он всегда ей напоминал кого-то… Только кого, она никак не могла понять. А теперь поняла — Энрике Муньиса, генерала ее мечты!

«Господи! Сотвори чудо! Сделай так, чтобы он был жив! Чтобы я могла попросить у него прощения, — молилась про себя Виктория. — Ты отнял у меня всех, кто любил меня и хотел спасти. Так сотвори же чудо в знак того, что мне не закрыт путь к спасению! Сделай так, чтобы мой сын был жив!»

И Господь сотворил чудо.

Огненные слова загорелись над распятием в гостиной и гласили: «КАТРИЭЛЬ ЖИВ».

Вспыхнули эти слова на стене или только в мозгу Виктории — кто знает? Виктория поняла одно: завтра она отправится искать Катриэля, чтобы прижать его к груди и попросить прощения. Потому что она знала: Бог не гневается на нее, он благословил ее детьми.