Даниловский Густав

Мария Магдалина

ВВЕДЕНИЕ

Польский писатель Густав Даниловский — поэт жизни, писатель борьбы и энтузиазма, изведавший всю горечь и боль жизни.

Любовь руководит Даниловским во всех его произведениях, любовь к слабым, обиженным, страдающим и угнетенным («Nego», «Сочельник»).

Любовь рисует ему грозные, предостерегающие видения современной цивилизации, основанной на общественных противоречиях и эгоизме («Поезд», «На острове»).

Негодуя на не правды бытия, уходя в низы жизни, где царит удушливый мрак, мучительная боль и гнетущая тяжесть, Даниловский выносит оттуда «Ласточку», роман из жизни учащейся и революционной молодежи, и повесть «Из минувших дней». В этих произведениях он рисует ряд типов, ряд поколений, погибших во имя идеи мученичества в борьбе за свободу. Эта идея, этот романтизм чувства вел деда на бой за свободу Польши, отца в вихрь общественной борьбы, а ребенка в погоне за волшебным цветком папоротника затягивает в трясину, В «Ласточке» Даниловский рисует страдания и муки революционеров, как почетный венец, и исход видит только в одном — в непримиримой борьбе с угнетателями.

Герои Даниловского гибнут не за свои грехи и не за грехи отцов, а во имя страстного стремления принести себя в жертву, погибнуть ради любви.

Таким же страстным стремлением пожертвовать собой во имя далекого идеала проникнут последний роман Даниловского «Мария Магдалина» — произведение сильного и мощного таланта, написанное искренне вдохновенным художником.

Произведение это, вышедшее впервые в Галиции, во Львове, в 1 912 году, было конфисковано. Такая же участь постигла его во всех странах Европы. И конечно, папа внес его в список книг, запрещенных католикам.

Наконец, в Австрии этот роман появился благодаря некоторому обходу закона.

В Австрии есть закон, согласно которому все речи депутатов рейхсрата печатаются стенографически и распространение их ни в коем случае не может быть запрещено. Польский депутат Регер внес запрос министру юстиции: на каком основании министр запрещает печатать результаты свободного научного исследования в виде романа писателя Даниловского «Мария Магдалина». А для подкрепления своего запроса Регер прочитал на заседаниях рейхсрата весь роман от крышки до крышки. Его чтение попало в стенографический отчет, и роман в тысячах экземпляров разлетелся по всей Австрии.

У нас, в России, во времена царизма не только строжайше было запрещено самое произведение, но даже за мою статью о нем и краткое изложение содержания романа, напечатанные в «Вестнике иностранной литературы» в 1914 году, редактор журнала был привлечен к ответственности по обвинению в богохульстве и кощунстве и приговорен к тюремному заключению.

Только теперь это художественное, поэтическое произведение может, наконец, появиться в России свободно на свет.

С.Михаилова-Штерн

Глава 1

Среди мрачных, словно выжженных недавним пожаром, бесплодных окрестностей Иерусалима гора Елеонская, закрывавшая Иерусалим с востока, и долина Кедронская составляли благословенное исключение.

Пологий откос глубокой лощины, непосредственно примыкающий к городским стенам, был еще полон мусора и звенел отголосками крикливой суеты беспокойной столицы, но за извивавшимся на дне котловины потоком, называемым Зимним, уже расстилалась зеленая мурава, а несколько шагов в сторону привлекал к себе взоры тихий Гефсиманский сад.

Позади него возвышалась высокая гора Елеонская, яркая от зелени и подернутая голубоватым туманом. Там, среди деревьев, белели маленькие домики и усадьбы. На уступах горы зеленели виноградники и плантации фиговых деревьев. Остро подымались стройные пинии и одинокие кипарисы.

Как сеть спутанных белых тесемок, извивались по всем склонам тропинки. В воздухе мелькали нежные горлицы; проносились голуби, которые бросались в ветви могучего кедра, как только издали показывалась рыжеватая, тающая на солнце тень ястреба.

Точно от играющего ветерка колебались травы и хлеба и пряно испускали свой аромат белые и голубые иссопы, мята, чабер, шафран, раскрывали пурпуровые чашечки лотосы; на лугах расцветали конский щавель, высокая рута и дивные розы Сарона.

Западный склон горы, менее выжженный солнцем, был еще более плодороден, более роскошен, и тут-то и находилось одно из самых живописных мест окрестностей Иерусалима — деревушка Вифания, Из высокой Вифании перед путником расстилался чарующий вид на крутые побережья Иордана, синие скалы далекой Пиреи, суровую пустыню Мертвого моря и неясный силуэт гор Моава.

Самая деревушка, окруженная венком буков и платанов, состояла из нескольких скромных домиков, среди которых выделялся стоящий несколько в стороне дом из тесаного камня, с деревянной галереей, поддерживаемой красивыми резными столбами из кедрового дерева.

Двор и сад окружены были каменной стеной, роскошно увитой розами, плющом, козодоем и другими вьющимися растениями. На всей усадьбе лежал отпечаток достатка и бережливости: цистерна посреди двора прикрыта плитами из тесаного камня, дорожки усыпаны щебнем. В небольшом, тщательно возделанном саду маслины, фиговые деревья, золотистые шелковицы, цветник и небольшой виноградник. Украшением сада была редкая в здешних местах величественная магнолия.

Усадьба эта принадлежала Симону, по прозванию Прокаженный, а арендовал ее Лазарь, который вместе со своими сестрами переселился сюда с берегов озера Геннисарет, из местечка Магдалы.

Неизмеримо тяжело было Лазарю покидать цветущую Галилею, но неприятности, испытываемые от жены и ее родственников, стали так невыносимы, что, согласно библейскому изречению: «лучше жить в пустыне, чем со злой и сварливой женщиной», он из чудесной плодородной страны переехал в безводную Иудею и поселился на горе Елеонской, напоминающей своей свежестью и растительностью родные места…

Это был шаг необыкновенной энергии со стороны человека, который от самого своего рождения был беспомощным, нелюдимым и неспособным к реальной жизни мечтателем, погрузившимся в мираж смутных, неопределенных грез о нездешних мирах, в глухую тоску о давно минувших временах непосредственного общения с Предвечным, временах блестящих царей и ревностных пророков избранного народа.

Слабый, с больными легкими, часто впадающий в длительные обмороки, Лазарь только формально считался главою дома, в действительности же бразды правления находились в руках предусмотрительной и хозяйственной Марфы, которая неутомимо работала с самого раннего утра до вечерней звезды, В этом труде, которому она иногда отдавалась с какою-то яростью, Марфа находила исход своим буйным жизненным силам, прибежище от тяжелой заботы о больном брате и от суеверного ужаса перед своей младшей сестрой Марией Магдалиной, живущей в чаду безумия.

Недаром матери Марии, когда она носила ее, снилось перед самыми родами, что от нее родится ветер, смешанный с огнем, — дочь ее с самых юных лет стала оправдывать этот вещий сон.

Живая, как пламя, впечатлительная, необычайно привлекательная, и в то же время рассудительная, в детские годы она была радостью и светом своей семьи. Но по мере того, как развивалась ее грудь, тесно становилось ей дома, душно и неуютно на узкой циновке девичьей спальни. Что-то неведомое гнало ее в луга, рощи, вольные поля, на пригорки, к водам, где она вместе с пастухами отдавалась своевольным шалостям, лукавой беготне, а потом тайным поцелуям и мимолетным ласкам, от которых расцветала ее красота и загоралась ее кровь.

Еще узкая в бедрах, она уже пользовалась славой несдержанной ветреницы, а вскоре потихоньку стали шептать, что и девичество ее нарушено. Пошли сплетни, оскорблявшие память ее матери, что недаром красивый греческий купец, много лет тому назад бывший в Магдале, так щедро одарил перед своим отъездом семью Лазаря, оставив ценную камею с магической надписью, а также целую штуку узорчатой материи для будущего потомка, которым оказалась Мария.

Действительно, своим тонким правильным носиком, розовыми, маленькими, как раковины, ушами, роскошными золотисто-красноватыми волосами Мария резко отличалась от общего типа семьи Лазаря — чернокудрых брюнетов. И только ее фиолетовые, продолговатые, в часы спокойствия сонные и влажные глаза, да некоторая ленивая томность в движениях, свойственная известным своей красотой женщинам Галилеи, напоминали ее мать.

Несмотря на такую дурную репутацию, Марию все любили. Стройная, белая, точно вышедшая из молочной купели, от малейшего волнения розовеющая, словно утренняя заря, с пурпуровыми устами, полураскрытыми, как бы лопнувший цветок граната, она поражала своей неодолимой красотой, обезоруживала обаянием своей жемчужной улыбки, а длинными ресницами и протяжным ласкающим взглядом привлекала наиболее суровых. Живостью ума и пламенным темпераментом она умела так глубоко захватить и привлечь к себе простодушных жителей родного местечка, что они прощали ей ее легкомыслие.

— Кто же может носить огонь за пазухой и не сгореть от него? — говорили они в ответ на упрек непримиримых.

Это мягко-дружелюбное отношение повлияло на Марию успокаивающе. Она стала обращать внимание на свое поведение, а так как все обвинения против нее были основаны исключительно на догадках и, вопреки злорадству многих, она не забеременела, то клеветники скоро умолкли.

Между тем догадки их были на самом деле справедливы, но только они ошибались в личности соблазнителя. Это вовсе не был смуглый и гибкий, как тростник, молодой рыбак Саул, но тяжелый, некрасивый, волосатый Иуда из Кариота, оборванный бродяга, который скитался по всей Палестине, доходил до края обоих морей, блуждал по берегам Нила, посетил Александрию и даже жил недолго в далеком, таинственном Риме, грозной резиденции железных легионов Цезаря.

Красноречивый, лукавый, хранивший в своей большой рыжей голове хаос необычайных мыслей, а в груди под заплатанным плащом скорпионы мощных желаний и самолюбивых стремлений, сильный и беспринципный, он сумел воспламенить воображение экзальтированной девушки, овладел ее мыслями, опутал их ловкими софизмами, а юношескую кровь разжег до такой степени, что, улучив минуту, преодолел ее сопротивление и, овладев ею силой, долго держал ее под очарованием своей власти. Боясь последствий, он вскоре исчез так же внезапно, как и появился.

После его исчезновения Мария угасла, как бы впала в сонное забытье, и, хотя она привязалась к Иуде не столько сердцем, сколько пробудившейся страстью, душу ее заволокла печаль, а сердце разъедала горечь разочарования.

Состояние это продолжалось довольно долго. Но едва только притупилась острота сердечной раны, распаленная жажда наслаждений вспыхнула с неудержимой силой. Открытая настежь бездна чувственных наслаждений поглотила ее всецело, и после переселения в Иудею Магдалина повела свободную жизнь, пользуясь в Иерусалиме широкой известностью и успехом.

Веселые пиры, распущенные оргии, разврат, доходивший до безумия, сходили ей безнаказанно, ибо она имела сильных покровителей, между прочим и племянника Гамалиила, самого знаменитого в те времена ученого, имевшего сильное влияние на своих единоверцев и широкие связи при дворе.

Марфа в отчаянии видела, что сестра ее радостно утоляет жажду из каждой встречной криникорень, незаметно подлила отвар сестре в пищу и едва не отравила Магдалину. Мария тяжко расхворалась, но скоро выздоровела, и дьявол разврата, Асмодей, вновь принялся за свои соблазнительные проделки. Тогда Меер заявил Марфе, что, по-видимому, демон успел уже пробраться в почки, а раз он забрался так глубоко, то только одно чудо сможет выгнать его оттуда, да и притом, как говорят все, Марию опутал не один, а целых семь демонов.

Марфа была совсем уничтожена. Она пыталась было примириться с горькой судьбой, хотя это не давалось ей. Она чувствовала, что жизнь сестры не только вредит всей семье, но — что хуже — соблазн вползает в сердце самой Марфы, Приносимый домой Магдалиной угар веселых оргий, аромат чувственных наслаждений временами одуряли Марфу, возбуждая непристойное любопытство, а иногда, по ночам, ее даже охватывали приступы греховных желаний и навещали нескромные видения.

Она пыталась было жаловаться на Магдалину Лазарю и даже прибегала к влиянию почтенного Симона. Но Лазарь полагал, что худой мир лучше доброй ссоры, и не хотел ни во что вмешиваться, а Симон дал двусмысленный ответ:

— Душой тела является кровь, пока она кипит и горит страстями, а щедрый, Марфа, дает и не скупится.

Марфа не поняла, что хотел выразить старец, но почувствовала себя обиженной. Казалось, что Симон низвел ее на роль убогой от рождения, а добродетель ее считал не заслугой, а доказательством убожества.

Задетая за живое, она схватила металлическое зеркало и стала рассматривать себя. В зеркале отражались прекрасные, черные, влажные глаза, роскошные, синевато-черные, волнистые волосы, белоснежные зубы и полные, ярко-пурпуровые губы с соблазнительным пушком на верхней. Цвет лица был, правда, несколько смуглый, но зато Марфа сама залюбовалась во время омовения своими белыми, гладкими, как слоновая кость, бедрами, стройной талией, опоясанной широким поясом, почувствовала тяжесть полной крепкой груди и задрожала какой-то стыдливой дрожью скрытого могущества.

— Ошибаешься, старик, — думала Марфа, вспоминая, как в Магдале она, бывало, ходила за водой с кувшином на плече и не было юноши, который не стремился бы начерпать ей воды, а при встрече пошалить с ней, схватить за руки, перегнуть назад. И хотя Марфа всегда оставалась победительницей в такой борьбе, но домой она возвращалась, испытывая удивительную тяжесть в ногах, проводила вечер в лихорадочном ознобе, а по ночам вся горела огнем.

— Высока ценность тяжко дающейся добродетели, стоит она гораздо дороже, чем легкая и щедрая распущенность, — Марфа намеревалась преподнести это изречение Симону, но в пылу разговора высказала сестре все, что накипело у нее в душе.

Магдалина, казалось, слушала сначала ее стремительные упреки совершенно спокойно, но когда Марфа стала грубо упрекать ее в погоне за прибылью, вспыхнула:

— Ты ошибаешься, Марфа, я не люблю их золота так же, как их самих. Замерло сердце мое, хотя и раскрыты объятья мои… Предвечный наградил тебя добродетелью, а жилы мои наполнил огнем… Легко отворяется при каждом нажатии калитка моего виноградника, ты же — словно колодец, покрытый тяжелой плитой. Поэтому и спорим мы с тобой, как спорит застоявшаяся вода с огнем, свободно несущимся по ветру… Дай мне что-нибудь! Что-нибудь большее, чем веретено, более вечное, чем кудель!.. Что ты мне дашь?.. Горох чистить, кур щупать, перья драть? Ты хочешь, чтобы я предпочла чад и дым твоей печи ароматному пламени в амфорах?.. Ленивый ход жизни — шипучему вину, ссоры с рабами — звону арф, нежному напеву флейт и тому разноязычному, звучному говору, тому ропоту восторга, который поднимается вокруг, когда я мчусь в танце в легких сандалиях… и смертельному безумию, когда я одним движением отброшу тунику и предстану нагая, прекрасная, как я есть?.. Я предпочитаю щипать мощный затылок Ионафана, он смеется тогда, как конь, откидывает голову назад, как кентавр, стонет, когда я отталкиваю его и не даюсь ему, и я чувствую тогда, что я живу. Что ты мне дашь взамен тех одурманивающих, как цветы, нежных и своевольных, как золотые рыбки, стихов, которые умеет так чудесно шептать мне на ухо грек Тимон? Что ты мне дашь? Скрипение жерновов, мычание осла? О, я в тысячу раз больше предпочитаю циничную грубоватую речь Катуллия, который хлопает по плечу каждую девушку, когда и где только возможно, заразительно смеется, а если разгорится, словно породистый жеребец, то говорит своим возлюбленным страшные и дикие слова, чтобы довести их до безумия…

Ну, что ты мне дашь? Ничего! Ничего! — повторила она с отчаянием и убежала к себе.

После этого столкновения Магдалина долгое время не покидала своей комнаты, не допускала к себе никого, кроме верной рабыни Деборы, которая молча приносила ей пищу и питье и так же безмолвно уносила прочь нетронутые кушанья, Марфа думала, что сестра делает это нарочно, все ей назло. Но в таких поступках Магдалины было нечто совсем иное, более длительный и тяжкий, чем всегда, припадок меланхолии и печали. В такие минуты она испытывала впечатление глубокого одиночества. Ей казалось, что она так одинока, как затерянный шалаш в пустыне, как покинутая на море ладья, которую уносит и топит волна, но ни унести ее далеко, ни утопить окончательно не в силах. Ей казалось, что она проводит свою жизнь в кругу каких-то половинчатых радостей, в лихорадочном искании чего-то неуловимого, что живет и тоскует в ней самой, но никак не может вылиться в определенное желание.

Она чувствовала в такие минуты отвращение и ненависть к своим поклонникам, жадно стремившимся к ее телу, словно стадо к свежей траве. Все такие одинаковые и так похожие друг на друга. Она приветствовала их улыбкой врожденного кокетства, надеялась получить от каждого нечто большее, нежели волнение крови, и постоянно обманывалась… Изысканный патриций и обыкновенный солдат не разнились ничем: первый нежнее обнимал, второй только сильнее возбуждал.

Она ни разу не испытала безумной до замирания последнего следа мысли ласки. Вся ее эротическая изобретательность, которую она так умела возбуждать, доводила ее только до дикого припадка полнейшей распущенности, после чего обыкновенно следовали острая боль и горькое сожаление, что кое-что в наслаждении ускользает от нее, проходит мимо. Безумие крови разрывало ее жилы, но не возбуждало души. Обнимали ее мощные плечи, прекрасные руки, достойные кисти художника, но не прижал к себе ни один… Льнули к ней многие, но не прильнул никто… Ее дивное тело, казалось, было изменчивой волной, через которую проплывали мужи только затем, чтобы перейти к следующей. Полны были ее уста поцелуев, но пуста девичья чаша ее сердца.

Эта пустыня чувств иногда раскрывалась перед ней, как вопиющая бездна, и тогда наступали дни одиночества, полные горьких слез и взывающей громким голосом тоски. Мария переставала наряжаться, разрывала на себе одежду, словно в трауре после покойника, и ждала откуда-нибудь спасения, каких-нибудь новых потрясающих волнений, захватывающей радости или нечеловеческого страдания.

А так как ниоткуда не было никакого спасения и ничто не приходило, то после взрывов безумного отчаяния, мучительной борьбы с самой собой, печальных дум, странных планов и решений следовал период полнейшего затишья, душевного замирания. Мария, как подкошенная, падала на ложе, спала долгим, крепким сном и просыпалась, уже забыв про пережитые впечатления, словно выздоровев от долгой болезни, отдохнув душой и телом, переполненным жаром тихо, но неустанно нарастающих страстей.

Так было и на этот раз.

Опытная Дебора по одному только удару молотка в бронзовую плитку поняла, что кризис миновал. Она быстро вскочила с циновки, на которой лежала у порога комнаты, и подбежала к широкому ложу, устланному яркими коврами.

Мария слегка приоткрыла отяжелевшие веки, раскрыла отуманенные, влажные зрачки и ленивым взглядом окинула коричневое тело полуобнаженной рабыни.

Дебора дрожала от волнения. Ее продолговатое лицо с ярким египетским типом потемнело еще больше от жаркого румянца, заливавшего ее до самой шеи, ибо госпожа ее, переняв некоторые обычаи греческих гетер, допускала ее иногда к своему роскошному ложу, желая испытать в гибких объятиях обожавшей ее невольницы утонченное и нежное наслаждение.